Ртуть в её ладонях (гет)

Для Дже­ка Лей­си — ли­корис­но-снеж­ное бе­зумие на всю жизнь и нем­но­го боль­ше, зим­ний та­нец по не­ров­ным до­рогам и центр но­вого ми­ра (преж­ний рас­кро­шила в ржа­вую пыль её пес­ня). В но­вом ми­ре Лей­си — мо­роз­ный се­вер, на неё ука­зыва­ют все, без ис­клю­чения, ком­па­сы в ру­ках Дже­ка.

Джек ос­то­рож­но — не рас­те­рять бы — впле­та­ет сле­ды Лей­си в ис­то­чен­ные кос­ти. Ле­ви в рав­но­душ­ной лас­ке про­водит ру­кой по её пле­чу.

Для Ле­ви Лей­си — лёг­кое по­меша­тель­ство на час, пах­ну­щее бе­дой и мож­же­вель­ни­ком, силь­ное обез­бо­лива­ющее в те­ло без при­выка­ния че­рез кис­ло-виш­нё­вые по­целуи-уку­сы и об­жи­га­ющее язык и гор­ло чу­до-зелье из сон-тра­вы, ко­торое об­ра­ща­ет при­выч­ные бес­сонные но­чи в ти­хо-выц­ветшую дрё­му с прон­зи­тель­но-над­рывны­ми но­тами ко­лыбель­ной ста­рой вь­юги.

Лей­си Бас­кервилль — прок­ля­тый с рож­де­ния ре­бенок, при­нося­щий толь­ко од­но го­ре. Ле­ви не зна­ет, что об этом ду­ма­ет Джек. Счи­та­ет ли всё пред­рассуд­ка­ми и глу­пыми, ус­та­рев­ши­ми су­еве­ри­ями, не име­ет ни ма­лей­ше­го пред­став­ле­ния, о чём пре­дуп­режда­ет жгу­че-алый цвет глаз, или его это не ин­те­ресу­ет вов­се. Но в лю­бом слу­чае уве­рен, что Джек Бе­зари­ус глу­пец: Лей­си — воп­ло­щение ящи­ка Пан­до­ры с хруп­ким не­надёж­ным зам­ком. Не­ос­то­рож­но при­кос­нёшь­ся и он осы­пет­ся ог­ненным пеп­лом цве­та её глаз, вы­пус­кая нес­частья гром­ким кле­котом мёр­твых птиц.

Для Дже­ка сло­ва Лей­си — ис­ти­на в выс­шей ин­стан­ции, да­же бу­дучи ложью, ми­молёт­ные при­кос­но­вения (свя­той елей) бла­гос­ло­вение на ко­же; Джек мо­лит­ся: за неё или ей — сам не зна­ет.

Джек ды­шит толь­ко звон­ким, пол­ным люб­ви к ми­ру, сме­хом Лей­си. Ле­ви гла­дит паль­ца­ми, об­ви­тыми шер­ша­выми лен­та­ми бин­тов, её ос­трые клю­чицы.

Для Ле­ви сло­ва Лей­си — обык­но­вен­ные (пыль­ные до­рож­ные кам­ни под са­пога­ми, не сто­ящие ни кап­ли вни­мания) сло­ва, при­кос­но­вения без­различ­ны — эле­мент под но­мером во­семь­де­сят, все­го лишь тя­гучий яд, не при­чиня­ющий осо­бого вре­да и так ды­шаще­му на ла­дан те­лу. Лей­си Бас­кервилль — прос­то са­мый ин­те­рес­ный эк­спе­римент в его жиз­ни. И это её единс­твен­ное дос­то­инс­тво.

Джек ли­жет пол­ные тя­жёлой рту­ти уз­кие ла­дони, как пре­дан­ный пес. Ле­ви це­лу­ет об­ветрен­ные су­хие гу­бы с горь­ким прив­ку­сом жи­вой во­ды.

Ми­ран­да улы­ба­ет­ся бо­лез­нен­но-яр­ко и по-птичьи скло­ня­ет го­ло­ву к пле­чу, прик­ры­вая ве­ером под­бо­ро­док и часть ат­лас­ной ще­ки. Со­бе­сед­ник не ре­аги­ру­ет. Она про­дол­жа­ет раз­ре­зать воз­дух скуч­ны­ми, при­ня­ты­ми в этом об­щес­тве, фра­за­ми и го­лос её — мер­ный ше­лест зы­бу­чих пес­ков. Со­бе­сед­ник по-преж­не­му ос­та­ёт­ся рав­но­душ­ным. И Ми­ран­да злит­ся, в гру­ди тя­же­ло во­ро­ча­ет­ся что-то вяз­кое и злое: слу­чай­ные при­кос­но­ве­ния (каж­дая клет­ка ко­жи про­пи­та­на от­ва­ром бел­ла­дон­ны), все улов­ки раз­би­ва­ют­ся о неп­ро­би­ва­емый щит без­раз­ли­чия и на­пус­кной веж­ли­вос­ти Ос­валь­да.

Быс­трые, страс­тные сло­ва сви­ва­ют­ся в бе­лые лип­кие ни­ти, скру­чи­ва­ют­ся лов­чей сетью и бес­силь­но па­да­ют, стол­кнув­шись с нас­меш­ли­вым взгля­дом алых лу­ка­вых глаз. Наг­лая дев­чон­ка — от­ку­да толь­ко взя­лась? — бес­стыд­но по­ви­са­ет у Ос­валь­да на шее и бол­та­ет в воз­ду­хе бо­сы­ми но­га­ми. Неп­рос­ти­тель­но. Ми­ран­да чуть не сры­ва­ет­ся на ши­пе­ние — неп­рос­ти­тель­но.

С ли­ца Ос­валь­да не­уло­ви­мо сте­ка­ет хо­лод­ная мас­ка, угол­ки губ лег­ко зат­ра­ги­ва­ет улыб­ка. И за это Бар­ма го­то­ва рас­тер­зать ту, ко­то­рая раз­гля­ды­ва­ет её, ни­чуть не стес­ня­ясь, и об­ви­ва­ет ру­ка­ми её — Ми­ран­ды — собс­твен­ность.

— Я не люб­лю па­учьи ли­лии. Не люб­лю, не люб­лю, не люб­лю, — поч­ти на­пе­вая, рас­тя­ги­ва­ет сло­ва дев­чон­ка.

— Лей­си, пе­рес­тань.

Лей­си тут же сос­каль­зы­ва­ет с шеи бо­сы­ми но­га­ми на хо­лод­ный пол, не­ве­со­мо це­лу­ет Ос­валь­да в ще­ку и со сме­хом тя­нет его в центр за­ла. И не об­ра­ща­ет боль­ше ни­ка­ко­го вни­ма­ния на Ми­ран­ду. Ни­ка­ко­го вни­ма­ния.

— Я хо­чу тан­це­вать! Тан­це­вать-тан­це­вать-тан­це­вать.

Гос­ти рас­сту­па­ют­ся пе­ред ни­ми; хо­зя­ин до­ма, свет­ло­во­ло­сый муж­чи­на с звон­ким име­нем Глен, шут­ли­во са­лю­ту­ет бо­ка­лом.

Ми­ран­да смот­рит на них: дев­чон­ка обо­ра­чи­ва­ет­ся и хо­хо­чет ещё пу­ще. Бар­ме ка­жет­ся, что в её сме­хе зву­чит ехид­ное «Я не люб­лю па­учьи ли­лии. Не люб­лю, не люб­лю, не люб­лю». Ос­вальд не ог­ля­ды­ва­ет­ся.

На при­ёмы к Бас­кер­вил­лям Ми­ран­ду боль­ше не приг­ла­ша­ют. И она зна­ет по ка­кой при­чи­не. Эта при­чи­на хо­дит бо­си­ком и кру­жит­ся в тан­це с Ос­валь­дом, эту при­чи­ну зо­вут Лей­си и у неё от­вра­ти­тель­ный смех. Ми­ран­да Бар­ма прек­рас­но по­ни­ма­ет, что одер­жи­ма, одер­жи­ма че­ло­ве­ком, у ко­то­ро­го гла­за — чис­тый ако­нит, ведь­мин цве­ток. По­ни­ма­ет, но не при­вык­ла се­бе в чём-то от­ка­зы­вать. И не со­би­ра­ет­ся при­вы­кать.

По­это­му Ми­ран­да на­хо­дит Дже­ка. По­это­му Джек встре­ча­ет Ми­ран­ду. По­это­му Джек Бе­за­ри­ус отыс­ки­ва­ет­ся сам. Ми­ран­да не зна­ет, ка­кое из этих ут­вер­жде­ний вер­ное, но ей нра­вит­ся счи­тать, что пер­вое. Что об этом ду­ма­ет Бе­за­ри­ус, её не ин­те­ре­су­ет вов­се. Сей­час все мыс­ли Ми­ран­ды за­ни­ма­ет толь­ко Ос­вальд Бас­кер­вилль; Бар­му не вол­ну­ет ник­то, ник­то, кро­ме не­го.

Джек, скуч­ный Джек — тус­клая ох­ра во­лос, блек­лая зе­лень глаз. Маль­чик на по­бе­гуш­ках. Пос­луш­ный, глу­пый, влюб­лён­ный… Не­за­ме­ни­мый.

Джек Бе­за­ри­ус — единс­твен­ное зве­но, свя­зы­ва­ющее Ми­ран­ду и Ос­валь­да, пре­дан­ный слу­га, ве­ду­щий к це­ли са­мым прос­тым пу­тём. Пос­ле пя­ти дней зна­комс­тва, она свя­то уве­рена, что без не­го ни за что не спра­вит­ся.

— Се­год­ня я упо­мя­нул о гря­ду­щем ба­ле, ус­тра­ива­емом ва­ми. Уве­рен, Ос­вальд при­мет ва­ше приг­ла­ше­ние.

— Ос­вальд про­сил пе­ре­дать его из­ви­не­ния. Лей­си, — го­лос Дже­ка теп­ле­ет, — чувс­тво­ва­ла се­бя дур­но, и он не пос­мел по­ки­нуть сес­тру.

— За обе­дом Ос­вальд спра­ши­вал о вас. Ка­жет­ся, вы ему не­без­раз­лич­ны.

Джек Бе­за­ри­ус го­во­рит ей прав­ду, са­мую же­лан­ную в ми­ре прав­ду; ни­чем дру­гим эти сло­ва не мо­гут быть, прос­то не име­ют пра­ва. И Ми­ран­да ве­рит, не­ис­то­во ве­рит Дже­ку (или хо­чет ве­рить, не за­мечая не­домол­вок?), собс­твен­но­руч­но де­лая его ложь иде­аль­ной.

Ли­ли лю­бит ко­лы­бель­ные — у­ют­ный ко­рабль по не­бу, вый­ди на па­лу­бу и дот­ро­нешь­ся до круг­ло­го бо­ка звез­ды. Неж­ные, лас­ко­вые пес­ни, сов­сем не по­хо­жие на злое и кол­кое «Де­мон!» от ма­мы, пе­ла толь­ко Лот­ти. И в тёп­лых снах, рож­да­ющих­ся из звон­ких нот на ла­до­нях Шар­лот­ты, — не­ви­дан­ное мо­ре, си­ре­не­вые об­ла­ка и хо­лод­ные, сов­сем как мо­ро­же­ное, слад­кие ко­ме­ты. Фанг лов­ко ло­вит их за длин­ные апель­си­но­вые хвос­ты. Так толь­ко у не­го по­лу­ча­ет­ся, да­же Лот­ти с Ле­оном не ус­пе­ва­ют пой­мать быс­трые вспо­ло­хи.

Ког­да Фанг ус­лы­шал о снах — Ли­ли де­лит­ся с семь­ёй да­же та­ки­ми ме­ло­ча­ми — и на сле­ду­ющий день при­нёс ей скуч­ную кни­гу по ас­тро­но­мии и по­пы­тал­ся до­ка­зать, что так не бы­ва­ет, Ли­ли толь­ко зас­ме­ялась — учё­ные ни­ког­да не за­сы­па­ли под го­лос Лот­ти, так от­ку­да же им знать, ка­кие на вкус ко­ме­ты? Вот лу­на, нап­ри­мер, над­ку­сан­ный («Нет-нет, это не я! Мо­жет, толь­ко чуть-чуть») ме­до­вый пря­ник, а сол­нце — го­ря­чая яб­лоч­ная ка­ра­мель. Тя­гу­чая и очень вкус­ная. Лот­ти в две­рях хо­хо­та­ла до упа­ду и пред­ла­га­ла съ­есть лу­ну — в ру­ках у неё был ку­лёк с пря­ни­ка­ми.

В кни­ге те­перь нап­ро­тив каж­до­го не­бес­но­го те­ла раз­бор­чи­вым по­чер­ком Фан­га — Шар­лот­та пле­ла из чис­тых зву­ков сны, Ли­ли ла­ко­ми­лась, а Фанг до­пол­нял опи­са­ние учё­ных, ко­то­рые не за­сы­па­ли под ко­лы­бель­ную Лот­ти (ка­кое упу­ще­ние с их сто­ро­ны!), — под­пи­сан их вкус.

Ли­ли пе­ре­во­ра­чи­ва­ет тон­кие стра­ни­цы и ни­че­го не ви­дит — пе­ред гла­за­ми си­ре­не­вые об­ла­ка вос­по­ми­на­ний с раз­мы­ты­ми кон­ту­ра­ми; под дро­жа­щи­ми паль­ца­ми раз­бе­га­ют­ся вы­пук­лые бук­вы. Ли­ли ка­жет­ся, что она слы­шит их от­ча­ян­ные кри­ки, к ним при­ме­ши­ва­ет­ся и са­мый род­ной го­лос на све­те.

Лот­ти по­ёт с зак­ры­ты­ми гла­за­ми, час­то сби­ва­ясь на хрип­лый шё­пот. И Ли­ли хо­чет­ся, что­бы сей­час она пе­ла неп­ра­виль­ную ко­лы­бель­ную. С на­деж­дой, что ког­да нег­ром­кая ме­ло­дия утих­нет, Ли­ли прос­нёт­ся от тя­же­ло­го сна и Фанг бу­дет жив. И ещё ей хо­чет­ся, что­бы щё­ки Шар­лот­ты боль­ше не бы­ли мок­ры­ми от слёз. Ни­ког­да.

Не­бо сво­рачи­ва­ет­ся на дне бо­кала пря­ной све­жестью, опь­яня­ет быс­трее, чем горь­кий ром. Су­мер­ки, за­жатые в ку­лаках, ца­рапа­ют ко­жу ти­шиной и без­лунным ве­чером. Глу­хое раз­дра­жение бь­ёт­ся пёс­тры­ми кру­гами под ве­ками и впи­ва­ет­ся в тон­кие ла­дони с ог­ру­бев­ши­ми по­душеч­ка­ми паль­цев. Сло­ва со­бира­ют­ся в ко­су с тус­клым лез­ви­ем, вспа­рыва­ют воз­дух и осы­па­ют­ся ко­лючи­ми звёз­да­ми в лёг­кие. Али­са мол­чит.

Дроб­ный стук каб­лу­ков и ше­лест плать­ев сли­ва­ют­ся в звук сдви­нув­шей­ся с неп­ри­ят­ным скре­жетом узор­ной стрел­ки пе­чати, от­счи­тыва­ющей ещё один ве­чер. Она всег­да пе­ред­ви­га­ет­ся на од­но де­ление ров­но в пять ча­сов по Без­дне.

В том из­ме­рении нет вре­мени — все­го лишь ис­ко­рёжен­ный мир, по­дёр­ну­тый мут­ной пе­леной и па­ути­ной тре­щин, парк раз­вле­чений со сло­ман­ным ко­лесом обоз­ре­ния и скри­пящи­ми ка­челя­ми, свал­ка выб­ро­шен­ных иг­ру­шек и че­лове­чес­ких душ, ко­торые не сто­ят боль­ше, чем та ста­рая кук­ла с отор­ванны­ми кру­жева­ми на выц­ветших ру­кавах и вы­пач­канном в чём-то лип­ком во­рот­ни­ке. В том из­ме­рении нет вре­мени, но стрел­ка пе­чати всег­да пе­ред­ви­га­ет­ся на од­но де­ление ров­но в пять ча­сов по Без­дне.

Оз — не пер­вый че­ловек, зак­лю­чив­ший с Али­сой кон­тракт. Судь­бы ос­таль­ных осе­дали на гу­бах вяз­ким мё­дом, от­да­ющим прив­ку­сом кро­ви и за­пахом де­шёвых си­гарет. Али­са пле­ла из жиз­ненных сил лю­дей и ти­хого эха мос­ты — приз­рачные пу­ти в прош­лое — в её вос­по­мина­ния, нуж­да­ясь в до­каза­тель­ствах, что жи­ва и не яв­ля­ет­ся до­рогой иг­рушкой с вер­хней пол­ки, оче­ред­ным вин­ти­ком со­шед­шей с ума сис­те­мы. Бес­ко­неч­ный шё­пот Без­дны, ба­раба­нами сту­чащий в ушах и пов­то­ря­ющий её имя, ни­ког­да не был до­каза­тель­ством су­щес­тво­вания и ре­аль­нос­ти ок­ру­жа­юще­го ми­ра.

Оз — гло­ток све­жего воз­ду­ха, про­пуск на сво­боду и чёр­ная по­вяз­ка на гла­зах, из-за ко­торой не вид­ны жёс­ткие прутья клет­ки.

Оз — ещё один шанс на спа­сение, лес­ка с на­низан­ной на неё мо­лит­вой. У это­го шан­са гла­за цве­та це­леб­ных трав и раб­ское клей­мо на гру­ди, выж­женное её ру­ками. Али­са сол­жёт, ес­ли ска­жет, что ей жаль. Али­са сол­жёт, ес­ли ска­жет, что ей всё рав­но.

Оз — ключ толь­ко на пол­ный обо­рот пе­чати, ин­дуль­ген­ция с ог­ра­ничен­ным ли­митом вре­мени.

Оз сто­ит ря­дом; в од­ном ша­ге на этом бал­ко­не, в ста уда­рах сер­дца, на­ходись бы они в Без­дне.

— Ес­ли ты бу­дешь дер­жать все свои чувс­тва в се­бе и не вып­леснешь на­ружу, то они прев­ра­тят­ся в кис­ло­ту и разъ­едят те­бя из­нутри, — Оз го­ворит ти­хо, поч­ти без­звуч­но, слов­но не хо­чет раз­ру­шать лом­ко-хо­лод­ную ти­шину.

Али­са смот­рит в мёр­твые зе­лёные гла­за и на его рас­пол­зшу­юся в тру­ху ду­шу и ри­су­ет се­реб­ря­ным ог­нём звон­ко-пус­тых нес­ка­зан­ных фраз на ли­це теп­лую улыб­ку. У Оза кис­ло­та внут­ри зас­ты­ла про­гор­клым ко­мом в гор­ле; Али­са не со­бира­ет­ся до­бав­лять к его бо­ли и свою.

Не­бо сво­рачи­ва­ет­ся на дне бо­кала пря­ной све­жестью, опь­яня­ет быс­трее, чем горь­кий ром. Су­мер­ки, за­жатые в ку­лаках, ца­рапа­ют ко­жу ти­шиной и без­лунным ве­чером. Глу­хое раз­дра­жение бь­ёт­ся пёс­тры­ми кру­гами под ве­ками и впи­ва­ет­ся в тон­кие ла­дони с ог­ру­бев­ши­ми по­душеч­ка­ми паль­цев. Сло­ва со­бира­ют­ся в ко­су с тус­клым лез­ви­ем, вспа­рыва­ют воз­дух и осы­па­ют­ся ко­лючи­ми звёз­да­ми в лёг­кие.

Али­са не хо­чет раз­ру­шать хруп­кое без­молвие, че­го бы ей это­го ни сто­ило.

Гил­берт обе­щал ждать Али­су с Озом сколь­ко угод­но вре­ме­ни и клят­ву свою сдер­жал. Но­ющая ра­на дли­ной в сто пят­над­цать лет усы­ха­ет до шра­ма, не при­чи­ня­юще­го ни­ка­кой бо­ли, как толь­ко он ви­дит род­ные ли­ца. Слов­но не бы­ло ве­ка с лиш­ним — про­нес­ся под сом­кну­ты­ми ве­ка­ми тон­кой се­кун­дой и ос­та­вил всё по-преж­не­му. Зо­ло­той пол­день лас­ко­во об­ни­ма­ет всех тро­их, пах­нет спе­лы­ми яб­ло­ка­ми и обе­ща­ет, что всё бу­дет хо­ро­шо. Ему не­воз­мож­но не ве­рить.

Судь­ба, буд­то толь­ко и до­жи­да­лась вмес­те с Гил­бертом Оза с Али­сой, изо всех сил да­вит на газ и умуд­ря­ет­ся впи­сы­вать­ся в по­во­ро­ты на ско­рос­ти боль­шей, чем че­ты­рес­та ки­ло­мет­ров в час: дни те­перь раз­ри­со­ва­ны цвет­ным ме­лом, дни те­перь сов­сем не по­хо­жи на се­рое про­зя­ба­ние, где од­на ми­ну­та ска­лит­ся зло сто­ле­ти­ем. Гил­берт ды­шит пол­ной грудью, у них но­вая жизнь, не­сом­нен­но, в двес­ти раз счас­тли­вее пре­ды­ду­щей, но­вый у­ют­ный дом — ста­рые ко­ва­ные во­ро­та, боль­шой виш­нё­вый сад с ажур­ны­ми бе­сед­ка­ми, улы­ба­ющи­еся ок­на и тра­ди­ци­он­ное ча­епи­тие в пер­вый втор­ник каж­до­го ме­ся­ца. От ча­епи­тий Гил­берт ни­ког­да не ждал бе­ды. Нап­рас­но.

— Ин­те­рес­ный ор­на­мент. Мож­но взгля­нуть поб­ли­же? — спра­ши­ва­ет Шар­лот­та, на­ру­шая не­лов­кую ти­ши­ну звон­ки­ми сло­ва­ми.

Али­са раз­гля­ды­ва­ет свою одеж­ду и блед­не­ет — на ман­же­те бе­лой блуз­ки вы­ве­ден крас­ный узор.

— Кет­чуп, — её гром­кий смех и шум ша­гов под­хва­ты­ва­ет шаль­ной ве­тер. Воз­вра­ща­ет­ся она уже в тём­ной коф­те с длин­ны­ми и ши­ро­ки­ми ру­ка­ва­ми, ко­то­рые зак­ры­ва­ют да­же кон­чи­ки паль­цев. Оз ро­ня­ет бо­кал и спеш­но из­ви­ня­ет­ся. Гил­бер­ту тош­но: зна­ет, ко­го он вспом­нил. У Шар­лот­ты со­жа­ле­ние в ма­ли­но­вых гла­зах. Ве­чер не­ис­пра­ви­мо ис­пор­чен и от­ме­ча­ет­ся судь­бой не­ви­ди­мой га­лоч­кой в ка­лен­да­ре — точ­кой не­воз­вра­та. С то­го дня на сто­ле Али­сы, ря­дом со ста­рым аль­бо­мом, во­ро­хом выц­вет­ших от ста­рос­ти фо­тог­ра­фий и прос­тым ри­сун­ком в рам­ке — Лей­си си­дит на са­мой вы­со­кой вет­ке и ки­да­ет в ехид­но ус­ме­ха­юще­го­ся Ле­ви кон­фе­ты, ря­дом су­етит­ся пе­ре­ма­зан­ный шо­ко­ла­дом Ос­вальд — по­яв­ля­ют­ся кни­ги в неп­роз­рач­ных об­лож­ках, схо­жие меж­ду со­бой коф­ты те­перь ста­но­вят­ся её веч­ны­ми спут­ни­ка­ми; Оз боль­ше не ро­ня­ет бо­ка­лы и не вздра­ги­ва­ет, хо­тя про­дол­жа­ет вспо­ми­нать — Гил это зна­ет точ­но.

Али­са всё ча­ще про­па­да­ет в по­местье Бас­кер­вил­лей и воз­вра­ща­ет­ся да­ле­ко за пол­ночь. Гил­берт при­выч­но ждёт в гос­ти­ной (ждать ко­го-то ста­но­вит­ся его при­выч­кой) и ни о чём не спра­ши­ва­ет, а сам га­да­ет с кем имен­но она про­во­дит своё вре­мя. Ко­лода карт пу­та­ет­ся и про­тив­но ше­лес­тит в ру­ках и, слов­но в нас­мешку, ча­ще все­го вы­пада­ет Лео; Гил­берт ста­ра­ет­ся не жа­леть, что ему поч­ти не по­пада­ет­ся буб­но­вая да­ма: на неё он за­гады­ва­ет Шар­лотту. Али­са каж­дый раз, заг­ля­нув в ком­на­ту, лег­ко ки­ва­ет и мол­ча ухо­дит, ос­тав­ляя тя­жё­лый аро­мат ду­хов, ко­то­рый со­вер­шен­но ей не под­хо­дит. Но раз­ве её мож­но пе­ре­убе­дить?

Оче­ред­ной день не ста­но­вит­ся ис­клю­че­ни­ем, в оче­ред­ной раз триж­ды вы­пада­ет пи­ковый ко­роль. За­хо­дя в гос­ти­ную, Али­са ку­та­ет­ся в чу­жой плащ: ткань стре­мит­ся сос­коль­знуть с плеч; улыб­ка у неё на­ри­со­ва­на са­ха­ром и бе­лой пуд­рой, взгляд — над­лом­лен­ным ли­ло­вым ль­дом. Она лег­ко це­лу­ет Гил­бер­та в ще­ку, су­хие гу­бы пах­нут тер­пким ви­ном и чем-то горь­ким.

— Глен есть, Лей­си есть. Ос­вальд или Джек? Вы­би­рай-вы­би­рай-вы­би­рай! — Али­са кру­жит­ся, зап­ро­ки­нув го­ло­ву к по­тол­ку; го­лос её ре­жет но­жа­ми. Ус­по­ка­ива­ет­ся она рез­ко, ски­ды­ва­ет алый плащ на пол и ро­ня­ет на­пос­ле­док:

— Жаль, что ми­ру ни­как не на­до­ест ста­рый сю­жет.

Гил­берт ду­ма­ет, что ал­ко­голь дур­но вли­я­ет на Али­су. Ко­жу до ут­ра рас­ка­лён­ным ме­тал­лом жгло её при­кос­но­ве­ние.

В не­бе бь­ют ко­пы­та­ми гро­зо­вые ко­ни и хищ­ным блес­ком свер­ка­ют мол­нии. Воз­дух жад­но гло­та­ет пред­чувс­твие бе­ды, хо­лод­ный дождь раз­мы­ва­ет сказ­ку, раз­ри­сован­ную ме­лом. В до­ме Али­сы нет, плащ на по­лу рас­плы­ва­ет­ся кро­ва­вым пят­ном, связь не ра­бо­та­ет. Гил­бер­ту и Озу оп­ти­миз­ма это не вну­ша­ет. Ма­ши­ну они ло­вят под ос­тро жа­ля­щи­ми кап­ля­ми.

Дом Бас­кер­вил­лей слов­но пог­ру­жён в тра­ур: го­ре нез­ри­мы­ми лен­та­ми об­ви­ва­ет всё прос­транс­тво, ста­вит на ли­цах пе­чать, страш­нее пе­ча­ти не­ле­галь­но­го кон­трак­то­ра, и с си­лой сжи­ма­ет ле­дяны­ми ла­доня­ми сер­дце. Лео с по­ро­га ог­лу­ша­ет их сло­ва­ми, ко­то­рые гре­му­чи­ми зме­ями впол­за­ют Гил­бер­ту в ду­шу, раз­ди­рая ко­жу и усы­пая тол­стый ко­вёр ос­кол­ка­ми кос­тей.

— Али­са уми­ра­ла. Яд­ро Без­дны вло­жи­ло слиш­ком мно­го сил в та­кое пе­ре­рож­де­ние и пе­рес­та­ра­лось. Оз су­мел спра­вить­ся, а у Али­сы не по­лу­чи­лось: её ор­га­низм стал раз­ру­шать­ся.

Гил­берт в оце­пе­не­нии пы­та­ет­ся вник­нуть в смысл не­воз­мож­ных фраз и хо­чет, что­бы Лео зат­кнул­ся. К так и не­выс­ка­зан­ной прось­бе ник­то не прис­лу­шива­ет­ся. Глен про­дол­жа­ет свою речь, го­во­рит, что те­ло Дже­ка не вы­дер­жа­ло, го­во­рит, что Али­се не­че­го бы­ло те­рять. Он го­во­рит что-то ещё, но Гил­берт не слу­ша­ет, Гил­берт не ве­рит, Гил­берт не смот­рит на по­шат­нув­ше­го­ся Оза, Гил­берт приз­на­ёт­ся се­бе в том, в чём нуж­но бы­ло приз­нать­ся дав­но и не толь­ко се­бе, Гил­берт вспо­ми­на­ет её сло­ва… И вы­би­ра­ет.

Зо­ло­той пол­день лас­ко­во об­ни­мал всех тро­их и обе­щал, что всё бу­дет хо­ро­шо. Зо­ло­той пол­день бес­со­вес­тно лгал.

Ада вы­ши­ва­ет гладью и из­ред­ка под­ни­ма­ет взгляд на Гил­бер­та. Он не­лов­ко мнёт в ру­ках шля­пу, крас­не­ет и смот­рит в сто­ро­ну.

— Вин­сент умер, — игол­ка зло впи­ва­ет­ся в па­лец, а ка­жет­ся, что в сер­дце. Ада вски­ды­ва­ет го­ло­ву и еле удер­жи­ва­ет­ся от ра­дос­тной улыб­ки: Гил­берт не уме­ет лгать. Ада го­во­рит, что ей нуж­но по­быть од­ной, что это слиш­ком боль­но, что это слиш­ком страш­но и го­лос её дро­жит. Лгать она не уме­ет то­же, но ей дей­стви­тель­но боль­но, хо­тя и не так, как мог­ло бы быть. Про­ща­ет­ся Ада до сле­ду­юще­го чет­вер­га и спус­ка­ет­ся в под­вал; пла­чет она на гру­ди же­лез­ной де­вы.

На сте­нах ком­на­ты уже не вид­но обо­ев: пов­сю­ду раз­ве­ша­ны вы­шив­ки в прос­тых де­ре­вян­ных рам­ках, цве­та сплошь крас­ный и жёл­тый. Гил­берт не­до­воль­но хму­рит­ся и убеж­да­ет, что ей не­об­хо­ди­мо от­влечь­ся. Ада прис­лу­ши­ва­ет­ся и от­кры­ва­ет га­да­тель­ный са­лон, наз­ван­ный в честь ма­те­ри. Кар­ты в её ру­ках ни­ког­да не лгут.

Гил­берт при­хо­дит каж­дый чет­верг, в этот день Ада зак­ры­ва­ет са­лон и обя­затель­но пе­чёт пи­роги. Чет­верг — это нес­пеш­ная бе­се­да, вос­по­ми­на­ния, за­ме­ня­ющие воз­дух, ожи­да­ние, по­де­лён­ное на дво­их (Гил­берт тер­пе­ли­во ждёт, как и она; то, что он дож­дёт­ся, Ада зна­ет точ­но, в то, что дож­дёт­ся са­ма, она ве­рит), и чай с бер­га­мо­том: дру­гой Ада не за­ва­ри­ва­ет и сов­сем не из-за слов Гил­бер­та, что Вин­сент пь­ёт толь­ко та­кой.

Ве­чером она за­во­ра­чи­ва­ет Гил­бер­ту с со­бой два пи­ро­га с ма­ли­ной; он от­не­ки­ва­ет­ся, мол столь­ко не съ­ест. Ада тон­ко улы­ба­ет­ся, Гил­берт всё по­ни­ма­ет и сму­щен­но бла­го­да­рит. На свет­лых во­ло­сах ему чу­дит­ся тер­пе­ние, ко­торое сви­лось тер­но­вым вен­цом с алы­ми от её кро­ви ши­па­ми; Гил­бер­ту страш­но, но ни­че­го он из­ме­нить не мо­жет, лишь не ос­тав­лять её од­ну. Ни­ка­кие уве­ще­ва­ния не по­мо­га­ют, Ада да­же не дос­лу­ши­ва­ет до кон­ца, а учит его га­дать и хва­лит, сме­ясь, что ско­ро он об­го­нит её в этом де­ле. Она сме­ёт­ся, сме­ёт­ся, сме­ёт­ся и каж­дый раз за­чёр­ки­ва­ет на счёт ноль оче­ред­ной день чёр­ным ка­ран­да­шом: Вин­сент так и не по­явил­ся.

Ада про­ти­ра­ет пыль с эк­спо­на­тов лю­би­мой кол­лек­ции и прик­реп­лён­ных к ним таб­ли­чек: ей уже во­семь­де­сят че­ты­ре и го­ды бе­рут своё: из па­мя­ти уле­ту­чи­ва­ют­ся ин­те­рес­ные под­роб­нос­ти, а она так хо­чет рас­ска­зать о них Вин­сен­ту, ког­да он при­дёт.

Шум гром­кая. Она гром­ко го­во­рит, гром­ко сме­ёт­ся, гром­ко хо­дит, це­пи за её спи­ной зве­нят то­же гром­ко. Шум так мно­го — в каж­дом зву­ке, в каж­дом мгно­ве­нии, что она ка­жет­ся все­силь­ной. Ра­ди это­го ощу­ще­ния мед­лен­но уми­ра­ла Цвай и рож­да­лась из од­но­го име­ни, про­из­не­сен­но­го ре­бён­ком нес­час­тий, Шум, ра­ди это­го ощу­ще­ния рож­да­лись и уми­ра­ли сот­ни Дол­дам. Эхо то­же, но Эхо по­ка жи­ва.

Она не зна­ет, сколь­ко уже и сколь­ко ещё бу­дет — Эхо не счи­та­ет вре­мя ни зву­ка­ми, ни го­да­ми (и пле­вать на все ка­лен­да­ри ми­ра), она во­об­ще ни­че­го и ни­ког­да не счи­та­ет, да­же не жи­вёт, а слу­жит Вин­сен­ту и пы­та­ет­ся то ли сло­жить Цвай — свет­лую де­воч­ку, ко­то­рую пом­нит толь­ко Дол­ди и, воз­мож­но, пер­вая Дол­дам — из об­лом­ков лич­нос­тей, то ли спас­ти Шум — су­мас­шед­шую де­воч­ку с лом­ки­ми за­пясть­ями, пре­дан­ностью толь­ко од­но­му че­ло­ве­ку и са­ва­ном, ед­ва прик­ры­тым пла­щом Бас­кер­вил­лей. Ни­че­го не по­лу­ча­ет­ся: Цвай слиш­ком дав­но мер­тва, Шум же не спа­са­ет­ся: она спит, ей снят­ся кош­ма­ры. Дол­ди не­лас­ко­во сме­ёт­ся под ле­вой клю­чи­цей и проз­рач­ные рос­чер­ки вос­по­ми­на­ний го­рят, слов­но бик­фор­дов шнур, в зво­не це­пей. Эхо ту­шит огонь паль­ца­ми, края ру­ка­вов обуг­ли­ва­ют­ся, на ко­же ду­шев­ным хо­ло­дом выг­ра­ви­ро­ва­на чу­жая жизнь. За­хо­чешь за­быть — не за­бу­дешь.

Эхо и не за­бы­ва­ет, ведь ме­ха­низ­мы с ус­та­нов­лен­ной прог­рам­мой и вы­се­чен­ны­ми тон­ки­ми роз­га­ми на спи­не обя­зан­нос­тя­ми на это не спо­соб­ны, да­же ес­ли они за­ра­же­ны ви­ру­сом с зе­лё­ны­ми гла­за­ми (все­го од­ним, но он сто­ит и ста, и двес­ти) и ус­пеш­но скры­ва­ют свою неп­ра­виль­ность. В это ве­рит Вин­сент, ве­рит Дол­ди, ве­рит Шум, но не ве­рит Оз, не ве­рит, что она все­го лишь ме­ха­низм и на­зы­ва­ет её ма­лыш­кой с тёп­лой улыб­кой на гу­бах.

Эхо цеп­ля­ет­ся за сло­ва Оза, за его улыб­ки, за взгля­ды зе­лё­ных глаз, ко­то­ры­ми она счи­та­ет вре­мя, и впер­вые воз­ра­жа­ет Дол­ди. Шум с дет­ским вос­тор­гом раз­гля­ды­ва­ет гра­вю­ры её жиз­ни, из ру­ки вы­па­да­ет смер­то­нос­ная сталь. Где-то Ада об­ни­ма­ет Вин­сен­та, Эхо же­ла­ет им счастья, Эхо сей­час же­ла­ет счастья всем, осо­бен­но Озу, не се­бе — у неё уже ни­че­го и ни­ког­да не бу­дет. На гра­ни слы­ши­мос­ти Дол­ди же­ла­ет счастья той, ко­го она так и не су­мела спас­ти, и це­пи её зве­нят за­щит­ным ляз­гом дос­пе­ха.

Эхо в пос­лед­ний раз смот­рит в лю­би­мые гла­за и де­ла­ет шаг в ва­ку­ум вслед за Шум.

— Смот­ри, я ку­пил ка­ме­ру. И зна­ешь, ка­кой бу­дет пер­вая фо­тог­ра­фия? О, она бу­дет са­мой луч­шей! Мы и наш сын.

Са­ра, бо­лез­нен­ная, хруп­кая, лю­би­мая Са­ра, сме­ялась, гла­ди­ла жи­вот и го­во­ри­ла, что эта фо­тог­ра­фия бу­дет дей­стви­тель­но са­мой луч­шей, что сов­сем не­обя­за­тель­но бу­дет об­кле­ивать этим сним­ком все сте­ны, что Ос­кар бу­дет за­ме­ча­тель­ным от­цом.

Счастье тре­пе­та­ло в гру­ди, за­жи­га­лось фей­ер­вер­ка­ми в не­бе, це­ло­ва­ло вес­нуш­ки на тыль­ных сто­ро­нах ла­до­ней. Счастье кро­ши­лось ме­лом, ссы­па­лось в глот­ку лез­ви­ями и при­пе­ча­ты­ва­ло ос­тры­ми лис­та­ми бе­лых фо­тог­ра­фий, на ко­то­рых в его меч­тах Са­ра дер­жа­ла на ру­ках их сы­на.

Пер­вый сни­мок — семья. Пер­вый сни­мок — три улыб­ки: пер­вая пол­на гор­достью и не­пе­ре­да­ва­емой ра­достью, вто­рая ис­крит­ся ма­те­рин­ской лю­бовью, третья улыб­ка при­над­ле­жит дол­гож­дан­но­му сы­ну. Вто­рой сни­мок, тре­тий сни­мок, со­тый сни­мок — ми­лая Са­ра, лю­би­мый сын, пер­вый шаг, пу­те­шес­твия, улыб­ки, улыб­ки, улыб­ки… Меч­ты зас­тре­ва­ли в не­ви­ди­мых пу­тах хрус­таль­ной клет­ки, би­лись ба­боч­ка­ми о проз­рач­ную прег­ра­ду и уми­ра­ли с приш­пи­лен­ны­ми си­ни­ми крыль­ями. Зу­де­ли раз­би­тые в кровь кос­тяш­ки, хрус­те­ли под но­га­ми пус­тые бу­тыл­ки, тра­ур­ные лен­ты опу­ты­ва­ли сол­нце. И спра­ши­вал, что слу­чи­лось, ни­че­го не по­ни­ма­ющий Оз. В мут­ной пе­ле­не го­ря с ли­ца лю­би­мо­го пле­мян­ни­ка улы­бал­ся его мёр­твый сын.

Ос­ка­ру не бы­ло страш­но, но бы­ло стыд­но. И всё же он из­ред­ка поз­во­лял се­бе сла­бость: в зер­каль­ных по­вер­хнос­тях мель­кал жен­ский си­лу­эт в прос­том платье, гла­за Оза ут­ра­чи­ва­ли зе­лень и ок­ра­ши­ва­лись в си­ний — Ос­кар всег­да меч­тал, что­бы у его сы­на бы­ли гла­за Са­ры.

Пер­вый сни­мок — один­над­цать улы­бок, ча­епи­тие и тост «Счас­тли­во­го Дня Не Рож­де­ния!».

— Я люб­лю вас всем мо­им сер­дцем. Люб­лю вас, — сло­ва, пред­наз­на­чен­ные имен­но Озу, Гил­бер­ту и Аде. Сей­час — толь­ко им.

Выс­трел. Ос­кол­ки хрус­та­ля и взле­тев­шие мёр­твые ба­боч­ки.

Вто­рой сни­мок — семья; Са­ра дер­жит на ру­ках их сы­на. Приз­рач­ные улыб­ки на приз­рач­ных ли­цах приз­рач­ной фо­тог­ра­фии. Ос­кар счас­тлив.

У ма­мы взгляд по­би­то­го щен­ка: не­по­ни­ма­ющий, боль­ной и ус­та­лый. Ма­ма ти­хо ску­лит, рас­ца­ра­пы­вая длинными ног­тя­ми грудь; Джек да­же не пы­та­ет­ся ос­та­но­вить, зна­ет, что бес­по­лез­но. А по­том её паль­цы на­ты­ка­ют­ся на ме­даль­он, она под­но­сит его к гу­бам и це­лу­ет. В гла­зах, уби­вая блёк­лую синь, рас­пол­за­ет­ся мёр­твой гнилью погасших маяков и обломков кораблей с алыми парусами ли­хо­ра­доч­ный блеск; в этих глазах Ассоль из старой сказки вешается каждую неделю ровно четыре раза. В остальные три — находит себе приют в солёной от слёз волне.

— Ми­лый мой, он ско­ро при­дёт, ты не бес­по­кой­ся, — ма­ма под­пол­за­ет к не­му на ко­ле­нях, при­жи­ма­ет к се­бе креп­ко. Ру­ки у неё го­ря­чие-го­ря­чие, под бледной кожей вишнёвые саламандры скалятся неровным пульсом, но объ­ятия равнодушно-хо­лод­ные, и в душу сыпятся остывшие угли да зола, совершенно не грея. — Ты так по­хож на него, как же ты на не­го по­хож. Чарльз ско­ро при­дёт, не мо­жет он ме­ня и те­бя бро­сить. Не мо­жет он те­бя бро­сить, — чешуя, что у неё вместо вен, взрывом сверхновой рассыпается миллиардами колючих искр сжигающего зноя при одном упоминании этого имени. Джек и не бес­по­ко­ит­ся, от­ца он не­на­ви­дит. Ему хо­чет­ся ядовито рас­сме­ять­ся, мол, зря ты ме­ня ро­ди­ла, не при­вя­за­ла ты его к се­бе, не при­вя­за­ла, у не­го дом есть, семья, не нуж­на ты, и я то­же не ну­жен, но Джек лас­ко­во гла­дит спу­тан­ные во­ло­сы и мол­чит.

Силь­нее от­ца он не­на­ви­дит толь­ко собс­твен­ную мать. Не­на­ви­дит, по­то­му что саламандры, обжигая льдом, шепчут громко, макают в бочку дёгтя шипящими аксиомами: мама весь мир де­лит на от­ца и на лиш­них. И сам Джек при­над­ле­жит вто­рой груп­пе. На него её любви не хватило.

* * *

Джек ког­да-то в детстве ле­пил из огар­ков свеч тон­кие фи­гу­ры ан­ге­лов, а по­том ему пос­час­тли­ви­лось уви­деть ан­ге­ла вжи­вую. Правда, из её спи­ны не рос­ли крылья. Он тог­да ещё по­ду­мал, что это к счастью: тя­жесть махровых перь­ев не гор­бит хруп­кую Лей­си. Но крылья у неё бы­ли; бы­ли вы­ца­ра­па­ны жестокостью на улы­ба­ющем­ся рте, уно­си­ли каж­дое сло­во зве­ня­щей но­той в медовое не­бо, не­жи­ли в ко­лы­бе­ли из са­мой яр­кой засахаренной звез­ды, пря­та­ли от лю­дей за горящими алчной медью облаками.

Из спи­ны Лей­си не рос­ли крылья, это Джек рас­смот­рел хо­ро­шо, ког­да перед глазами лопались эфемерные мыльные пузыри в окружении белого пуха вспоротых детских грёз, ржавыми спицами пришпиливая руку, не успевшую коснуться хотя бы подола её платья на прощание, к ватной пыли дороги.

Снег таял на бледной коже, в сердце свивал гнездо дух огня, крася ещё не знавшие ветра паруса пурпуром крови. Родное имя вспыхивало единственным маяком.

Лей­си Бас­кер­вилль — в гла­зах рас­цве­тал, уби­вая блёк­лую зе­лень, мёр­твой гнилью ли­хо­ра­доч­ный блеск. Лей­си Бас­кер­вилль — гу­бы це­ло­ва­ли серь­гу, не­мо обе­щая най­ти сво­его ан­ге­ла. Лей­си Бас­кер­вилль — Джек де­лил всех на неё и на лиш­них. Мир ока­зал­ся в обречённо-мёрзлых объятиях вто­рой груп­пы. На него любви не хватило.

Ря­дом с Лей­си Джек Бе­за­ри­ус до бе­зу­мия был по­хож на собс­твен­ную мать.

У Лот­ти сво­бод­ный день. Лот­ти до бе­зумия на­до­ела сол­нечная Ри­вер­ра, иде­аль­ная Ри­вер­ра, что­бы-она-пов­то­рила-чёр­то­ву-судь­бу-Саб­рие Ри­вер­ра.

Че­тыре ча­са ез­ды до пус­то­го пля­жа, че­тыре ча­са ез­ды до но­вой жиз­ни; каб­лу­ки, вяз­нувшие в тис­ках пес­ка, рва­ные лос­ку­ты оке­ана, ды­мящи­еся плас­ты не­ба, сол­нце, пах­ну­щее медью и кровью, в оп­ра­ве из прок­ля­того об­лачно­го ме­тал­ла, струж­ка зо­лота в воз­ду­хе и вязь се­реб­ра и шпи­нели, на­мер­тво вплав­ленная в сви­нец волн. Лот­ти влюб­ле­на в это мес­то: здесь она не за­дыха­ет­ся собс­твен­ной веч­ностью с ис­тёкшим сро­ком год­ности, а ды­шит хо­лодом и солью; здесь Лот­ти чувс­тву­ет се­бя поч­ти жи­вой, без зас­ко­руз­лых ра­зоча­рова­ний, ко­торые разъ­еда­ют пос­ледние грам­мы чувств и ду­ши. Ос­та­лось или во­семь, или де­вят­ь. Шар­лотта уже ус­та­ла пе­реп­ро­верять рас­чё­ты.

Лот­ти ак­ку­рат­но ло­ма­ет стрел­ки на ча­сах, сди­ра­ет ног­тя­ми циф­ры, де­лая око­вы не­види­мыми. Оке­ан ли­жет бо­сые ступ­ни, смы­ва­ет ус­та­лость и дет­ское «Хо­чу обыч­ную сказ­ку: без смер­тей, го­ря и пло­хого фи­нала». Шар­лотта — взрос­лая. И это её при­говор. Она дол­жна быть рас­су­дитель­ной, от­ветс­твен­ной и сме­лой. У Лот­ти це­лая веч­ность за спи­ной и це­лая веч­ность-и-ещё-нем­но­го впе­реди, ко­торую она с удо­воль­стви­ем ум­но­жила бы на ноль.

Но не мо­жет, не име­ет пра­ва. У Лот­ти Ли­ли с лун­ны­ми пря­ника­ми, Даг с пот­ря­са­ющи­ми жи­выми ри­сун­ка­ми, гос­по­дин Глен. И пя­тая го­дов­щи­на смер­ти близ­ко­го че­лове­ка, ко­торый её сос­то­яние точ­но бы не одоб­рил.

— Прос­ти, что рас­кисла. Я ис­прав­люсь. Чес­тное сло­во, Фанг.

Лот­ти воз­вра­ща­ет­ся до­мой и ду­ма­ет, что Ри­вер­ра, по­жалуй, не та­кой уже и пло­хой го­род.