Бандитская солянка (джен)

— Так, давайте ещё раз, чтоб наверняка, пройдёмся по правилам, если мы хотим проплавать дольше, чем сезон или два, — деловито говорит молодой капитан, созвав команду на палубу для проведения инструктажа, и устраивается на покорно растянувшемся белом дзойском медведе поудобнее, — пункт номер один. С пиратским кодексом, думаю, знакомы все?

— Почти, — громко выдаёт Шатти, ковыряясь щепкой в зубах.

— Рыжий контингент может молчать. Шатти, ты рыбак и гарпунёр, я знаю, но ты лучше всех в курсе об основных постулатах.

— Ну да, на нашу деревню пираты часто нахаживали, благо на берегу моря и рыбы завались, — уныло отзывается канонир, — но я же не за себя.

— Каждый скажет за себя, здесь все могут за себя ответить, — осаживает Ло. — Итак: ваш дом — эта субмарина, ваша семья — команда. Оружие держать в чистоте и порядке. Жульничать, грубо выражаться на корабле, не подчиняться старшему по рангу, трусить в бою — запрещается. Для тебя, Шатти Барнс, заранее повторю: девушек не водить. Хватит с тебя берега, там кладами и меряйся. И вообще у тебя Тереза есть!

Шатти о чём-то задумывается при упомянутом капитаном имени — физиономия у него делается мечтательной и просветлённой, — как-то куксится и, понуро откозыряв, снова возвращается к щепке.

— Второй пункт. Не пить и не курить.

— Это ещё как? — обиженно выкрикивает усатый субтильный Фиш.

— К квартирмейстеру относится в первую очередь, ибо он за это в ответе! — сурово повышает тон Ло. — Мы пираты, и у нас тоже есть порох — раз, мы плаваем под водой, и проблем будет больше — два.

— А чего сразу я? У нас Обара Тору курит, а не я.

— Обара не глухой и всё слышит. Обара!

Небритый мрачный матрос молча тушит мятую сигарету о растоптанный ботинок.

— Когда отплывём, чтоб тебя с сигаретами не видели. Ясно?

Ло угрожающе поправляет за спиной зачехлённый меч.

— Ясно, как штиль.

— Вопрос с выпивкой не закрыт, капитан, — тянет руку Пингвин.

— Выпивка будет. Но трюм мутить будем не каждый день и не в хлам, опохмела даже у меня не наберётся на вас всех. И от жажды всё равно не спасёт.

— А что будем пить? — уточняет Блю.

— Будем обходиться грогом. И воду нормально пить, и разбавленный ром. Форменных попоек… — Ло выразительно проводит ребром ладони по кадыкастому горлу. — Сами поняли.

— Вот уж попался мне капитан, — ворчит нахохлившийся в углу Коска-Сорка. — Ей-боги, лучше бы я оставался вольным наёмником и ловил пиратских псов!

— Нормальный у нас капитан. Молчи, Коскэ Клешня, — так же негромко отвечает до этого момента помалкивавший, задумчиво посматривающий на плещущееся за старым портом море Ян Форэль, толкая матроса в бок — Коска-Сорка, услышав прозвище, щурит раскосые глаза и, подбоченясь, потирает разлапистое четырёхпалое левое запястье. — Очень хороший.

— И последнее! Третье!

Капитан потягивается и жмурится.

— От лимонов и капусты не отвертится никто.

— И Бепо, что ли? — Насмешник Марлин, весь перемазанный маслом, еле сдерживается, чтоб не прыснуть бессовестным смехом.

— И Бепо, — весело подтверждает Ло.

Несчастный медведь, придавленный поперёк хребта ста восьмьюдесятью фунтами бессовестной хирургятины, провыв что-то нечленораздельное, прячет морду в широкие когтистые лапы.

— И сколько мне с этого выгорит? — деловито осведомляется Ло, расслабленно откинувшись на спинку старого стула и демонстративно отставляя недопитую кружку.

— Всего можно выручить, скажем, четыре миллиона. С издержками на переезд, мзду и прочие расходы, конечно, выйдет три.

Ло выразительно приподнимает бровь.

— Так много за партию специй и пряностей? Кризис в деле?

— Вы ведь помните, куда вы её перегоняете. — Худощавое лицо Фасильша бесстрастно и излучает сочувствия не больше, чем костяные старенькие счёты в его руке.

У молодого капитана что-то вспыхивает во взгляде, он нервно подаётся вперёд, но тут же выдыхает, схватившись за пристроенный у стула меч.

— Савано-да-Силва…

— Верно. И вам, морским рейдерам, как никому другому, должна быть известна тамошняя политика на сегодняшний день.

— Там запрещена традиционная кухня, верно? Гражданский конфликт? — хрипло уточняет Ло. — Но не смогут же они контролировать все острова архипелага.

— Именно поэтому я и посылаю вас.

Ло, призадумавшись, хмурится.

— А нет дела, с которого мне выгорит побольше? У меня четырнадцать голодных мужиков под началом, медведь и злой кредитор, у которого я хочу выкупить свою подводную красавицу. И всех почему-то должен кормить один я.

— Перевозка партии морфина. Чуть-чуть больше чистого, чем полагается стандартами, но в таком деле «чуть-чуть» — сами понимаете, доктор…

— И сколько? — Загорелые пальцы выжидательно сцепляются.

— Восемь лимонов, и никаких купюр. Передадут на Сохаме. Но имейте в виду: если напоретесь на инспекцию, то это будет не лучше, чем купить попутный ветер за пятьсот белли.

Ло внешне остаётся спокоен, да и серые глаза сохраняют отстранённое выражение; впрочем, не проходит и минуты, как он отпускает рукоять меча и твёрдо сообщает, придвигая к себе кружку с недопитым квасом (Фасильш, несмотря на профессию перекупщика и репутацию торгаша, строго блюдёт некоторую чистоту и никогда не наливает наёмникам спиртного, презрительно полагая это делом для «сопливых новичков»):

— Я повезу груз на Савано-да-Силва. И возьму работу у Тригэйна. Жив останусь и расходы окуплю.

— Всё ещё рвёшься на Гранд Лайн? — сухо интересуется Фасильш, доставая бумагу для договора и записывая дату и время заключения сделки.

— Конечно, — беспечно подмигивает тот.

— Мелко берёшь для того, чтобы пробиться.

— А кто сказал, что обязательно нужны громкие дела? Другие пускай бегают, а у меня вон — тишь да гладь. Мне два года только третий десяток идёт, я жить хочу, у меня много долгов осталось.

— Жалко будет потерять тебя. Ты ещё ни разу груза не сбросил. Но за твою башку уже назначили награду, да и матрос твой…

— Который из?

— Рыжий.

— Который рыжий? — У Ло начинают подрагивать губы, хотя он явно силится стоически сохранить серьёзность. — У меня двое рыжих на борту.

— Тысяча штормов, да ты сам знаешь, — раздражённо рявкает Фасильш, поправляя очки. — Тот молоденький, глаза с поволокой, который подвязывает волосы. Это ведь он — Окубанский Лис с Тангалоды?

— Может быть, и он самый.

— За ним числилось сто восемьдесят семь краж.

— Ошибаетесь. Двести пятнадцать. Но срок давности для Тангалоды уже истёк, награда обнулена. — Ло щурится и складывает пальцами своеобразный пистолет, изображая выстрел через плечо. — Фьюить — и никакого Окубанского Лиса. Прости, Форэля я не продам. Узлы он вяжет занятно.

— Пряности очень хорошие, — серьёзным тоном заверяет смуглый и худой, совершенно небоевого вида, молодой капитан с непонятной улыбкой, пока Орбек, хозяин самого большого ресторана на одном из островков, не подпадавших под протекторат Савано-да-Силва, с подозрением нюхает выуженный из вскрытого ящика спрессованный кусочек. — Их запечатывали и сушили ещё на Охатэ, а мой кок держал их в сухости.

— Верю, — хмурится Орбек: его сильно смущает то, что контрабандист в жёлтом свитере заявился не один, а с угрожающих размеров белым дзойским медведем, который послушно сидит у двери и катает по полу ком папиросной бумаги. — Твой наниматель протелеграфировал мне, что вам можно верить, капитан Торфель… простите?

— Капитан Трафальгар. Он же — корабельный доктор. А фирма веников не вяжет. — Смуглый контрабандист-рейдер грызёт семена маранки. — Что насчёт договорной цены? Тут шесть морских фунтов.

— Пять и пять шестых, часть выпарилась, — безошибочно определяет торговец, — но полтора ганза, так и быть, прощу за то, что мы обошлись без посредника. Портовые перекупщики дерут с нас три шкуры… Ваша цена?

Капитан улыбается.

— Две тысячи.

Орбек морщится так, будто его заставляют жевать лимон.

— Не за всякого преступника столько дают, капитан Тарфельгор!

— Позвольте, я ещё раз напомню: меня зовут капитан Трафальгар. Так и у нас ситуация не из простых. А вообще, — смуглый мужчина сплёвывает в ладонь шелуху последней семечки и намекающе щёлкает пальцами, — я бы продал не меньше, чем за три. У вас же такой чуткий нос! Признайте: так хорошо пряности засушивают не каждый год. Мы везли их лунный месяц в сухости в ящиках и бумаге, а ими пропах весь наш камбуз. Да просто ещё раз понюхайте, хозяин!

Торговец приподнимает бровь: что ж, посмотрим, кто кого — доктор или хозяин ресторана. В том, что доктор, сомнений нет — больно от него лекарствами воняет.

— Конечно, пряности очень хороши. Но я дам за них тысячу семьсот, и ни белли больше. Фунт пряностей, какими бы хорошими они ни были, столько не стоит даже во время кризиса!

Пират кривит губы в ухмылке.

— Три. А иначе перепродам Сильверу, он даст за контрабандный товар ещё больше.

— Тысяча семьсот, — гнёт своё Орбек.

— Три.

— Хорошо. Как насчёт двух тысяч, как вы и просили?

— А я передумал. Четыре, — нахально щурится Трафальгар.

— Вот ведь нахал. Полторы.

— Три пятьсот.

— Тысяча триста.

— Че-ты-ре, — не ведёт ухом капитан.

— Ладно. Может, всё-таки две тысячи?

— Ни в коем разе. Три, и не меньше.

— Две!!! — срывается на крик Орбек.

Жилистый загорелый рейдер пожимает плечами.

— Что ж вы так нервничаете? В вас, поди, фунтов двести… Небось уже и тахикардия, вон как покраснели. Как бы вас удар не хватил!

— Костоправ грёбанный! Две пятьсот!

— Четыре пятьсот.

— Две триста!

Медведь, отвлекшись от попыток прожевать ком бумаги, утробно рычит, щеря чёрные дёсны, и показывает двухдюймовые клыки.

— Бепо, не шали! Простите, — капитан Трафальгар зубасто улыбается вслед медведю со всем очарованием голодной касатки, и теперь торговцу больше всего хочется проредить его белозубую ухмылку, — я вынужден повторить: если мы не сойдёмся в цене, я найду другую клиентуру.

— Я же публику потеряю, если и мы закроем традиционную кухню, — жалобно басит Орбек.

— А тогда раскошеливайтесь, вы не последняя дрань!

Капитан Трафальгар выразительно потирает пальцами, и это окончательно выбешивает ресторанщика.

— Пиратское отродье! Моряцкая требуха! Сынок докторский! Чтоб тебя пустили искать Дейви Джонса, голодранец!!!

— Три пятьсот, господин Орбек.

— Ох. — Ресторанщик, достав платок, вытирает покрасневшие залысины, с опаской косясь на мирно урчащего за спиной пирата медведя. — Ладно. Согласен на три тысячи белли за фунт.

— Вот и чудненько, — поёт радостно Трафальгар.

— Что за поколение выросло… — стонет Орбек, звеня ключами. — Это на вас так эра пиратов повлияла, что ли? Бродяги…

— Такое уж выросло поколение. — Смуглый молодой пиратский капитан дружески треплет медведя за ухом. — Худшее поколение. Верно, Бепо?

Дзойский медведь-альбинос радостно урчит и в знак согласия ударяет лапой по крашеному деревянному полу.

— Что это? — Ло хмуро и тяжело смотрит на маленький свёрток желтоватой бумаги и озадаченно взвешивает его на ладони. — Я не употребляю. Никогда не буду. И наркотики не перевожу, вы же знаете.

— Дурень, — харкает в сторону грустный седой Циммер, затягиваясь табаком ещё раз. — Это персонально тебе как хирургу. Медицинское средство с Нойшванштейна. Полграмма растворить и в вену ввести. Самая надёжная анестезия.

— Мне-то к чему контрабандное? У меня морфий есть на корабле, — Ло протягивает свёрток Циммеру, но тот мягко и твёрдо складывает пальцы младшего коллеги так, чтоб наркотик оказался зажат в его кулаке.

— Ду-рень.

Циммер вздыхает и грузно оседает в старом кресле, щурясь на полуденное солнце за немытым окном.

— Я свою практику закончил, мне ни к чему, руки трясутся. Будешь ранен — вколи себе половину от дозы, на три часа боль отключится. Будешь кого зашивать — ему влей. Считай, благодарность.

— За что ещё? — Молодой коллега хмурится, но пальцы не разжимает.

Старый хирург улыбается.

— За то, что ты такой же доктор, как и я.

* * *

— Капита-а-ан, — уныло зовёт Арнетт, моргая и отирая с локтя кровь, и нервно подтягивает на худом бедре кожаное голенище мягкого сапога, — подите сюда.

— Чего тебе?

Ло не без брезгливости переступает через наваленные безвольные тела: стычка с пиратами Серого Пса так толком и не получилась. Ещё до их приезда пожрали псы друг дружку.

— Ты ранен?

— Это не моя. — Арнетт тычет в тело под ногами. — Вот его…

Задним мозгом Ло завидует сообразительности Арнетта — тот выбегает на стычки полураздетым, чтоб одежду не портить и не выбрасывать, — а докторское соображение уже лихорадочно работает, обгоняя руки, автоматически щупающие пульс — нитевидный — и оценивающие ранения — крайне скверные. Не факт, что ещё сможет потрясти костями на гулянке. Кажется, только лицо более-менее цело.

Хотя, скорее, не лицо — рожа…

— Стопуленьки. Где его рука?

Вездесущий Пингвин, засучив повыше рукава, без тени опаски или пренебрежения на румяном лице роется в ещё тёплых трупах, нетерпеливо отворачивая их с пропитанного кровью песка.

— Вот она, родимая! — торжествующе выдаёт он, но тут же с опаской интересуется: — Капитан, а мы его будем спасать?

Ло кривится.

— Болван! Пульс я пощупал, ранения оценил, починить можно. Куда я уже денусь? Доктор я или кто?

* * *

— Та-а-ак… С чего прикажете начинать?

— Пан доктор, — вихрастый Тико щурит единственный глаз — светлый и пронзительный, голубовато-зелёный — и сосредоточенно ищет слабый пульс. — Пациент-то наш, сдаётся, совсем притих. Не заглохнет?

Ло задумчиво смотрит на то, что с натяжкой можно назвать человеком, и думает, что надевать передник и перчатки уже вообще не имеет смысла: крови от пирата — как тюленя резали, уже весь измазался.

— Блю, достань-ка контрабандный изокаин. Тико, надо будет кровь перелить, так что готовь плазму…

Пауза.

Ло нервно вытирает шапкой проступивший пот, стараясь не думать о худшем варианте и прикидывая, сколько это займёт времени, и вспоминает, что рука сейчас лежит от пациента отдельно.

Да и вообще дотянет ли он до конца операции, даже если применить все оставшиеся силёнки?

— И дайте мне спирту. Стакан. — Пауза. — Нет, лучше два.

* * *

Больной приходит в себя через полчаса после окончания операции; грязный взмокший Ло как закончил работу, так и остался в медотсеке — сел на табурет, стянул одну перчатку и сидит, уставясь в ножки стола и вяло осознавая, что операция длилась почти пять часов и закончилась вроде бы как нормально (по крайней мере, руку пришить удалось и вправить внутренности — тоже), а он, кажется, вообще с места теперь не сдвинется — все силы фрукта на поддержание "пространства" вылились, и позвоночник ломит так, будто за плечами не неполные двадцать два года, а все семьдесят.

Господи, пожрать бы — в животе хоть шаром покати…

К горлу накатывает тошнота.

Ло, зажав ладонью рот, бредёт к выходу, подпирая плечом почему-то покосившуюся стену.

— Эй… — сипло, почти шёпотом зовёт пациент.

Хирург мутно смотрит на него: тот моргает карими глазами и улыбается.

— Ты… ты будешь… костоправ здешний?

Ло кивает с самым несчастным видом: стоять с каждой секундой всё труднее и труднее, а холодный пот щиплет глаза.

— Спаси… бо…

— Эй, — хрипло бормочет Ло, облизывая пересохшие губы и глотая тошноту, — останешься в моей команде?

Чужой человек улыбается чуть яснее.

— Как тебя зовут?

— Обара… Тору… а ты… ты как будешь?

Пропустив мимо ушей беспомощный вопрос, Ло дюйм за дюймом почти что ползёт к фальшборту в обнимку со стеной — милая, родная, хорошая ты моя!

Господи, как хорошо, что они пока не погружались. До гальюна тащиться на-а-амного дольше и труднее.

Медвежонку любопытно.

Он смотрит из-за палатки на людей (деревянный столб уже давным-давно надоел — скучный совсем, шершавый и на зуб невкусный ужасно), от безделья жуёт рыжие сапоги некрасивого охотника со сложным именем Аукштель и периодически завывает, плюхнувшись в песок.

Скучно!

— Замолчи, — ворчит немолодой длинноусый ловчий. — Думаешь, легко было тебя добыть на продажу в «котёл»? Я сидел на Дзо три недели, а получил только твою морду, белое несчастье.

Маленький дзойский медведь послушно глушит утробный рёв и внутренне соглашается — верно, было гораздо как непросто.

— И так подумают, что бешеный… Да ещё и альбинос! Всем известно, что белые — они к горю и слезам. Ох, зачем… Кому я его продам? Кто в «котле» бороться на такого выйдет?

Просмоленный жёсткий южанин вздыхает и набивает ноздри вонючим табаком.

Зверёныш жалеет Аукштеля и пробует понюхать его повисшую руку. Может, лизнуть?

— Отвали, — вяло отмахивается ловчий.

Медвежонку, впрочем, уже не до него, есть кое-что поинтереснее, — он оживляется и с интересом подковыливает к случайному прохожему: тот, щурясь, читает расценки и недовольно сплёвывает шелухой маранки.

От худого растрёпанного человека очень приятно, хоть и немного резко, пахнет какими-то настойками, солью и лесной травой, и медвежонок с неподдельным восторгом накрепко кусает его за кожаный сапог.

— Иди ты, башка! — сипло отзывается человек, подтолкнув его прочь от себя носком.

Разочарованный медвежонок откатывается, задирает чёрный нос и выражает неодобрение унылым воем, тайком наблюдая за человеком: он видел не очень много людей, но все они были грубые и старые, а у этого нет морщин и белой шерсти. Выходит, у людей тоже бывают детёныши, уверенно делает вывод медвежонок.

Смуглый человек на какую-то секунду задумывается, теребя пуговицу на мятой рубашке — на ключице у него шрам, а чуть глубже — драные рубцы, будто от ожога, — и садится на корточки.

— Ну, как тебя? Иди сюда.

Медвежонок нарочито подозрительно — надо же держать марку! — подходит боком и жмурится: рука у человека очень приятная.

— Катись-ка! Вшей подцепишь!

— Не страшно, отмоюсь, — хмыкает смуглый человек.

— Много чести! Я говорю с медведем, пиратское отродье, — свысока отвешивает ловчий. — На Комохи товар надлежит держать в порядке, а ваш брат вспоминает о мыле раз в неделю.

— Мессер охотник, — тот весело скалится, — ведь от вас он быстрее подхватит заразу.

Аукштель на секунду вспыхивает. Но быстро успокаивается.

— Пол-ляма, не меньше.

— Дороговато, — кривится человек. — У меня таких денег нет.

— Иди и возьми! Это ведь у вас так принято, морская псина?

Заслушавшись, медвежонок вертит головой и скулит, чувствуя, что молодой человек может уйти.

— Тогда в залог — нате! — веско говорит пират, вынув из ушей пару серег, и вкладывает их в корявую руку Аукштеля. — За три часа я достану деньги и заберу этого зверя себе.

Медвежонок радостно ковыляет на безопасном расстоянии и старательно выражает радость, неуклюже поднимаясь на задние лапы и стараясь задрать нос к небу.

— Не боишься неудачи, мальчик? Поди, твоя рельса тяжелее тебя. — Охотник со снисходительной жалостью щурится, зажимая серьги в кулаке, и с насмешкой рассматривает гарду тяжёлого двуручного меча. — А серьги-то серебряные… Тебе сколько лет? Шестнадцать? Меньше?

Молодой пират оскалисто улыбается, сощурив дикие птичьи глаза и блеснув необычно белыми широкими зубами — они ярко выделяются на скуластом загорелом лице.

— Я похож на тех, кто боится крови и стали, старик?

Фиш так и подпрыгивает, когда рядом с ним на брусчатку бухается подозрительно весёлый (совершенно ясно, что не очень трезвый — в непьяном состоянии у него есть только два режима «нудно ворчать» и «плохо подшучивать») здоровяк Марлин, радостно пользующийся возможностью отгуляться на берегу.

— Погадай мне!

— Ещё чего, — хмыкает курносый квартирмейстер, заботливо перекладывая помятые диковинные карты. — Я только сложить хотел, а ты уже заливаешь.

— Ну пожа-а-алуйста, — тянет Марлин, вклеившись носом ему в ухо и дыша чем-то разительно алкогольным. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Интересно же!

— Где твои манеры, сын священника?!

— Будто сын священника всегда ходит очи долу! Всё одно что заявлять, будто все северяне драчливы, а южане распутны! Мане-еры! — Бортмеханик смачно и метко сплёвывает за пирс. — Скажи это моему папаше, Эжену Грачу! Он сам не больно этим заботился, когда тащил меня в помощники на день какого-нибудь из четырежды четырёх богов!

— Направил бы ты шхуну куда подальше! — гаркает Фиш — но это получается не очень внушительно: он ничуть не оправдывает внешностью свою грозную репутацию, худ фигурой и лицом, выглядит вдвое моложе своих лет, ниже корабельного механика на голову и не обладает привычкой в самый ненужный момент вынимать из кармана разводной ключ с целью ткнуть оппонента в живот, а забияка Марлин именно это и намеревается сделать. Эх, ну почему именно он, Хостель Фиш, третье лицо на субмарине, родившийся на контрабандистском баркасе и раньше научившийся ходить по шатающейся палубе, чем по земле, так не вышел ростом и физиономией? Почему он в свои тридцать два то и дело нарывается на шуточки про чьего-то сынульку, пробравшегося на контрабандистскую шхуну?!

— Пошёл бы ты, а!

Милостиво оттащив механика подальше, мгновенно примостившийся рядом и тоже не вполне трезвый раскрасневшийся Пингвин так красноречиво смотрит на карты, что Фишу хочется послать и его тоже.

— Ну не жмись, погадай мне, — просительно гомонит матрос.

— Я что, один из всей команды не намутил воду в трюме во время сходки на берег? — кривится Фиш.

— Почти, — радостно подтверждает тот. — Ещё Бепо, но он медведь, и капитан, но он уже протрезвел.

— Что тут творится?

Дылда-капитан в заметном с пяти миль жёлтом свитере (один рукав кое-как подвёрнут, ременный пояс расстёгнут, вечная шапка сдвинута на затылок и ухо, правый глаз не открывается полностью, запах перегара намертво склеился с незабвенным амбре спирта, йода и марганцовки) грызёт яблоко, хмур и не очень весел.

— Гадаем, — ещё более радостно-обалдело сообщает Пингвин, дёргая Ло за рукав. — Давай погадаем на твоё прошлое и будущее! Пожа-а-алуйста.

Не очень расположенный к беседе, сердитый и немножко пьяный Ло не выказывает ровным счётом никакого доверия к появившейся затее и вообще, кажется, думает о своём. Ну, или о яблоке — дико кислом, судя по выражению его физиономии.

— Получается, — тянет Фиш, злобно подсовывая из-под локтя кулак усиленно строящему невинность Пингвину — за ложную информацию о трезвости корабельного врача, — в прошлом тебе выпадает мёртвая земля. Это как понять?

— Как хочешь понимай, — мрачно зыркает Ло.

— А в настоящем — остров. Это что, сегодняшний день выходит?

— Ты картёжник, ты и объясняй, — вяло отмахивается доктор. — И вообще, может, я протрезвею сначала?

— С чего ты злишься, кэп? — Квартирмейстер щурится. — Вспомни, какое у нас всех прошлое. Ничего стыдного в этом не…

Ло, скрипнув зубами, швыряет за пирс недоеденное яблоко, а другой рукой резко перемешивает разложенные «пентой» карты; застигнутый врасплох Фиш, отвлёкшийся на полёт яблока, успевает ловко подцепить одну, случайно перевёрнутую лицевой стороной кверху — и замирает, растерянно и с каким-то недоверием вглядываясь в смуглое от загара лицо корабельного доктора.

На карте раскинул крылья моряцкий ангел с прикрытым лицом и абордажной саблей.

— Ангел-хранитель?

— Думай как знаешь, — вздыхает Ло, тяжело встаёт, сладко потягивается и, сунув руки в карманы потёртых выцветших штанов, бредёт в сторону пирса.

У моряцкого ангела серые альбатросьи крылья, грубая, словно из камня высеченная бесстрастная осанка и рукоять сабли черна и ржава от крови, а на виднеющемся из-под капюшона резком подбородке алеет глубокий шрам.

Фиш задумчиво крутит в двух пальцах карту: маленький квартирмейстер, сменивший пятерых хозяев, ровным счётом ничего не имеет против своего нынешнего капитана, но иногда вздыхает по тем временам, когда служил у перегонщика касаток. Тот начальник, старый Зденек Мюнцер, был постарше, поопытнее, поискалеченнее — у него не было кисти и ещё куска руки, — но, право слово, проще.

Молодой худощавый командир контрабандистской банды, не особенно охотно зачёрпывая в татуированные пригоршни зеленоватую мутную воду, неловко умывается и трёт ногтями грязную шею, кое-как примостившись на краю узкого причала: под ухом, вкось до скулы, алеет ещё не подживший толком сабельный рубец.

— Интересно. Разве у такого человека, как наш капитан, был такой нерадивый защитник?

— Ну, тогда ничего странного в том, что капитан пиратов — доктор, нет, — протягивает Пингвин, стянув с вихрастой башки фуражку и колупая расплывшуюся чернильную метку на подкладке. — Если бы его раззява-хранитель был порасторопнее, Трафальгар Ло держал бы свою больницу в каком-нибудь городе и был уважаемым человеком, и в награду за его голову не обещали бы двести миллионов белли.

— М-да.

— Только — не в обиду, Хостель! — чепуха это всё, про ангела.

— А кто ж ещё, по-твоему, должен защищать кого?

— Самостью человек и защищается, это все знают, — отвечает Пингвин деловито, ни секунды не задумываясь. — Растёт-растёт, а потом погибает в бою и отправляется в моряцкий рай, и сражается там до конца дней. А ещё там много песен, женщин и вина. Так всегда было и будет, мне ещё старик Эре в резервации рассказывал. Богов-то на всех не хватает, а иначе почему на свете столько несчастных?

— Видишь, — назидательно тасует Фиш карты, — затем и хранители. Те, у кого бог один, те их и придумали.

— Так не бывает, — уверенно говорит Пингвин. — Право, как один бог за всеми углядит? Эвон — нас сколько!

— Иные и о нём думают. Вот наш Котлин, например, — он ведь не квартонской веры, как Марлин, и в старых богов не верит. У него по-другому: грехов на свете много, а господь один.

— Вот глупости-то.

— Не такие уж большие, Сантьяго. — Маленький квартирмейстер, сунув карты за пазуху, рассеянно поигрывает соломинкой в зубах. — У нас с тобой морские боги есть, у кого-то — другие. Или, может, просто были, а теперь нет. Мир-то большой, а боги устают нас любить. Разве плохо?

Пингвин, крепко призадумавшись, чешет в лохматом затылке и кивает.

— Если только твои карты не врут.

— Не врут, — оскорблённо защищает своё незамысловатое хобби Фиш. — Помнишь, когда мы в баню ходили, у Шатти над лопаткой шрам этакий был, как от когтя? И он тогда сказал, что это его горный медведь чуть не задрал, а он его всё равно побил палкой и завалил? Палкой, потому что гарпун сломался, а больше ничего не нашлось?

— Брехня! Трепло он! — фыркает Пингвин. — Трепач и задавака!

— Трепло или нет, а в картах прошлое медведя выкинуло. Здоровущего.

Чуткое морское ухо, привыкшее сходу отличать норд-ост от чуть отклонившегося норд-винда, ловит справа смачный и совершенно однозначный всплеск.

— Пингви-и-ин! Твою мать! Беги спасать капитана!

Майкл Флёра — длинноногая востроносая девушка-механик, чей затёртый рабочий грубый полукомбинезон указывает на большое количество работы, а татуировки на костяшках — принадлежность к рабочей прослойке Хоммербергена, — хлопает по драной обшивке субмарины и закуривает.

— Починим твою малышку, капитан. Гарантия — год, но если учесть, что мы на Гранд Лайн, то втрое меньше.

— Во сколько мне это обойдётся? — переходит к делу Ло.

Майкл чертит пальцем на грязном металле какое-то запредельное число.

— Одна-а-ако! — Ло морщится, растерянно сдвигая шапку на затылок. — Вы собираетесь ставить золотые гипердрайвы? Или обшивка будет из кайросеки?

— Вам что, толком не рассказали, каково жить на нейтральной территории? Кретины! — Теперь кривится девушка. — Нейтральный архипелаг на Гранд Лайн — недёшево, знаешь ли. Местные тридцать лет этого статуса добивались — мааяну Хомферу Малому спасибо, что довёл дело до ума. Вот и приходится мазать лапу местным «пинкам», чтоб это не аннулировали. Доход, конечно, и со стороны Дозора, и со стороны пиратов, но проблем-то ещё больше.

— Правительство везде одинаково. — Ло вздыхает.

— Зато мы, ям'раа, — свободные люди, а не протекторатщики вроде вас, — вздёргивает обветренный подбородок Майкл.

— А ещё вы, аборигенское племя, вечно сдираете с нас лишнее.

— Поживи тут! Мои дед и бабушка родились на воде и умерли рыбаками. Они ловили рыбу каждый день и продавали — тем, кто приплывал. Как и все ям'раа, в общем-то. Умели торговаться и честно воровали. — Девушка хмуро закусывает самокрутку и щурится. — Мы ничем не хуже прочих, а говорят, что мы — дети дикарей. Чего так? Ям'раа хотя бы ловкие и умелые, а иные из-за Черты только и умеют, что лизать руки.

— Может, скинь хотя бы десятую? — Капитану не очень-то по душе тот факт, что хозяином положения оказался не он, а жилистая, пропахшая едким акульим маслом и дымом девка-ям'раа с неправильными зубами и длинным носом, но почему-то злиться из-за этого совершенно не хочется.

— А сколько стоит твоя голова?

Ло без особых раздумий называет сумму.

— Не надо, это страшно. — Майкл озадаченно хмурит брови и что-то считает в блокноте.

— Хомиш! — кричит она через плечо. — Глянь телеграмму от Кеваля: во сколько нам обошёлся гипердрайв?

— Полштуки! — орёт из-за кипы бумаг нервный лохматый тип, бодро скрипящий авторучкой.

Девушка сплёвывает и давит окурок, ободряюще показывая расчёты.

— А так потянете?

— Всё равно я не настолько богат.

— Тогда выплати три четверти. — Майкл намекающе подмигивает и щёлкает пальцами. — Ты мужчина складный, красивый, я не замужем… можешь доплатить и натурой.

Ло, ухмыльнувшись, мимоходом шутливо щупает отчаянного механика пониже спины (впрочем, сквозь жёсткий комбинезон всё равно что-то точно оценить довольно затруднительно) и получает несильный толчок кулаком в бок.

— Дура! — вопит Хомиш.

— Да всё равно у нас красивых мужиков мало! — в том же тоне осаживает девушка. — Упускать, что ли?

— К несчастью, в вопросах оплаты я несколько старомоден, — пожимает плечами корабельный врач, напуская фальшиво неприступное выражение — впрочем, сохранять серьёзность не выходит: губы дрожат, хочется прыснуть смехом в ответ на прямоту мастера с нейтральной территории, — и ещё не настолько отчаялся, чтоб расплачиваться собой.

— Тогда когда мы починим, с меня выпивка и закуска за неуместные шутки. — Майкл протягивает ладонь, и Ло примирительно жмёт жёсткие тёплые пальцы. — Идёт?

— Ладно. Мир.

— Ещё раз примахнёте — скину ещё одну шестую, не разоримся. Сейчас самый сезон.

* * *

— Ма-а-айкл, — нетрезво и моляще тянет Ло, без сил уткнувшись носом в стащенную с головы шапку, — под… пж… будешь ждать нас на Ит-се-Морбёк?

— Я буду молиться за вас доброму Сандорию Моряцкому, чтобы он послал вам мирного моря и много еды, — задумчиво говорит Майкл, оперевшись голыми локтями на стойку, навалясь на край стола грудью и запуская пальцы в жёсткие тёмные волосы.

— Обычное же де-е-ело, — язык у хирурга немного заплетается — похоже, малость перебрал, не надо было мешать вермут и ром. — Мы морские ре… рейдеры, пираты и так далее… Мы ходим в море как домой… Почему за нас кто-то волнуется?

— Ничего ты не понимаешь, Трафальгар Ло! — морщится ям'рийка.

— Так чего… волнуетесь-то?

— Приходится. Представь себе, чёртов врач, что приходится. — Хоммербергенский механик хмуро смотрит на недопитую пинту — Ло почему-то только сейчас замечает, что она не старше его самого, что на носу и щеках у неё крошками рассыпаны веснушки, а её глаза — синие и чуть зеленоватые, как просвеченная вечерним солнцем морская вода. — Потому что вы, мужики, не волнуетесь совсем.

Субмарина-а-а-а…

Солёное небо над головой

Ждёт тебя гавань,

Гавань вечно с тобой.

— Капитан! А разве вы не боитесь?

— Тоже мне, проблема. Будто мы впервые попадаем в подводный шторм. Прорвёмся.

— Но нас может затянуть на подводный хребет. Мы и так уже всё сделали…

— И раньше выворачивались. Расслабь жилы, сыч.

— Капитан! — трещаще орёт приводной динамик двигательной рубки. — Нас же затянет и перемолет в хламину! Пожалейте Томму!

— Отставить панику! — Голос срывается в хриплый командный окрик. — Марлин, ручной! Положусь на тебя! Нашей красавице надо дотянуть до Стоунволла! Обара, Сайда — на вас основной двигатель, не облажайтесь! Остальные… мать вашу, держитесь!

Котлин суеверно крестится, одними губами шепчет:

— Труба, парни.

— Молчи, святоша! — У неунывающего Пингвина щёки совсем белые — схлынул весь румянец. — Заткнись!

Сейчас Томме жаль, что у неё нет рук: как хочется обнять этих глупых безрассудных неприкаянных детей, вообразивших, что море их послушается! Томме грустно, что расшатанный после рейдов организм предательски хрипит и ноет, когда зоркий Мурен, сощуря блестящие, светлячкового цвета глаза — один чуть-чуть косит наружу — выглядывает на горизонте полосу земли.

— Доктор капитан! Сохама по правому борту!

Идиоты, дурачьё вы недоделанное. Разве можно так выжимать до предела возможностей? Почему люди так рвут жилы, что начинают харкать кровью? Человек же не машина, его не починишь так быстро. Зачем вообще гоняться от кого-то или за кем-то? Почему на земле настолько несчастен род человеческий?

Томма уже ведь не так молода для подводной лодки. Ей не десять и не двадцать — может, тридцать, как некоторым из этих вечно голодных злых мальчишек, — а она помнит Старую эру, она бывала во внешних водах, она спускалась так глубоко, что швы хрипели, её уже закладывали в кредит, когда прежний хозяин проигрался — жаль, умный был парень, хоть и надеялся на многое. Сколько ему было-то — сорок или сорок два?

Странное дело, непонятное: люди живут дольше иных механизмов, а будто и вовсе не умнеют. Двадцать лет? Сорок? Плевать! «На абордаж, сукины дети!»

Почему они такие — азартные, горячие, кровь с зубами сплюнул — и снова драться, к чёрту поломанные рёбра и разбитый лоб? Откуда силы берутся-то? Словно родились на свет лишь затем, чтоб попрать все законы! В любом механизме — известное дело — от одного винтика всё прахом, а у этих…

Что за черти!

А ещё — ещё Томма рада, что нужна таким людям. Они весёлые, рукастые, умелые и невыносимо острые на язык. Они живые и горячие, и у них тёплые руки.

Марлин Грач, прикусив язык и сощурив влажные чёрные глаза, сосредоточенно смазывает двигатель — на жилистой шее болтается квартонский крестик, знак принадлежности к покровительству четырежды четырёх богов. Белый медведь поскуливает, тычась чёрным носом в толстое мутное стекло иллюминатора и обиженно лапает обшивку — ни рыб, ни бледных подводных светляков, до ужина два часа, вот скука смертная. Рыжий Шатти, бывший рыбак, фыркает и показывает кому-то язык. Худой кок, голый по пояс, перевязывает передник за спиной и шмыгает носом, щурясь на золотистую картошку. Капитан улыбается…

Почему, зачем, где люди находят в себе силы улыбаться, когда душа выжжена дотла, а в глазах плещется горькая, ветром и солью промытая застарелая печаль?

— Дотяни хотя бы до береговой косы, родная, — почти отчаянно, не скрывая хрусткой усталости, шепчет смуглый корабельный врач в стальные швы. — Пожалуйста-пожалуйста. Заклинаю богами старыми и четырежды четырьмя, в которых никогда не верил. Богом, небом, дьяволом, кем хочешь. Только чтоб мы дошли до Стоунволльского порта…

В людях горит огонь жизни, в их жилах кипит кровь; сколько ни ломай, а они всё равно продолжают гореть — днём и ночью, в скорби и радости. Вот только дышать под водой они не могут, вот только перед гневом морской владычицы они так беззащитны.

Не тревожься, северное безродное дитя человеческое, думает Томма, встречая чёрную подводную волну.

Разве я тебя когда-то подводила?

Кварт вздрагивает, слыша похрустывающие ветки и сухие листья под чьими-то тяжёлыми башмаками, инстинктивно жмётся к дереву и подспудно понимает, что ничего хорошего его не ждёт.

— Ну, здравствуй, Маленький Кварт.

Кварт физически чувствует, как глаза округляются, а кружащаяся голова толком отказывается переварить увиденное.

— Мать твою, Трафальгар Ло?

Ло стоит перед ним, сунув руки в карманы, и наигранно дружелюбно улыбается — глаза у него тёмные и ледяные.

— Ло, — елейно напоминает Кварт, неловко и почти нервозно пытаясь выкрутить запястья из профессионально затянутого узла, — мы, кажется, тогда разобрались с этим делом. Чего тебе теперь надо? Товар? Прости, за это отвечаю не я. Деньги? Я верну. Женщины? Могу предоставить…

— Товар у меня есть. Оставь деньги себе и купи себе вс?, что хочешь. Сходи в порт и заплати какой-нибудь красавице — ты подурнел и стал трусливее… — вяло передёргивает Ло плечами, задумчиво глядя вверх, в шелестящие тёмные кроны рыжих деревьев. — Знаешь, здесь красиво.

Кварт мрачно смотрит туда же: на тонкой ветке сидит красный островной дятел и деловито чистит тонкий клюв.

— Помню, мы пять лет назад заключили союз в такой же рощице, когда прятались от Дозора. — Кварт неуверенно пытается рассмеяться. — Ты был совсем пацан, а руки уже татуированы крестами рейдера…

— Надеюсь, ты помнишь, что было потом?

— Чтоб тебя! Почему ты вспомнил про это только сейчас? Почему послал по мою душу своего головореза?

— Да неужто Клешня не сказал, что я жажду с тобой повидаться? — Ло разочарованно хмурится. — Сказал же ему: приведи вежливо… Опять за свои охотничьи замашки хватается!

— Передай своему матросу, что он идиот. — Кварта начинает мелко трясти. — Если убивать, то чего тянешь-то, а? Я заплачу тебе, Ло! У меня семья!

— Я тогда потерял товар, покой на три дня и наёмного матроса Чимпе — ладно, его не очень жаль… — ровным отстранённым тоном продолжает Ло. — Кварт, Кварт, вот кто тебе тогда сказал, что кинуть партнёра на канал связи с Дозором и пересдать товар, променяв его на более дорогой, — хорошая идея?

— Ло, это был просто бизнес! Мы не торговцы, мы контрабандисты. Мы поклялись на кодексе, и ты мог бы учесть, что шкура у каждого своя.

— А ты уч?л, что тощий мальчишка со злыми глазами вырос, и сталь его клинка редко промахивается?

— Ты ненормальный, — бормочет Кварт, отступая и снова упираясь в корявый ствол. — Сумасшедший. Чёртов Тёмный доктор.

Нехорошо облизнувшись, Ло вынимает из кармана хирургический скальпель.

— Выбирай. Отрезать тебе пальцы, или… — он щурится, — или сам расстегнёшь ремень?

По спине Кварта продирает мурашками пополам с холодным потом, и он жмурится и жалко воет.

— Никогда не проводил кастрацию. Что вообще первым надо делать? — хмурится корабельный врач, но тут же брезгливо сплёвывает. — Тю! Ещё измажу куртку и обзаведусь каким-нибудь новым прозвищем… Много чести! Обойдусь!

Кварт неотрывно следит, как Ло с заметным разочарованием прячет лезвие, прощально блеснувшее на солнце, и с облегчением выдыхает.

Ло смотрит на его руку и странно щурится; на правой руке у Кварта содрана кожа с тыльной стороны кисти — видят боги, Кварт не единственный из рейдеров, кто почти попадался с товаром, но один из немногих, кому хватило ума осмелиться ободрать руки — лишь бы не было видно уличающее клеймо.

— Ты сумасшедший, — повторяет Кварт, чуть не плача. — Псих. Отпусти меня уже. Денег не хочешь, убивать не хочешь… Зачем я тебе вообще?

— О! Не скажи. — Ло надвигает шапку на брови и нехорошо ухмыляется: блеснувшие зубы и белки глаз ярко контрастируют с не то грязным, не то загорелым лицом. — Раз ты оказался на том же острове, что и я, так сослужи мне службу. Помоги мне получить корсарский патент — и, может, прощу.

— Держи карманы шире, мальчишка! — Кварт складывает дрожащий кукиш и тычет его в сторону Ло, неуклюже вывернув связанные запястья. — Я, конечно, уже давно не шваль и теперь перебиваюсь с работорговлей на канале одного из синдикатов, но не настолько влиятелен…

Ло, не сводя по-прежнему тёмного и прозрачного, будто невидящего, взгляда (бывший контрабандист почему-то очень чётко видит белёсый шрам над его правой бровью), распахивает на груди дрожащего Кварта его синее ги, отступает назад и вынимает руку из кармана — пустую — и задерживает её на уровне локтя.

— А теперь опусти руки и не шевелись. Будет немного больно.

— Чт..?

Какая-то невидимая жилистая рука пережимает Кварту горло, а в груди будто рвутся все жилы и с хрустом ломаются рёбра; запоздало вспомнив, за что Трафальгар Ло получил свою дурную славу и баснословную награду, работорговец без сил сползает по стволу рыжего дерева.

Последнее, что он видит перед потерей сознания и небом, закатившимся в красное, — тёмный стройный силуэт Ло, чья рука сжимает тяжко пульсирующий ком выдранного из его груди сердца.

«Стерва…»

Красный дятел, издав звонкий клич, срывается с закачавшейся ветки и улетает прочь, сверкнув грязными белыми перьями.

Ло рассеянно пьёт, закинув ногу на ногу, и невидяще смотрит, как по окнам шумной солёной таверны стекают струи тягучего штормового дождя.

Портовая девица, поведя голыми обветренными плечами, бесцеремонно садится рядом и, бессовестно подливая стакан, кладёт ладонь ему на колено.

— Долго рейд длился, капитан?

— Два месяца с лишним. — Ло отстранённо отпивает ещё глоток, обращая на этот недвусмысленный липкий жест внимания не больше, чем на налипшие на борт субмарины зеленоватые ракушки.

— Поди, и койка всю ночь холодная. Никто не согреет.

— М-мг-м, — неопределённо мычит Ло, читая полустёршиеся буквы на зелёной бутылке.

— Хочешь отдохнуть с Фамарью, смуглянка? — Палец осторожно проводит линию по небритой щеке. — О, какой чёрный. Будто силезийская красотка родила от кастильца… Триста заплати — и что хочешь, любая прихоть.

— Не заинтересован. — Ло отворачивается: его иссеченное шрамами тело ещё помнит тепло рук и жар горячих ласк своенравной, почти дикой хоммербергенской механизаторши, ещё ощутимо горит памятью солоно-сладкой щемящей близости, и каждое чужое прикосновение кажется неприятно холодным.

Фамарь ещё миловидна для продажной женщины порта восточной Карфагены — но так бледна и печальна; и, это хорошо видно, ненамного младше него. Двадцать и чуть больше, всего-то: они вдвое быстрее взрослеют. А во взгляде — перемешанная с горечью и злостью тяжкая усталость.

Ло безучастно пьёт дальше.

— Разве бравый моряк не хочет погреться?

Рука женщины осторожно, настойчиво и цепко перебирается от колена выше; Ло чуть сильнее, чем полагалось бы, сжимает её тонкое запястье и отводит от себя, а потом буднично доливает себе ещё.

— Нет.

— Может, нам стоит пройти наверх? — уже не так уверенно интересуется Фамарь. — Не здесь?

— Я завязал с продажной любовью, — сухо отрезает Ло, отпивая ещё и невидяще глядя вперёд себя.

Фамарь, вздохнув, достаёт тонкие сигареты и сумрачно закуривает, навалившись на стол локтем и еле стянутой выцветшим корсажем грудью; рубашка совсем сползла с худых плеч и еле-еле держится на плетёной тесьме завязок.

— Береговая жена, да?

Капитан коротко кивает.

— Редко таких сейчас увидишь.

— Вроде меня?

— Верных. Вашему морскому брату частенько плевать на верность.

— Это жизнь.

Ло рассматривает уже почти пустую бутылку на просвет.

— Южное, верно? Урожай семнадцатого года?

— Там написано.

— Горькое немного.

— Лучшее в этой дыре, уж простите.

— Плохой был год.

— Я тогда начала работать. И впрямь, куда уж хуже.

— Долги? Нищета? Сирота? Нет крыши?

— Всё сразу. — У Фамари — тонкий профиль, как у хистанской богоматери, и залёгшая тенью бесконечного дождя неизбывная усталость под потухшими чистыми глазами — а одна бровь разбита, — и почти стёршаяся губная подводка. — Я пойду, капитан, меня работа ждёт.

Ло смотрит на бледное запястье, ободранное плохо поджившей, сизо воспалившейся ссадиной.

— Откуда?

— Клиент, — хрипло-надтреснуто отвечает Фамарь и собирается встать.

— Давай сюда.

Уличная женщина не сводит взгляда с его гибких татуированных пальцев — молодой капитан промывает ссадины и разбитую бровь грубовато, не особенно деликатно, отработано-сухо, — и морщится немного, и благодарно смотрит прямо в глаза.

— У вас пальцы тёплые.

— Говорят, если руки тёплые, то сердце холодное.

— А глаза-то какие прозрачные. Как морская пена. И марганцовкой пахнете. Вы ведь и правда врач, капитан Тере?

Ло чуть заметно улыбается.

— Корабельный.

— Где у вас доктор? Где, чтоб вас затопило?! Человек умирает!

Лейтенант в распахнутом кителе чуть ли не плачет и переступает с ноги на ногу, скрипя начищенными сапогами.

— А чё тебе от нас, пиратов, надо? — с подозрением зыркает из-под мокрых вихров полуголый Салмон, по уши поглощённый стиркой собственной униформы — рукава совсем не отстирываются, а локоть скоро протрётся, — но всё же раздражённо швыряет мыло в лохань, вопросительно косится в сторону люка на камбуз и орёт:

— Э-хэй, Арнетто! Где капитан?

— Да моется он! — раздаётся полузадушенный паром и шкворчанием чего-то вкусного вой из кухни. — Моется! Сколько раз повторять?!

Салмон вздыхает, вяло тыкает в сторону юта и возобновляет отчаянные попытки выловить в мутной подостывшей воде скользкое дешёвое мыло.

— Ну почему даже в банный день у нас так шумно…

* * *

Ло разнежено жмурится, устроившись в горячей мыльной, голубовато пенной от акульего мыла нагретой воде, и не без удовольствия сладко вытягивает не помещающиеся в лохани мокрые ноги.

Ох, хорошо, когда никаких планов на день не предвидится, кроме большой стирки! Отогреть ноющие кости, всю соль соскрести, всю грязь и весь пот отмыть, отстирать одежду, босиком пройтись по отмытой палубе… Право, хорошо!

— Капитан! — доносится отчаянный вопль, и дверь, кажется, чуть ли не слетает с петель. — Вы тутошний доктор, да?! Хирург?

— Вроде того, — настороженно отзывается Ло, аккуратно косясь на пришедшего и обречённо прикидывая, в чём они могли провиниться. Так, он лично никого не пошинковал, Криль с ребятами не напивались, Пингвин не играл со здешней ребятнёй в «кого дальше бросить в море» — было дело, что однажды на этом попались, и никому не пришло в голову спросить об этом детей, которые от восторга пищали. — Вы меня брать пришли, что ли? В таком случае придётся подождать, а то я залез в воду десять минут назад…

— Не сегодня, доктор! У нас Йозеф кровью истекает!!!

— Своего доктора позовите.

— Так сегодня праздник…

— И-и?!

— Наш хирург налакался хуже бочки с ромом…

Ло, схватившись за намыленную взлохмаченную башку и протяжно выдохнув сквозь стиснутые зубы, так смачно, громко, душевно, неповторимо и обречённо ругается, что его слышит, кажется, даже пристроившаяся на мачте, моментально переполошившаяся чайка.

— Какого хрена вы вообще к пиратскому костоправу припёрлись?!

— Ближе всего! — Дозорного начинает трясти. — Поймите же… Йозеф… Он только три месяца на службе…

Приплыли, уныло говорит себе Ло, стиснув края лохани, встаёт, выныривая из блаженного тепла в прозаичную прохладу и раздражённо вытирая потёки мыла и пены, и, жмурясь от щиплющего глаза мыла, тянется за ведром чистой воды — ополоснуться.

— Даже помыться не даёте спокойно. Честное слово, возьму с вас с процентами за каждый шов!

Офицер морщится и растерянно стучит ногтем по наручным часам.

— Вы бы поспешили… мистер…

— Да скажи спасибо, что я вообще вылезаю! — огрызается Ло, с шумом и брызгом окатывая себя из ведра прямо с намыленной головы и, разумеется, заливая пол. — Штаны лучше подал бы, а то так и пойду в полотенце!

* * *

Ло механически складывает инструменты в ящик, повернувшись спиной к полуоткрытой двери — в просвет виднеется стол и прикрытые простынёй ноги, — когда к нему подходит усатый широкоплечий офицер в синем кителе.

— Доктор, сколько вы обычно берёте за лечение? — как-то отстранённо уточняет он.

— В этот раз я бы взял семьдесят тысяч, — мрачно отвечает Ло, — но в этот раз… — Корабельный хирург, выдохнув сквозь стиснутые зубы, опирается ладонью на парапет и хмуро смотрит на главного. — Простите. Я могу идти?

Офицер с недрогнувшим лицом жмёт обожжённую спиртом руку Ло.

— Благодарю вас, мистер Трафальгар. Но я вынужден настоятельно просить: возьмите деньги и простите нас за беспокойство. Сумма в сто тысяч вас устроит?

Ло, помедлив, сдержанно кивает и берёт у офицера бумажный свёрток.

— Вы сделали всё, что могли. Не ваша вина, что так вышло. Море потребовало свою жертву, а с ним мы спорить не можем. — Виски у немолодого офицера совсем седые, хотя в волосах проседи не видно. — Я благодарен вам как доктору, мистер Трафальгар. Возвращайтесь на корабль. Сегодня вы всего лишь хирург.

— Ну, спасибо и на этом, — пожимает Ло плечами и, взвалив на плечо докторский чемоданчик, спускается по каменным ступеням базы.

Офицер, помедлив, окликает его — «Эй, парень!» — и, когда пиратский капитан в недоумении оборачивается, привычным жестом берёт под козырёк.

— Да хранит тебя море.

* * *

— …Ше-е-ерки! — протяжно окликает корабельный врач, бредя по отливной косе — ботинки в одной руке, докторский чемоданчик в другой, штаны подвёрнуты выше икр, босые ноги ворошат спутанную мешанину из водорослей и медуз. — Шерки! Спусти-ка трап! Кэп вернулся!

Вахтённый, спустив лестницу, сам плюхается обратно в воду — Шерки наполовину рыбочеловек, его мать была русалкой-тюленем, и любит воспользоваться случаем и поблаженствовать на мелководье.

— Как оно прошло?

— Плохо. Нет, начальник мне заплатил, ещё и извинялся — мол, простите за неудобства…

Ло, тяжело вздохнув, садится на узкую приступку и, кое-как прижав разболтанный хирургический ящик локтем, вытряхивает из ботинок песок, не глядя на матроса.

— Дозорный умер.

Шерки чувствует, как внутри, где-то в груди, что-то обрывается.

— А его можно было вытянуть?

— Какое там. Я спрашивал его, согласен ли он на эвтаназию… — Хирург механически отряхивает изгвазданные в мокром грязном песке башмаки. — Я наложил последний шов, а через десять минут он отдал богу душу. Такой молоденький мальчик. Наверное, как наш Форэль. Я прихожу, а он лежит… ниже пояса — одно мясо.

— Где это его так? — В круглых глазах Шерки читается сочувствие.

— Груз тянули с баржи, с портового поста побежал помочь. Там его брат работал. — Ло неловко натягивает ботинки на мокрые ноги. — Дурак, а жалко. Кровищи — как моржа зарезали. Ясно было, что не жилец, но как ты, тысяча дохлых акул, это человеку скажешь, который лежит и тебя за рукав держит, а?

Шерки, закрыв глаза, упирается мокрым затылком в обшивку, как взаправдашний тюлень.

— Знаешь, что я тут подумал, капитан? Дозорные ведь такие же, как и мы. Тоже с морем сражаются. Просто думают по-другому. Может, если бы нашего Яна выручил дозорный офицер, он бы сейчас щеголял в белой форме с голубой нашивкой и каждый день получал трёхразовое питание.

— "Если бы"…

Ло, хмыкнув, прижимается щекой к металлической трубе лестницы и смотрит на мерцающие огни порта.

— Просто дозорные в чём-то правее нас. И носят форму, а не отрепья. Пираты возят контрабанду, дозорные ловят пиратов, а корабельный хирург лечит дозорных и пиратов. Вот и вся разница, Шерки.

— Кто там что вякает про картошку, от которой тошнит уже?!

Полный неизбывной боли вой многострадального кока Арнетта заставляет заполошно взлететь чайку, мирно пристроившуюся на прибрежной скале.

Румяный от сытости Пингвин, облизывая пальцы, улыбается самой чарующей улыбкой — так, чтобы было видно: это не он.

— Право, — аккуратный востроносый Ян Форэль подозрительно косит глаза, — никто ничего не имеет против печёной картошки.

— А её обязательно надо было попятить с огорода? — хитро щурится Шатти. — Ну, тогда, месяц назад… Или это не запрещено пиратской конвекцией?

— Конвенцией, Шатти, — поправляет Пингвин.

— Один хрен фигня полная! Больно ты тут умный нашёлся!

Закопчённый и потный, голый по пояс веснушчатый кок, с угрожающим видом ворошащий угли разведённого на песке костра, излучает доверия не больше, чем корень серого коралла.

— Дожирать надо лишки, — бурчит он, — а завтра уже поедим нормально.

— Ага, когда Марлин выспится, перезарядит за ночь гипердрайвы и дотащит эту дуру до доков, пока мы сторожим её с берега, — хмыкает курчавый Сайда. — А то с чего бы мы остановились в десяти милях от порта? Да и Марлин этот, механик…

— С того, — назидательно отзывается взлохмаченный Ло, закатывая рукава мятой клетчатой рубахи, — что тут капитан я, а не ты. С Марлином мы работаем три года, и он ни разу не заставлял меня усомниться в своей верности. Что лучше: потонуть в трёх футах от пирса или переночевать на берегу, а потом на свежую голову добраться?

— Я вообще до сих пор не вижу особых причин тебе доверять, — ворчит Сайда. — Во-первых, ты младше меня на четыре года, во-вторых, от тебя несёт спиртом.

— Медицинским.

— Тем более нет причин доверять.

— В-третьих, мы знакомы только две недели.

— Действительно, тем более…

— Сайда! — Шатти грозно тыкает в его сторону подобранной щепкой. — А кто помог тебе сбежать с острова, когда ты крупно влип? Кто сделал тебя матросом?

— Доктор-недоучка. — Сайда лучиной выкатывает из дотлевающих углей картошку.

— Вот поэтому мы и нормальная команда, — хмыкает Ло. — У нас равны все. Пятнадцать маргиналов.

Несколько разнокалиберных мужчин минуту или две сосредоточенно борются за оставшиеся картофелины; костёр почти догорел, отхлынувшее море вновь и вновь безуспешно пытается накатить на мокрый размытый песок, субмарина, на которой осталась ночевать оставшаяся часть команды, чернеется и горбится среди воды, а горизонт начинает вяло-сиренево просвечивать далёкой полосой: скоро настанет рассвет.

— Три часа. — Капитан, растянувшись животом на песке и задрав босые ноги, смачно откусывает от честно отвоёванной картофелины и морщится: горячо! — Солнце выкатится — начнём сборы.

— Ты уверен, что в этом порту нас ждут? — на всякий случай уточняет Шатти.

— Нам телеграфировали на Охатэ. Заберём партию на Гаккэнскую косу. Купим еды…

Белобрысый неповоротливый Блю — тихоня-работяга и молчун по обыкновению своему — кривится.

— Опять картошку, капусту и сухое мясо?

— Картошка — это самый лучший вариант после кислой капусты, — назидательно замечает Арнетт, перевязывая на бритой голове разболтавшийся платок.

— Верно! — Шатти, доселе отдававший внимание скудной еде, торжественно воздевает палец. — Для моряка это пища богов. И хлеба не надо.

— А я б не отказался от свежего белого хлебушка, — вздыхает Ян Форэль: он уже умылся в набегающих на косу отлива солёных водах и привычно расчёсывает длинные рыжие волосы, в отсветах пламени горящие живым огнём. — Как с Окубаны уехал, так ни разу не поел такой вкусной выпечки…

— По мне, картошка — самое то. Хоть в этом с капитанчиком я соглашусь, — хмыкает Сайда, сыто и разнежено потягиваясь. — Ни плесени, ни корочек, если хранить правильно.

— Жаль, без масла, — сетует Блю. — Неделю всухомятку жрём.

— Я тоже не люблю всухомятку, но днём мы будем в порту. Если тебе что-то не нравится, — косится Ло, — иди помогай на камбузе Арнетту, он тебе рыбьего жира выделит. Не дотерпишь? Ты мужик или кто?

— Вообще масла тебе не налью, многодетный братишка, — мстит кок. — Другим больше дам.

Блю морщится, услышав кличку — впрочем, она вполне логична: при наличии-то у него семи младших сестёр! — но молчит.

— Чур, мне! — Шатти так и вскидывается, отряхиваясь от песка и нахально блестя кошачьими сочно-зелёными глазами. — Без масла оно в глотке сохнет!

— Вечно тебе что-то хочется! — Арнетт незло толкает его в бок. — То масла ему, то баб…

— А и правда, хорошо бы сало у нас сейчас было, — мечтает Ян, пропуская локоны сквозь чуткие длинные пальцы. — Со шкварочками… С зеленью…

Шатти досадливо плюёт в зашипевшие угли.

— Иди ты, Лис! Я опять жрать захочу!

— С молоком картошка тоже вот так идёт, — подливает Пингвин керосина в огонь, показав оттопыренный большой палец. — Можно и без мяса.

— А жареная? Пареная? — Арнетт так и заводит глаза. — Ей-богу, удержите меня, я сейчас перечислю все тыщу триста пятьдесят восемь способов, которыми могу картошку сделать!..

— Остынь, — тихо, но веско осаживает Ло.

Молодой капитан, перекатившись на спину, лежит на прохладном песке, раскинув руки, и широко раскрытыми посветлевшими глазами сонно смотрит на бледное звёздное небо.

— Хорошо жить на этом свете, когда ты сыт. Верно, мужики?

— Карамон, ты ведёшь себя дико!

Мне давно тебя бросить пора!

— Ну чего ты цепляешься, Тика?

Он сказал, что завяжет с утра.

©

— Барнс, ты дурак!

— Прости!

— Кретин лохматый!

— Прости-прости-прости!

— Небось ни одной юбки не упустил, пока я твою дочь кормила!

— Клянусь старыми богами, не смотрел даже!

— А вот это неправда, — безжалостно замечает из-за перегородки бессердечный Ло, привычно сдвигая шапку на макушку. Наполовину заплетшийся Ян, притулившись под его локтем, открывает рот, но тут же бросает попытки выгородить товарища по оружию — капитан будто невзначай наматывает на палец выбившуюся рыжую прядь. — Форэль, не лезь пока в дела семейные, а?

— Ну, было пару-тройку… раз, — покорно соглашается Шатти, морщась от боли и безуспешно прикрываясь от болезненных хлестаний скрученной тряпкой. — Терри, хватит меня бить!

— Иди ты! И ради этого я отмахала двести морских миль?!

Взлохмаченная и красная, дико черноволосая Тереза смачно сплёвывает и, бросив тряпку через плечо — та прилетает прямиком в довольную рожу невовремя высунувшегося Марлина, — мрачно смотрит на Шатти, скрестив руки на груди.

— Как ты вообще нас нашла? — недоуменно ерошит Шатти в лохматом затылке.

— Отследила. — Тереза, помявшись, поддёргивает ворот клетчатой рубашки и неловко перевязывает спутанные волосы наново. — Телеграммы… газеты… Где-то слушала. Долгая история.

— И зачем?

— Затем! — В голосе молодой женщины звенит сочный, чуть картавый акцент. — Я тебя не видела с того единственного приезда!

— Я моряк, Тереза!

— Какого чёрта наобещал тогда, что вернёшься, пиратское племя?!

— Я не знаю! — загорается Шатти, понимая, что нервы — и так вымотал футов двести за последний рейд! — скоро лопнут. — Я же понятия не имел, что родится Кристе!

Тереза, не размахиваясь, влепляет ему хрусткую звонкую затрещину по скуле.

— Да успокойся ты! — Шатти потирает вспыхнувшую щеку. — Пришла — и сразу драться! Убери уже когти, я сдаюсь.

— Дурак, — сердито и обиженно сопит Тереза, шмыгая обгоревшим носом.

* * *

— Отпустите его на месяц.

— Нет.

— Тогда оставьте меня!

— Нет. Никаких женщин в море.

— А как же кошка… ну, года четыре назад? — робко шепчет тихоня Блю на ухо Робертсу. — Помнится, мы как раз тогда брали пресную воду на Картре.

— Коты не считаются, и она залезла сама, — зыркает на сильванца кок, вытирая руки об передник.

— Я же не прошусь надолго! Хоть на две недели! Я сильная, шесть лет чиню стальные сети.

— Нет. — В голосе капитана железа не меньше, чем в прозрачном сощуренном взгляде. — Я ему сразу сказал: баба на корабле — к беде.

— Что ж вы так плохо следили? — язвительно интересуется Тереза.

— Это только его проблемы. Мой канонир нанялся ко мне совершенно добровольно, будучи рыбаком, прекрасно знал о правилах и обязался чтить кодекс. Ничего личного, просто бизнес.

Шатти, подспудно чувствуя, как воздух начинает закипать, молча косится то на Терезу, то на капитана, от которого расплывается не больше сочувствия, чем от пустого анкерка.

— Пожалуйста! Я что, зря так долго ползла по трём морям? — Голос рыбацкой девушки начинает дрожать. — Меня подозревали за связи! У меня на Картре ребёнок, ей только три года! Зачем она вообще родилась?

— Я всё сказал. Нет.

— А сам?!

Шатти сжимает иссаженные кулаки.

— Мы молчим, когда мотаемся на Хоммерберген каждые два месяца! У Криля семья за Комохи, у Блю сёстры на Силве! Почему нам нельзя?!

— Я не могу, пойми, — по-прежнему жёстко, хоть и тихо, отрезает Ло. — В этом месяце ты мне нужен.

— Тогда я сам уйду! — почти надрывно кричит Шатти, приобнимая Терезу: та всхлипывает, утираясь спутанными прядями и прижимаясь щекой к жёсткому воротнику. — Из-за меня моя женщина уже плачет! И сапоги мои забирай!

Ло молчит несколько секунд — на худых обветренных скулах жёстко проступают желваки — и со вздохом трёт татуированными пальцами небритый подбородок.

— Месяц. Я найму Терезу на месяц, и ни днём больше. Квартирмейстер выпишет ей договор и даст всё, что полагается.

— Капитан, вы не шутите? — Шатти, от растерянности забыв о привычном обращении «ты», недоверчиво смотрит ему в глаза. — Кодекс же…

Тёмно-зелёный и светло-серый взгляды схлёстываются, как два закалённых клинка.

— Кодекс лишь даёт указания, Шатти. Кроме того, я не выношу женских слёз. Тико, запишешь её на третий отсек.

— Кэптен, но я же живу в первом!

— Знаю. Именно поэтому запишу Терезу на третий.

— Будь человеком, ко мне жена приехала!

— Тогда у вас есть время до захода солнца.

* * *

— Капитан-дурацкая-фамилия что-то задумал, — доверительно шепчет Шатти, утомлённо отстраняясь и отирая влажный лоб тыльной стороной ладони. — Через неделю-две будем за Костяным хребтом.

— По крайней мере, он сказал «месяц, ни днём больше», — почти с сожалением вздыхает Тереза, сладко потягиваясь, и, неловко поднявшись с импровизированного покрывала, идёт к мелководью — умываться; Шатти, наполовину застегнув ремни, рассеянно крутит в пальцах разорванный ворот формы — надо бы попросить зашить, а по загорелым локтям Терезы стекает липкая солёная вода, и в сбившихся в лохмы мокрых волосах блестят просвеченные закатом лилово-золотистые капли. — Меня же Кристе в лицо не признает, когда я вернусь.

— Она с твоими родителями?

— Где ж ещё! Мама мелкую обожает.

— А меня гоняла. — Пират обиженно морщит нос. — Я же честно наловил рыбы и отбил тебя у Томмена!

— А кто сломал ему два ребра, а мне — помолвку? Кто забрал мою невинность на южном побережье? Вдобавок ты контрабандист без гроша и далеко не первый красавец, ещё и рыжий — моей матери достаточно!

— Не рыжий, а огненный! И ничего я не нищий, будет врать-то! — подбоченивается Шатти, расправляя жилистые плечи. — У меня две доли в добыче, страховка и кожаная обувь. Да вдобавок я вполне хорош собой, не ври!

— Худой, лохматый и рыжий-бесстыжий, нос сломан и глаза как у лягушки? — Тереза хохочет, уперев кулаки в крутые бёдра. — Если ты красавец, то я мать морского бога.

— Будто ты была против!

Тереза щурится и, насвистывая, беспечно расплывается в улыбке.

— Пожалуй, нет.

— Сколько же ты добиралась-то, Тереза?

— Шестьдесят дней. — Рыбачка что-то считает на пальцах и огорчённо присвистывает. — Или больше? Может, лишь море знает. Сбилась. Где пряталась в трюме, где просилась — много как…

— Чудо, что ты вообще добралась. Женщине в море небезопасно.

— Повезло, — поводит Тереза голыми смуглыми плечами, вытряхивая песок из разбитого сапога. — Встретила одного старика, силезийского китобоя, нам было по пути, — вёз жир на своей барже. Язык не заплетал, а по-общему знал слов тридцать или меньше, зато знал, как называются деньги. Вот и сговорились. Где на пальцах, где словами. — Рыбачка прыскает смехом, блестя зубами и белками чёрных глаз. — Так и не разобрала, как его звали, видит Янви-рыба! Хенхаммо? Хумаммо?

— Звали, Терри? — Шатти щурится на золотящуюся под закатом водную рябь горизонта и закрывает глаза. — Он умер?

Тереза бросает попытки застегнуть отсыревший ремень на потёртых рыбацких штанах и, обняв колени, утыкается лбом в жилистые локти, зарывшись в ворох спутанных смоляных кудрей.

— Наёмники застрелили на Водоразделе. Жалко. Старик был добрый. Чёрный, как островитянин с Упсаллы. Сначала ругался по-своему, потом угощал солёными мослами, всё болтал, что я похожа на его внучку, рассказывал про неё. Отдал мне своё одеяло.

— Много же тебе пришлось…

— Баржу, хвала подводному богу, дозорные успели отбить. Только я побоялась говорить, как меня по-настоящему зовут. Мало ли, вдруг про меня уже где-то знали. Соврала братьям Дозора, что я внучка силезийца, назвалась её именем. — Тереза грустно улыбается. — Икхакко…

Шатти хрипловато смеётся, жарко загребая её в перемазанные песком солёные обжимки, и сочно целует, заваливая на себя звонко-смуглую тяжесть.

— Я люблю тебя.

— Спасибо, — шепчет на ухо Тереза, улыбаясь уже без тоски и сморщив курносый нос, и льнёт к нему ещё крепче, и ластится, ловко залезая пальцами под полуспущенный поясной ремень котельной формы, и прижимается губами к поджившему шраму над ключицей. — Хочу ещё, Шатти… Я так по тебе соскучилась…

Рыжий пират, еле слышно постанывая, зарывается в тяжёлые чёрные кудри и с полузабытым наслаждением вдыхает кисловато-сладкий, одновременно терпкий и приятный запах молодого женского тела.

— Расскажи мне про нашего ребёнка, Тереза.

Ло с лязгом открывает железную дверь, пригоршней стаскивает с головы мокрый капюшон и шапку, размашисто отряхиваясь от воды и кое-как утираясь тыльной стороной ладони, и с наслаждением вдыхает полной грудью: в механизаторском логове пахнет машинным маслом, акульим жиром, домашним мылом, варëными крабами и запечëнным рыбным пирогом.

— Эй, Майкл, твой моряк дома!

— Да-да, уже чую, как йодом и капустой воняет! — не глядя машет механизатор через острое крепкое плечо, закусив в зубах самокрутку и ещë больше задымляя помещение, — зашëл бы кто чужой, так сразу бы потерялся в вонючем тумане, если бы не сломал ногу о какой-нибудь ящик или агрегат. — Еда на столе, пальто сушиться повесь, докторов сын!

Ло не может объяснить, почему ему здесь нравится: всë пропахло прогоркло-осенним ароматом Ит-се-Морбëка, стены исцарапаны чертежами, а долговязая хозяйка не утруждает себя сменой рабочих штанов и рубахи и курит побольше мужика — неблагодарная привычка! Зато она веснушчатая, весëлая и острая на язык, и не боится холодной воды — сама ныряет за белыми крабами, раздевшись донага, — и волосы у неë пушистые — приятно потрепать.

— Ого, ещë на дюйм отросли.

— Скоро будешь расплетать мне косы, — озорно мотает Майкл лохматой головой, ершисто уклоняясь от растопыренной ладони, и в её глазах светится морская синева. — Если не передумаю.

— Острижëшь эту красоту — покромсаю и заново собирать не буду, — угрожающе понижает Ло голос до хриплого шëпота.

— Ничего ты не понимаешь! Я свободная ямʼраа и делаю, что хочу.

— Может, и не понимаю. — Ло слабо улыбается, разнежено потягиваясь и жмурясь. — То акулье масло уже заканчивается… Как обстоят дела с моей субмариной?

— Починим с Джимми и Хэди в четыре дня. — Майкл, замечая, что самокрутка дотлевает, привычно сплëвывает в пальцы и механически комкает, щурясь на устрашающего вида схемы. — Гляди, — деловито тычет она в нижнюю часть рисунка, — надо подправить здесь. И форсунки промыть. А ты где пропадал?

— Надо было завершить дела с Девицей Джонни. Только сейчас изловил его и вышел на связь — представляешь?

На тихом хоммербергенском берегу — на нейтральном архипелаге — проблемы оказываются легко решаемыми и никому не нужными, смерть — далëкой, дождь — не таким тягучим, тепло — разморяющим. И Трафальгару Ло это, пожалуй, по душе: конечно, он по-прежнему морская душа и нет-нет, да чувствует, что на рассыпанной по жëсткому неплодному берегу гальке у него кружится голова и подкашиваются ноги, — но здесь почему-то хорошо, мирно и тихо.

И есть кисло-солëная свежая готовка из рыбы и жëсткого тюленьего мяса, есть горячий квас и тëплые объятия.

И хамовато-весëлая аборигенка с татуировками принадлежности к механизаторской касте морщит острый нос и неодобрительно щëлкает по лбу за новый боевой шрам.

И постель — чистая, белые простыни и шерстяное одеяло.

Заморенный Ло тяжело садится и складывает руки на столешнице, тоскливо уткнувшись обветренным лбом в мутно ноющий на непогоду, некогда вывихнутый локоть. Отросшие в плавании, сырые после дождя лохмы колко лезут в глаза — надо попросить Майкл подкоротить их. Пару дней назад зажившее колено колет фантомной болью; свежий рубец ранения, полученного при абордаже, прижигает до самого сердца.

— Поговори со мной, Майкл. Только не молчи. Ненавижу тишину.

* * *

— А ведь я предлагала тебе ещё год с лишним назад, помнишь? — жмурится с ухмылкой непокорная Майкл, тайком сплетая его пальцы со своими, и закусывает губы; на скулах проступает обветренный румянец. — Крабы остынут. У тебя свежий шрам на ключице, Ло…

— Задыхаешься, — оголодавшей хищной касаткой скалится Ло, запуская свободные пальцы в её космы, тяжёлые и смоляно-чёрные. — Как это льстит…

— Я скучала по вашей красавице субмарине.

— А по её капитану? По мне?

— Ещё чего… — Ямʼрийская девушка усмехается, обнажая неправильные зубы — в передних, широко расставленных, темнеет щель. — Ты ведь совсем ничего не знаешь…

Ло расслабленно трётся носом о тонкую обветренную шею и выдыхает в жёсткое плечо, чувствуя ладонями и телом нахлынувший под кожу жар ленивой страсти; Майкл, податливо закусив губы, подаётся назад, и контрабандист голодно тянется за заставляющими забыть о недавно обжёгшем кожу дыхании бесславной гибели в море, горячими ласками, сжимая смятые простыни.

Вся его жизнь, начиная с десяти лет, принадлежит морю — море жестоко и учит забирать своë, потому что мужчине должно платить кровью и сталью; но теперь Ло, просоленная душа, с удивлением обнаруживает, что может не только брать, но и отдавать.

— Ты всегда такой солёный…

— Ма-ай-клин, — тягостно выдыхает разомлевший Ло еë имя, целуя огрубевшие тонкие татуированные пальцы, — почему я…? Я пират… У меня никого нет… У меня отвратительный характер… Мало ли, вдруг погибну… Кому я нужен?

— Эх, Трафальгар Ло, — Майкл жмëтся лбом к его плечу, — ничего ты не понимаешь.

Боги морские, у этой долговязой — почти такой же высокой, как и он — девушки такие мягкие волосы, неуловимо пахнущие акульим маслом, такие сладкие тëплые губы, такое тело — жилистое, весомое, реальное, — и вся она до невозможности живая… где гладить и ласкать — непонятно, везде хочется… дикая, жилистая, как непокорный шторм, — не то целует, не то кусается… а какие колени, какие бëдра — впусти меня ещë глубже, позволь мне испить тебя, я пьян крепче, чем от винной настойки… пальцами выше пробраться, к следу от чьего-то когтя на спине… как горячо, горячо, голова кружится — и сразу же в холод, и снова в сладкий тягостный жар…

Вдох. Выдох. Тяжесть и тепло одной человеческой жизни. Тягучее биение кипящей крови под ладонью, рассеченной шрамом.

Маяк моего сердца.

— Ма-а-ай…

Капитан-доктор, капитан-маргинал, доктор Несчастье, Тёмный Доктор — Трафальгар Ло, облокотившись на заснувшего медведя, устало слушает, как шумят где-то вдалеке моторы, и словно плывёт на волне однообразных воспоминаний — о тех людях, которых он себе отыскал.

Черти сумасшедшие, мелкие преступники, бандиты, контрабандисты, наёмники самого что ни на есть среднего пошиба, воры, убийцы, хулиганы, рыбаки, бывшие пираты… Все равны. Да и он-то чем их лучше? Чем не команда?

Вот только прошлое — такое разное.

Такое тяжкое.

Настороженный взгляд из-под косматой рыжей чёлки, гарпунное ружьё на плече, развёрнутая и значительная осанка лорда — это Шатти. Рыбак из полунищей морской деревни, которая живёт только благодаря белым марлинам и местным касаткам. У той деревни даже не было названия…

— Гарпунёр Шатти Барнс? Пожалуй, это я. Вам чем помочь?

Угрюмое выражение некрасивой рябой физиономии и желтоватые глаза, полные надежды, мятый грязный передник и яркий платок на голове, огромный долг на плечах, оставшийся после неудачного рейда, из которого выбрался живым только веснушчатый корабельный повар, — это Арнетт Робертс.

— Значит, кока ищете? Я бы мог… — И тут же — суровый тон: — Только кормите!

Серьёзные чёрные глаза, два метра росту, снисходительный добродушный бас — словно и не было только что ожесточённой короткой дуэли и проигрыша, словно его руки не валяются, отделённые от плеч, в стороне, словно выдохшийся взмокший Ло не стоит перед ним, упершись потными ладонями в колени, и не пытается кое-как отдышаться, — это нанятый на земле белого хлеба Беруджино-Адриано Криль.

— Хоть я когда-то и был дозорным… Пожалуй, опыта у тебя поменьше моего — даже и в драках, а я в своё время дослужился до офицера. Тебе не нужен квартирмейстер или старший матрос?

Озорная улыбка с чернеющим провалом отсутствующих зубов, взваленный на плечо футляр со стареньким аккордеоном, непокорный взгляд из-под шапки густых тёмных косм — это Салмон Хаас. Сигарета, зажатая в зубах, небритые щёки, сдвинутые брови и рваный сизо-алый уродливый шрам на левом плече — это Обара Тору.

— Ну…

— Что же…

Ясное и румяное растерянное лицо. Босые ноги в подвёрнутых штанинах, зябко переступающие на сырой деревянной сходне. На руках ворочается заботливо прижатая к груди — и чрезвычайно этим довольная — толстая северная птица. Кажется, «пингвин» называется, Ло помнит — видел на картинках в детстве.

— Доктор капитан! Возьмите и меня! Я дерусь лучше всех в резервации!..

Ян Форэль. Тико Светлячок. Мурен. Сайда. Блю. Шерки. Леукайс. Котлин. Жан. Фиш. Марлин. Бепо...

Глаза. Голоса. Руки-руки-руки.

Столько рук!

Руки, сбивчиво толкающие и подталкивающие на трапе и шкотах, хлопающие по плечу, взваливающие на спину, обнимающие, обнажающие кортики. Руки, хватающие за шиворот и вытаскивающие из воды.

Руки, протянутые и хватающие — в помощь при восхождении.

— До-о-о-октор! — кричит с мачты Пингвин, раскрасневшийся от жары, и громко смеётся, схватившись за шкот. — Доктор Трафальгар! Я ж не Пингвин по правде! Я Сантьяго!

— Доктор капитан! — Обара хмуро потирает огромный рваный свежий шрам на левом плече. — Я не смогу сражаться ещё несколько месяцев — я левша… Может, вы подыщете мне работу?

— Капитан Офигеть-что-длинная-фамилия Ло! — корчит рожу непокорный Шатти, мстя за вечные подколки. — Ей-богу, теперь так и буду тебя называть, капитанчик!

— Кэптен, наш Марлин чем-то траванулся! — тревожится губастый Сайда, отбросив всегдашнее недоверие.

— На абордаж, чёртовы сухопутные крысы!

— Кэп, где у нас йод?

— Доктор, вы ж раненый! У вас бок подран!

— Капитан, у меня дёсны кровят второй день, — жалобно вздыхает неповоротливый, весь какой-то уютно мягкий и неприлично домашний Блю. — Я что, это… помру?

— Капитан, — радостно сообщает всегда угрюмый Арнетт, — а сегодня к картошке мясо касатёнка!

— Капита-ан! Смотри, не жульничай! — Фиш укоризненно сдёргивает с головы Ло шапку и хлопает его по щеке. — У тебя треф нет, я знаю!

— Кэп! — обижается смешно картавящий Леукайс — у него настолько смешное произношение, что порой трудно разобрать, что он говорит, — так вы не верите, что я год отсидел в Импел Дауне?

— Ло, да где тебя черти носят? По бабам шляешься?! — злится старший помощник Криль, который, перегнувшись через фальшборт — субмарина вот-вот отчалит, — сгребает непутёвого капитана за пояс и одним мощным рывком затаскивает его на борт. — Скоро пролив перекроют!

— Ло, тебе налить ещё? Право, хорошее вино! — Некрасивый и дружелюбный Коска-Сорка радостно поднимает бутылку. — Ещё четыреста девяносто седьмого года! Право, капитан, это вино помнит Золотого Роджера и рассвет великой эры! Отпразднуем нашу удачу?

Сладковатый дурманный запах кружит голову, Салмон, бойко перебирая пальцами по аккордеонной боковине, наигрывает марш «Лиллибуллеро», а руки сами по себе тянутся расстегнуть воротник — и после недолгого промедления содранный через косматую голову свитер отправляется в угол, забытый в стуке кружек и наперебой выкрикиваемых торопливых громогласных тостах:

— За капитана! За пролив Хант! За нашу красотку субмарину!

— За семь футов под килем!

— За наш пиратский флаг, мужики! За фла-а-аг!!!

— За то, что башку нашего доктора оценили в двести лимонов!

— За Трафальгара Ло, бандитская братва!

А Бепо — медведь-альбинос, которого Ло выкупил у торговца на Тангалоде, в комохском "котле", — доверчиво урчит и мягко трётся пушистым лбом о жилистые татуированные ладони.