Волны над морем (джен)

Фея: Ничего не поделаешь, я должна сказать вам правду:

все, кто пойдет с детьми, умрут в конце путешествия…

Кошка: А кто не пойдет?

Фея: Те умрут на несколько минут позже…

Морис Метерлинк

Красное закатное солнце касалось горизонта. Прохладный ветер доносил шум океана, а небо было таким чистым, каким может быть только на Радуге. Вечер был тих и безмятежен, и если бы не черные многокилометровые стены слева и справа, тянущиеся от горизонта и теряющиеся в вышине, он был бы прекрасен.

Горбовский остановил машину на окраине и, помахав рукой Диксону, сошел с дороги. Высохшие стебельки травы ломались под ногами и неприятно кололи даже через одежду, но люди шли в степь, рассаживаясь парами и группками в сухой колючей траве, не отрывая глаз от синего коридора над головой.

Горбовский медленно шагал рядом с другими, и впервые ему было спокойно за этот суматошный, долгий и страшный день. Теперь ему было нечего решать, не в чем сомневаться, он был предоставлен самому себе. Его окружали десятки людей, но этим вечером каждый из них был один. По пути он остановился возле группы молодых лаборантов команды Ламондуа, из круга которых слышалась негромкая мелодия. Горбовский присмотрелся и узнал в человеке в ободранном комбинезоне одного из испытателей, не сумевших перепрыгнуть Волну. Его голова была замотана бинтами, глаза закрывала плотная повязка, но он уверенно перебирал струны блестящего никелированного банджо.

Вскоре Горбовский вышел на берег моря, на пустынный, освещенный закатным солнцем желтый пляж с разноцветными тентами и шезлонгами, с катерами и перевернутыми лодками, теснившимися у небольшого причала. Он подтащил один из шезлонгов ближе к воде и с усталым вздохом лег, сложив руки на животе, не отрывая взгляда от горизонта. Если не смотреть в небо, то можно было представить, что прекрасный закат не портят две непроницаемо-черных Волны, нависшие с обеих сторон. Высоко на гребнях, наравне с солнцем сверкали ослепительные полосы, а еще выше, едва различимые взглядом, вспыхивали и гасли бледно-сиреневые разряды. Волны шли с обоих полушарий с огромной скоростью, превращая зеленую планету в обугленную пустыню. Как хорошо, что Тариэль успел взлететь, унося на борту самый ценный груз — детей, следующее поколение, которое будет лучше и умнее.

Горбовский вдохнул свежий солоноватый воздух и прикрыл глаза. Сейчас он должен был стартовать к Лаланде, а завтра в это же время они бы вышли из деритринитации… Над ухом тяжело вздохнули, и Горбовский, повернув голову, увидел Роберта Склярова. Тот не отрывал застывшего взгляда от неподвижной фигурки у воды в пятидесяти метрах от них.

— Как-то бесполезно я прожил жизнь, бессмысленно. Лучше бы остался на Земле.

— Что вы, голубчик, — отозвался Горбовский, снова растянувшись на шезлонге. — Не бывает ничего бесполезного. Вы же ученый.

— Я трус и предатель, вот я кто, Леонид Андреевич. Странно понять это в последний день.

— Многое можно понять в последний день, Роберт, — сказал Горбовский. — Но вы не правы.

— Вы не знаете всего, — снова тяжело вздохнул Скляров. — Я оставил их там, прямо под Волной, десять маленьких детей и Габу. Я не мог взять их всех на двухместный флаер, не мог, понимаете? Но и выбрать кого-то одного я тоже не мог. Кто стал бы жить с этим выбором?

Горбовский ничего не ответил. Он лежал, закрыв глаза, и думал о сотне детей на удаляющемся от планеты Тариэле, о капитане Стрелы, который опустится на Радугу через десять часов и найдет только кружащий в воздухе снег.

— Я знал, что вы здесь, — раздался из-за спины глухой монотонный голос. — Я искал вас.

— Камилл! — воскликнул Роберт и шумно опустился возле шезлонга. Горбовский открыл глаза и сел, свесив ногу в песок.

— Здравствуйте, Камилл. Не ожидал вас здесь увидеть.

Камилл сидел на соседнем шезлонге в позе человека с перебитым позвоночником и не мигая смотрел на солнце. Он выглядел совершенно как прежде, и даже на его толстой белой куртке и круглой блестящей каске не осела солончаковая пыль.

— Как вы смогли выжить после Волны? — нахмурился Роберт.

— Я не смог.

— Вот как? — тихо сказал Горбовский, изучая бледное застывшее лицо.

— Там темно, — ответил Камилл на невысказанный вопрос и повернул к ним блеклые круглые глаза. — Сегодня я умирал и воскресал трижды. Было очень больно, — он помолчал минуту и продолжил: — Роберт, хотите добрый совет за номером семь тысяч восемьсот тридцать четыре?

— Да, хочу. И думаю, независимо от того, что вы скажете, я послушаюсь, — глухо отозвался Скляров. — Если бы я послушался вас в прошлый раз, все могло быть по-другому.

— Не казните себя, люди никогда меня не слушают. А если слушают, то не понимают, — спокойно ответил Камилл. — С воспитанникам Тани и оставшимся с ними испытателем все в порядке. «Гриф» прилетел в последний момент, и сейчас все дети на корабле.

— Правда? — подскочил Скляров и заметался по песку. — Жаль я не успею найти Габу и извиниться…

— Вы ничего не смогли бы сделать в этой ситуации. А теперь идите к ней.

Горбовский наблюдал, как Скляров, сперва почти бегом устремившийся к неподвижной фигурке на песке, перешел на шаг, а вскоре совсем остановился, опустив голову. Он стоял так несколько минут, что-то негромко объясняя, потом присел рядом, и она не отодвинулась.

— Не могу понять, завидую я им или нет, — пробормотал Горбовский.

— Если хотите — завидуйте, я хотел бы, но не могу.

— Камилл, скажите правду. Вы человек? — повернулся Горбовский к неподвижной белой фигуре. — Не стесняйтесь, я все равно не успею никому рассказать.

— Не знаю, — отозвался тот после паузы. — Я последний из Чертовой Дюжины. Мы мечтали стать великими учеными, мечтали открыть перед человечеством новые дороги. Но теперь, когда я вижу конец лабиринта под названием «Наука», сквозь который пробирается человек, я понимаю, что это дорога без цели. Познание ради познания. Но объяснять это людям бессмысленно. Невыносимо жить в состоянии «можешь, но не хочешь».

— Да, я понимаю, — отозвался Горбовский, глядя на сверкающий гребень Волны. — Мочь и не хотеть — это от машины. Но в вас многое от человека.

— Вы не понимаете ничего. Как и мы когда-то. Мечтать о совершенном интеллекте машины и обладать им — несоизмеримые вещи. Человеку нужно чувствовать: любить и злиться, бояться и радоваться. Без этого нет стремления к цели, без этого остается слепой разум, окруженный пустотой. А голый разум, опирающийся только на логику оставляет лишь одно — сомнение. Постоянное сомнение во всем, в целесообразности всего, что вас окружает. Я бы сказал, что это страшно, но я не могу точно сказать, страшно мне или нет.

Горбовский смотрел на застывшую в неестественной позе белую фигуру и с невыносимой тоской думал, что сегодня ночью Камилл воскреснет в четвертый раз, в одиночестве, на мертвой планете, окруженный пеплом и снегом.

— Ламондуа отдал бы полжизни, чтобы увидеть, что творится там, наверху, — тихо сказал он, выискивая блеклые сиреневые вспышки на вершинах приближающихся Волн.

Они загородили уже почти все небо — невероятно огромные, черные, тянущиеся до далекого горизонта, и Горбовский вздохнул, представив, что цветущая зеленая Радуга нескоро оправится после этого, надолго став выжженной пустыней. Солнце уже наполовину зашло, отбрасывая на воду золотистые блики, сдавленное с двух сторон, как тисками, стенами волн, а наверху еще синела тонкая полоска чистого неба.

Горбовский подумал, что осталось не больше пятидесяти километров, когда снова услышал голос.

— Могу я дать вам добрый совет?

— Да, прошу вас.

— Не смотрите. Закройте глаза руками и не открывайте.

— Тогда могу я попросить вас об услуге, Камилл? — нервно рассмеялся Горбовский, прижав ладони к глазам. — Расскажите мне о том, что происходит. Мне неуютно сидеть в тишине и ждать конца.

— Волны ускорились, — голос Камилла звучал отчетливо и монотонно. — Расчеты Ламондуа и Пагавы были верны — Волны не однородны, они изгибаются и встретятся через две с половиной минуты в трехстах километрах от нас. Это будет очень красиво, но человеческие глаза не могут выдержать такое зрелище, — он помолчал немного и добавил: — Солнца больше не видно, осталось только море. И небо.

— До слез жалко Радугу, — хрипло прошептал Горбовский, борясь с желанием приоткрыть глаза. — Только человек способен в погоне за научным открытием погубить целую планету.

— Это нет так, — ответил Камилл. — У других просто нет для этого необходимости. И достаточного технического развития. А Радуга будет жить. Не пройдет и десяти лет, как она снова станет зеленой. Вы еще сможете увидеть это.

— Что вы имеете в виду? — пробормотал Горбовский, но Камилл не успел ответить, когда яркая вспышка заставила сжаться на шезлонге, прикрывая обожженные сквозь веки глаза, а еще через мгновение пришел звук, и Горбовский потерял сознание.

* * *

Он пришел в себя, когда почувствовал на лице холодную ладонь. Голова нещадно болела, под веками пекло и покалывало, а еще он очень замерз.

— Полежите немного, отдохните. У нас на сегодня много дел, — прозвучал над головой бесстрастный голос, и Горбовский подскочил, но его уложили обратно.

— Камилл, что произошло? Мы живы?

— В большинстве своем да. Чему вы удивляетесь? По расчетам ведущих нуль-физиков планеты такой исход был возможен — при встрече на экваторе, идущие с полюсов П-волны взаимно энергетически свернулись и деритринитировали. Пагава, Патрик и Ламондуа предсказали такой исход с вероятностью в двенадцать и и три сотых процента.

— Я думал, это нелепые домыслы, — прохрипел Горбовский. Голос не слушался.

— Как видите, нет. А теперь нам пора.

Горбовский открыл слезящиеся глаза и осмотрелся. Над темным неподвижным морем висели тяжелые низкие тучи. Шел снег. Крупные белые хлопья укутали пляж, скрыв под собой желтый песок, шезлонги и брошенные кем-то сандалии, а недалеко, у кромки воды виднелись два неподвижных, припорошенных снегом силуэта. Камилл направился в их сторону, и Горбовский, запинаясь, на дрожащих ногах пошел следом.

Первым пришел в себя Роберт. Он вскрикнул и попытался сорвать с опухшего посиневшего лица прикрывающий глаза платок, но Горбовский перехватил его руку.

— Роби, все в порядке, вы живы, но временно ослепли.

— Таня! Где Таня? — он судорожно зашарил руками по мокрому песку, и только найдя прохладную узкую ладонь, успокоился.

— С ней все будет хорошо. А теперь вставайте, нужно помочь остальным.

Это было странное шествие. Впереди шел Камилл, прокладывая дорогу по заснеженной степи, отыскивая в снегу оглушенных, ничего не понимающих людей; следом, держась за руки, слепо спотыкаясь, шли все, кого им удалось найти, а замыкал вереницу Горбовский, который следил, чтобы никто не потерялся.

Вскоре они вышли к шоссе и идти стало легче. Несмотря на обожженные глаза и холод, люди улыбались и подбадривали друг друга. Тягостное ожидание конца, давившее на них весь день, ушло, и теперь сквозь радостный гомон то и дело прорывались нотки нервного, сквозь слезы, смеха.

Когда Волны столкнулись, Матвей Сергеевич Вязаницын сидел в удобном мягком кресле, за широким столом, спиной к окну, и думал о своей жизни. Он много лет управлял Радугой, растил и оберегал ее. Он очень любил свою работу и не мог обвинить ни Пагаву, ни Этьена, и никого другого из нескольких сот ученых в случившемся. Просто они ошиблись, эксперимент провалился.

Матвей знал о принципах нуль-транспортировки, досконально разобрался в устройстве Харибд, когда Ламондуа принес ему проект, но он не был ученым. И поэтому он не мог заставить себя посмотреть в окно сейчас, когда нечто непонятное заполнило небо над столицей.

Когда с Тариэля пришел сигнал, Женечка долго молча смотрела в видеофон, прижимая к себе Алешку, но так ничего и не сказала. Он передал новость о Тариэле Горбовскому, Пагаве, объявил по громкой связи об успешном выходе корабля на орбиту и обессиленно упал в кресло. Вскоре после этого зашел Габа, с неизменной широкой улыбкой на темнокожем лице.

— Что же это, Матвей Сергеевич, все руки опустили? Я еще поживу, мне умирать пока рано. Разрешите пойти помочь с шахтой?

— Конечно, Габа, иди, ты там пригодишься. Ламондуа проводил расчеты?

— Да, сказал, что осталось двадцать минут.

Двадцать минут… жаль, не удастся заснуть, ожидание было хуже всего.

Стол был завален документами и расчетами, в углу кабинета лежал забытый кем-то плащ, а в голове билась одна и та же мысль: «Неужели, все?». Через несколько дней здесь, в его кабинете, будут ходить незнакомые ему люди, перебирать рассыпанные, припорошенные снегом бумаги и строить догадки — отчего же так вышло. Радугу добавят в реестр необитаемых, непригодных для жизни планет, а изучение нуль-транспортировки отложат в дальний ящик. Это было обиднее всего — что из-за ошибки в эксперименте человечество сделает шаг назад.

Матвей прижался лбом к поверхности стола, закрылся сверху руками, чтобы не слышать доносящийся с улицы шум, и потому не успел поймать момент, когда волны столкнулись.

* * *

На Тариэле было очень тесно. Дети сидели, стояли вплотную, забирались под аппаратуру, чтобы освободить место для младших. Никто не шумел, слышались только редкие всхлипы да голоса старших ребят, которые отвлекали малышей рассказами о великих космических путешественниках.

Женечка, прижимая к себе Алешку, стояла вплотную к маленькому иллюминатору и смотрела вниз, на постепенно отдаляющуюся Радугу. Сына она повернула лицом к себе, не давая ему смотреть вниз, туда, где осталась их планета, но сама не могла отвести глаз от зеленой полоски на экваторе, которая с каждой минутой становилась все тоньше.

Ей было мучительно стыдно, но не за то, что она пробралась на корабль. Она вспоминала взгляд Горбовского. Леонид уже тогда знал, что она собирается сделать, но не возразил, только улыбнулся и пропустил ее в рубку.

— Мама, почему ты плачешь? Тебе не нравится корабль? — Алешка провел рукой по ее щеке и прижался лбом к плечу.

— Ну что ты, корабль замечательный. Я скучаю по нашему папе.

— Но мы же скоро с ним увидимся?

— Да… — она зажмурилась от яркой вспышки и прижалась лицом к прохладной переборке. Алешка обхватил ее руками за шею и затих.

За спиной нестройный хор выводил одну из любимых песен Детского:

— Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперёд от звезды до звезды. На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы.

Звездолет мчался все дальше, и вскоре почерневший шарик Радуги стал совсем крохотным. Малыши вспомнили все песни, которые они с воспитателями заучивали в Детском, старшие отводили взгляды от иллюминаторов, когда из открытой двери рубки донеслось:

— Тариэль Второй, Тариэль Второй, вызывает Радуга, как слышно?

Женечка услышала, как в рубке что-то с грохотом упало, и Станислав воскликнул:

— Радуга! Радуга, я Пишта, слышу вас, прием!

Женечка улыбнулась, поцеловала сына в макушку и выдохнула:

— Алешка, полетели домой?