Судьба Пигмалиона (джен)

История эта произошла в 19** году.

В ту пору я ещё не считал себя лондонцем, но пепельное небо и хрипящий шум столицы уже оттеснили на второй план мшистые берега и светлые скалы родного Дорсета. Будучи по натуре человеком скромным и страшась утратить то немногое, что имеется за душой и на душе, я, разумеется, грезил о невероятных приключениях, а Лондон представлялся мне точкой отсчёта, где берут начало все дороги, вымощенные славой и овеянные ветрами авантюризма. Дело было за малым — свернуть в нужную сторону.

Как это часто бывает, реальность существенно отличалась от фантазий. Я работал секретарём у мистера Томпсона — сурового ирландца, прекрасного адвоката и безжалостного скряги. Финансовое положение моё было слишком скромным, чтобы даже помышлять о собственной практике, а сведённые брови мистера Томпсона, которые, кажется, не имели привычки принимать иное положение, весьма убедительно призывали забыть о попытках вырваться из-под его бдительной опеки и наставляли с удвоенным усердием взяться за работу.

Я получал за свой труд без малого сорок фунтов в год — неплохие деньги, принимая во внимание, что одна война отгремела не так давно, а люди уже поговаривали о второй. Жизнь моя состояла из клацающей ветхими зубами пишущей машинки, запаха бумаги всех сортов, чернил, бесчисленного множества промокашек и вечеров в полутёмной комнатушке в двух кварталах от Чансери-лейн. Именно там, прислушиваясь к возне соседей и всматриваясь сквозь закопчённое окно в вязкую темноту улицы, я впервые задумался, стоило ли моё расставание с матушкой, обучение в университете и попытки освоить подобную грецкому ореху латынь для того, чтобы оказаться в этом месте. Я был молод, не слишком уродлив и, вероятно, смог бы во всех отношениях неплохо устроиться в Дорсете, не будь во мне той тяги к приключениям, что так часто толкает нас на опрометчивые поступки.

В тот же вечер я собрал свои старые холсты, заброшенные ещё с тех пор, как моя мечта стать художником разбилась о стены университетской библиотеки. После поступления на службу к мистеру Томпсону я нарисовал от силы пару портретов — больше для забавы, чем с неким намерением, — но, видимо, пришёл и их час. Я никогда не считал себя человеком одарённым, но грязный переулок, запах из которого проникал в мои окна и днём, и ночью, словно объединился с бровями мистера Томпсона, и вдвоём они подтолкнули меня к решительным мерам. Бог свидетель, вряд ли я решился бы на это, гуляя по Риджентс-парку или разъезжая по городу в кэбе.

В издательстве было на удивление людно. У двери редактора на хлипкой скамеечке примостились посетители. Их было не меньше полудюжины, и мне оставалось лишь пополнить их скорбные ряды.

Пожилой джентльмен, оказавшийся рядом со мной, бросил взгляд на засаленную папку, которую я смиренно положил на колени, но ничего не сказал. На мгновенье мне показалось, что он осуждает меня — молодого, полного сил, теряющего время в душной комнате. Теряющего жизнь в ожидании того самого момента.

— Я вас не осуждаю, — вдруг произнёс он, и я от удивления выронил папку. Листы разлетелись, я принялся неловко их подбирать.

Незнакомец наблюдал за мной безо всякого выражения. Голос у него был негромкий, немного хриплый, а взгляд — усталым и каким-то всеведущим. Мне было не по себе.

— У меня есть друг, — также негромко продолжил он. — Порой он говорит так быстро, с такой стремительностью, что я не понимаю, осознаёт ли он, что говорит вслух.

Сказать мне на это было решительно нечего.

— Джон Смит, — он слегка улыбнулся. — Доктор Джон Смит.

— Сидни Пейдж.

— Вы решили, что я осуждаю вас, мистер Пейдж. У вас, как принято говорить, это было написано на лице. Так вот: вовсе нет. То, что вы хотите поделиться с миром своим творчеством, весьма похвально.

Уши мои обдало жаром.

— Доктор Смит, едва ли мои рисунки можно назвать творчеством, — пролепетал я. Ощущение неловкости меня не покидало. — Я работаю секретарём у мистера… в адвокатской конторе. Но, видите ли, иногда балуюсь набросками.

Смит неопределённо хмыкнул. Он, очевидно, был мастером таких неопределённых звуков, которые при должном желании можно было трактовать и как недоверие, и как одобрение. При этом усы Смита — тщательно расчёсанные, но всё же какие-то печальные — подёргивались, словно подражая бровям мистера Томпсона. На мгновенье мне стало любопытно, что можно сказать о человеке по его усам? Пару лет назад я зачитывался рассказами мистера Уотсона о его друге и коллеге Шерлоке Холмсе — знаменитом сыщике, чей блестящий ум и верность правому делу привели Лондон в неистовый восторг. Поговаривали, будто история о спасении Её Величества королевы Виктории — истинная правда. Пожалуй, мистер Холмс с лёгкостью определил бы по усам этого загадочного джентльмена и склад его характера, и адрес портного. Хотя адрес портного он, вероятно, определил бы по длиннополому пальто или видавшему виды клетчатому шарфу.

— Вы позволите взглянуть? — он указал на мои рисунки.

Получив разрешение, он принялся рассматривать их, уделяя особое внимание портретам, хотя я, признаться, считал, что они не слишком мне удаются.

— Кто это? — он с нескрываемым любопытством рассматривал портрет Шерлока Холмса. Я нарисовал его, стремясь как можно точнее следовать рассказам доктора Уотсона: заострённые, благообразные черты лица, прямая осанка, неизменная трубка. Холмса я изобразил сидящим у камина — сосредоточенным, смотрящим на огонь.

— Это… мистер Шерлок Холмс, — внезапно мне стало ещё более неловко. — Вы, должно быть, слышали о нём? Доктор Уотсон писал о его приключениях, был его биографом. Он знаком с самой королевой, он блистателен и находчив, а доктор Уотсон сам был свидетелем тех дел, что довелось распутать мистеру Холмсу.

— Вы любите детективы? — Смит развернулся ко мне всем телом, глаза его заблестели.

— Не знаю, право, не знаю. Просто мистер Холмс… он совершенно необыкновенный, понимаете? В нём деликатность и сила, огонь страстей и холод разума, он невероятен, им невозможно не восхищаться!

— Вы полагаете?

— Я убеждён! Никогда прежде мне и в голову не приходило изображать героев литературных, все мои рисунки сделаны с натуры, и лишь эти наброски — исключение. Признаюсь, слишком велико было искушение, у меня не было даже достаточно времени, чтобы выполнить работу так, как она того заслуживает, и всё же я не мог устоять.

Собеседник мой казался потрясённым. Была ли причиной моя неуместная пылкость или же ему самому доводилось испытывать схожие чувства, а может, и то, и другое, но что-то промелькнуло в его взгляде — та ностальгия по себе самому, какая свойственна людям горячим, сполна вкусившим жизнь и отчаянно тоскующим по ушедшим дням.

— Незнакомый человек, взглянув на ваш рисунок, мог бы предположить, что вы знали мистера Холмса лично. И знаете, мистер Пейдж, думаю, вы очень любите эти рассказы доктора Уотсона. Вы даже не представляете, насколько.

Я моргнул. Смит сбивал меня с толку. Что-то в нём неуловимо настораживало, его простодушие и открытое восхищение смущали, а изучающий взгляд не вязался с тихим голосом. Что-то было неправильно.

— Что вы имеете в виду?

— Знаете, что бывает, если вопреки сомнениям общества поверить в хорошего, но сбившегося с пути человека? Если помочь ему создать себя нового? — Смит по-птичьи наклонил голову. — Человек этот может на самом деле стать лучше. Он никогда не будет идеален, но, чем больше он будет твердить о собственном душевном уродстве и цинизме, тем больше слова его будут расходиться с делом. Что до вас, вы так глубоко вчитались в рассказы об этом…

— …мистере Холмсе.

— Да, Холмсе, что он стал для вас живым человеком. Ваш рисунок — рисунок с натуры, поверьте мне.

Я не сдержал смешка.

— Не думаю, что редактор оценит мои потуги. Да и у кого хватит смелости опубликовать портрет на основе рассказа? Это же просто чудовищно! Сам мистер Холмс наверняка был бы возмущён такой вольностью.

Губы мистера Смита — тонкие, бледные, какие-то неприспособленные к улыбке — дрогнули.

— Уверен, мистер Холмс был бы в восторге от вашего портрета. Насколько я могу судить по рассказам доктора Уотсона, вы ему чрезвычайно польстили. Кстати, а самого, так сказать, доктора Уотсона вы не изображали?

— О, разумеется, — мне было несказанно приятно обрести, наконец, собеседника, которому всерьёз были интересны мои художества. — Минутку… прошу вас.

Лист бумаги он взял так, словно боялся обжечься. Пару минут он молча рассматривал изображение, и я готов был побиться об заклад, что он заметил каждую мелочь, вплоть до крошечного курка Mk III, вплоть до каждой складки щегольского шейного платка. Без единого слова он вернул мне рисунок, и тут дверь кабинета отворилась.

— Идите, — хрипло произнёс он. — Идите к редактору и покажите ему эти два рисунка.

— Помилуйте, доктор Смит, сейчас ваша очередь!

— Идите. Идите и покажите ему ваши рисунки, мистер Пейдж. Сидни. Прошу вас.

Чувствуя себя ещё большим дураком, чем прежде, и не желая затевать спор из-за мелочи, я двинулся в сторону редакторского кабинета. Кабинет оказался просторным, но настолько задымлённым и захламлённым, что, казалось, в нём не осталось свободного пространства. На столе громоздились кипы бумаг, меж ними — чайный сервиз, а на краю стола, в опасной близости от чернильницы, гордо возвышался графин. Сам редактор оказался низеньким человечком почтенных лет, лысеющим, с клочками совершенно седых волос, которые топорщились за ушами, словно не желали покидать привычное место. На нём был костюм, какие носили лет двадцать назад, и галстук, какие носит сейчас вся молодёжь. Он махнул мне, призывая подойти ближе, при этом не отрывался от желтоватого листка бумаги.

— Отвратительно! — провозгласил он, наконец, и одним движением пришпилил злосчастный листок к столу. — Никакого порядка. Ещё немного, и наши женщины начнут носить брюки и пить джин в кабаках, поверьте мне, мистер?..

— Сидни Пейдж.

— Что вы пишете? Пожалуйста, никаких романов об Америке и никаких военных историй. Людям нужен отдых и от одного, и от другого.

— Я художник.

— А, — редактор поскучнел. — Художник. Что ж, где вас напечатать? Первая полоса стоит дороже.

— Простите, я… Видите ли, какое дело: у вас в приёмной я встретил человека, доктора Джона Смита. Как я понял, он у вас печатается… Он посоветовал показать вам это, — и положил на стол два рисунка.

На имя Смита редактор не отреагировал, так что я рассудил, что мой новый знакомый не был важной фигурой. Редактор же взял в руки первый лист и замер.

— Чёрт меня побери! — он впился в рисунок глазами. — Чёрт побери! Это же… Шерлок Холмс?

— Да, видите ли, я совершенно очарован этим героем, и рассказы доктора Уотсона, так сказать, помогли мне изобразить… — я снова запутался в словах и, мысленно проклиная собственное косноязычие, предпочёл умолкнуть.

— Удивительно, — пробормотал редактор, не сводя глаз с портрета. — Совершенно удивительно. То, что надо. Это единственный портрет?

— Ещё есть портрет доктора Уотсона.

— Так что же вы молчали! Как же вы представляете себе доктора Уотсона? — он взглянул на второй рисунок и присвистнул. — Любопытно. Скажите, вы смогли бы нарисовать, к примеру, несколько таких портретов? Или сделать небольшую, так сказать, иллюстрацию к рассказу?

На секунду мне показалось, что я ослышался.

— Иллюстрацию? Да… да, разумеется, но разве мистер Холмс и доктор Уотсон не будут против? Полагаю, в жизни они выглядят совершенно иначе!

— Совершенно верно, — редактор улыбнулся, и лицо его сморщилось больше прежнего. — Поверьте, доктор Уотсон — скромнейший и добрейший человек, а у вас он получился довольно лихим джентльменом! А Холмс-то, Холмс! — он рассмеялся. — Если бы вы его видели, то знали бы… — он оборвал себя и откашлялся. — Впрочем, неважно. Так вы согласны? Я со своей стороны могу гарантировать, что ни один из них не предъявит претензий относительно ваших работ. Теперь об оплате.

Не в силах поверить в свою удачу, я кивнул. Перед моим мысленным взором уже проносились страницы газет с рассказами о Шерлоке Холмсе и иллюстрациями с инициалами СП — Сидни Пейдж.

Я только что совершил самый глупый и, вероятно, самый правильный поступок в своей жизни, и мир казался мне удивительным.

* * *

— Почему же вы не открыли ему правды?

— Зачем?

— Вероятно, юноша преисполнен благодарности уже сейчас, всего лишь получив аванс. Позже он захочет найти вас. Поверьте, этот особый тип благодарных людей я вижу сразу.

— Он не найдёт. И к лучшему.

— Ваша слава уже с вами. К чему скрываться? Вы так долго к ней шли.

Уотсон усмехнулся в усы.

— У меня не было денег, дорогой друг, равно как и веры в себя, и я появился в этом издательстве в поиске и того, и другого. Едва ли обретение славы было конечной целью.

— А теперь вы представляетесь чужим именем, как Холмс. По-моему, это вас забавляет. Джентльмен инкогнито. Таинственность. Скрытность. Ручаюсь, вы перепугали Пейджа своим тяжёлым взглядом. А ведь вам стоило быть благодарным, учитывая, как он вам польстил.

— Безусловно, — Уотсон поднял свой бокал. — И я направил его сюда, потому что боялся, что он лишится остатков решимости, ожидая, пока завершится наша дружеская беседа. Думаю, я оказал услугу и вам, и ему, и всей Англии.

— Англии?

— Англия живёт верой в Шерлоков Холмсов, так вы, кажется, однажды сказали?

— Когда вы прекратили писать о нём? Да, именно так.

— И вот что я скажу вам, друг мой: пройдут годы, никто не вспомнит ни вас, ни меня. Уже не будет настоящего Шерлока Холмса — только фигура в длинном плаще, не будет доктора Уотсона — только щёголь в военной форме. Но Англия будет верить в Шерлоков Холмсов ничуть не меньше прежнего.

— Выпьем.

— Выпьем.