Собрать тебя по частям (гет)

То, что однажды было, ничто не сотрёт.

Ф. Форест

— А-н-н-а Х-а-п-п-и... — громко и медленно читает черноволосый мальчуган лет пяти, водя пальцем по могильному камню.

— Это не "П", а "Р"! — Восклицает девочка на пару лет старше его.

— Харрис?

— Да. А теперь, мистер Снейп, посчитайте, сколько ей было лет?

Он хмурит лоб и сосредоточенно загибает пальцы.

— Девятьсот шестой, девятьсот седьмой, девятьсот восьмой... Всего четыре? А давай придумаем ей историю?

— Но мы же играли в школу!

— А она будет нашей новой ученицей!

— Она слишком маленькая!

— Ну Агнесса!

Денег, приносимых отцом Северуса, не хватает, и мать тоже работает и отводит его на целые дни к своей единственной подруге, Фернанде, выросшей в разоренном доме под звон тридцати двух колоколен и рассказы о том, что ее прапрапрабабушка была королевой. Приехавший в сумрачный городок в Кордильерах авантюрист-фотограф из Англии очаровал ее и увез за океан — как она верила, в яркую, свободную и веселую жизнь. Потом выяснилось, что, простившись с мечтой разбогатеть в Новом Свете, он выбрал ее за умение плести погребальные венки, чтобы она помогала в делах его брату, делавшему могильные плиты. Она чувствовала себя обманутой, частенько ругалась с мужем, скучала по отцу, считавшему её отъезд предательством, и смотрела на всех с усталой гордостью королевы в изгнании, по которой Эйлин и признала в ней когда-то свою.

С тех пор гуляка-фотограф успел умереть, его брат — овдоветь, и теперь они живут вчетвером: Джеффри вырезает могильные плиты, его разменявшая восьмой десяток мать Филлис с Фернандой плетут погребальные венки, а дочка Фернанды, Агнесса, играет с приходящим к ним в гости Северусом. Чаще всего дети ходят гулять на кладбище, рядом с которым стоит их дом и где знакомый сторож всегда может вполглаза приглядеть, если что.

Филлис гордится предками не меньше, чем ее надменная невестка. Как-то раз она указывает маленькому гостю на висящую на стене раму, в которую вставлены фотографии мужчины и женщины, увитые сплетенным из светлых и темных волос венком с цветами. Это ее родители. Прикрыв морщинистые веки, Филлис, улыбаясь, рассказывает о своей матери, Хальдис, которая совсем юной, в короткой шубейке, приехала в голодный год из шведского городка Мора, что в Даларне, чтобы заработать мастерством, которым славился ее город, — украшениями из волос. Так поколениями поступали многие женщины ее семьи, но они возвращались на родину — а она осталась в Англии. Работая над колечком из волос сгоревшей в лихорадке трехлетней девочки, она познакомилась с фотографом, пришедшим запечатлеть маленькую покойницу, и вышла за него замуж. Они открыли свою мастерскую, где вместе работали, и жили в любви и согласии.

— Они были настоящими художниками, — гордо говорит бабушка Филлис. И, глядя на серьги и браслеты, осенний пейзаж за стеклом и букетики цветов, сплетенные прабабушкой Хальдис из волос, с ней невозможно не согласиться.

— Она всегда со мной, — улыбается бабушка Филлис, показывая на висящий на ее груди крестик из волос матери. — Я всегда ее чувствую, словно объятие. Но теперь этого никто не понимает. Я еще в девках ходила, когда у матери перестали такое заказывать. «Негигиенично!», — говорили они. «Старомодно!» Да разве любовь к близким может быть негигиеничной и старомодной? Ты учись, Агнесса, учись. Когда-нибудь должны же люди опомниться.

К углу стола привинчен маленький круглый столик с грузиками, поперек которого натянуты волосы. Агнесса склоняется над уроком, а Северус завороженно следит за работой подруги.

* * *

В школе Снейпу так и не удается ни с кем подружиться, и он продолжает часто бывать в этом темном и тихом доме и делает уроки рядом с молчаливой Агнессой, за тем же большим столом, где Фернанда и Филлис плетут погребальные венки.

Поэтому, когда Снейп знакомится с Лили, ее жизнерадостность и заразительное веселье так удивляют и очаровывают его. Она — живая, веселая, ослепительно яркая, подвижная и беззаботная. Она громко смеется, качается на качелях, зовет играть в догонялки и строит с ним шалашик из веток, а потом повязывает на вход желтую ленточку и, забравшись внутрь, поет, что они живут в желтой подводной лодке. Северус воображает, что журчащая рядом река поднимается высоко к небу, затапливает все вокруг, и они навсегда, навсегда остаются вдвоем в этой хижине под водой.

К сожалению, это невозможно — и он решается испробовать один из немногих известных ему способов остановить время и сохранить воспоминания. Он уже знает от матери, что ни одна волшебница не согласится отдать кому-нибудь свои волосы, потому что есть сотни способов использовать их ей же во вред. Но Лили пока некому было об этом рассказать. Значит, он должен успеть осуществить свой план до того, как они поедут в Хогвартс. Северус некоторое время мучается, ощущая нечестность своего поступка, но потом все-таки знакомит ее с Агнессой. Когда Лили, замирая от восхищения и жути, любуется на вещи, сплетенные из волос тремя поколениями мастериц — а их в этом доме множество, от украшений до очешника и кошельков, — он, торжествуя, уговаривает ее срезать несколько длинных прядей и отдать их в умелые руки Филлис.

Через пару дней он с трепетом наблюдает, как готовую реликвию проваривают в чане, а потом тщательно сушат на воздухе. Он благодарно целует морщинистые руки Филлис, принимая из них подарок, и удивленно оглядывается на хлопнувшую входную дверь — это выбежала обиженная Агнесса.

* * *

Позже он очень радуется своей предусмотрительности, любуясь доставшимся ему сокровищем: в Хогвартсе они с Лили оказываются на разных факультетах, она заводит подружек, он бесконечно цапается с гриффиндорскими хулиганами и почти физически ощущает, как его, словно выброшенный пьяным работягой окурок, уносит течением прочь от ее золотого тепла, от желтой подводной лодки, и все его трепыхания только ускоряют водоворот. Вероятно, впереди у него, как у любого окурка, решетка канализации. Впрочем, в том, что он не умеет не быть окурком, виноват, конечно же, только он сам.

* * *

После истории у озера он тонет в одиночестве и вине, перемешанной со стыдом и злобой. Иногда он развлекается, пытаясь подсчитать пропорции — две унции стыда смешать с десятью унциями вины, нагреть, мешать строго по часовой, щедро заправить отвращением к себе. Он сам оттолкнул ее. Сам. Чертов Поттер здесь почти ни при чем. Как же он его ненавидит...

* * *

Летом, пытаясь сбежать от этих бесконечно крутящихся в голове мыслей, Северус навещает Агнессу. Ей уже семнадцать, она выглядит совсем взрослой, но в то же время еще более худой и бледной, чем раньше. На ней глухое черное платье, на левой руке тонкий браслет из темных волос, срезанных для такого случая много лет назад: весной умерла ее мать. Грустно улыбаясь, Агнесса открывает книгу на загнутой уголком странице и читает:

«Не есть ли это сострадание смерти? Она разрушает все, но оставляет без изменения волосы. Глаза, губы — все меняется и исчезает. Волосы даже не теряют своего цвета. Только в них люди переживают себя!»

На соседней странице Снейп замечает фотографию набережной в старом вымершем городе и понимает, что жизнь в нем застыла — как и здесь, в Коукворте. Агнесса говорит все о том же, живет все тем же, и, кажется, здесь вообще ничего не меняется. Впрочем, он понимает, что был неправ, когда она, смущаясь, берет его за руку и говорит, что соскучилась — и очень ждала его. Девчонки. Их совершенно невозможно понять. Что это она вдруг себе навыдумывала? Она заправляет прядь за ухо, и он вздрагивает от того, как сильно этот жест — и родинка на щеке — напоминают Лили. «Ну пусть хоть кто-нибудь будет доволен», — решает он, выдавливая улыбку.

Вечером Агнесса тянет его гулять к реке — и останавливается на мосту, обнимая его. Он подчиняется, чувствуя себя страшно неловко. И, чтобы заглушить это ощущение, принимается расспрашивать ее о жизни в Коукворте. За болтовней он не сразу замечает, что на другой стороне моста появляется знакомая фигура. Лили останавливается в изумлении, будто споткнувшись, смотрит на них несколько секунд, а потом разворачивается и идет в обратную сторону.

— Лили!

Он бросается ей вслед, но она уходит, как всегда, уходит, и он щурится против заходящего солнца на ее силуэт, обведенный смесью крови и золота. Ему не догнать ее, как бы быстро он ни бежал, — в памяти всплывает Фернанда, читающая легенду о белом олене. Сзади с шумом втягивает воздух Агнесса, даже не делая попытки его удержать. И тут Северус словно раздваивается — часть его смотрит вслед уходящей Лили, уже давно и навсегда отказавшейся от него, а часть — видит, как Лили бросается за Джеймсом, отказываясь от него снова. Усилием воли он отворачивается и обнимает хрупкую нескладную фигурку в потрепанной одежде, гладит неровные пряди черных волос.

— Не бойся. Я здесь, я никуда не ухожу.

Лили с ним, она обнимает его, она целует его в лоб, она не бросает его. Он сам — Лили, и он с Лили, он обнимает себя ей, он обнимает ее, голова кружится — черные глаза, черные пряди, шершавые губы, неумело целующие в ответ.

* * *

Для Пожирателя Смерти связь с магглой недопустима — и опасна, прежде всего, для нее самой. После седьмого курса он кладет в почтовый ящик Агнессы конверт с тошнотворно-банальной запиской в духе «Прости и будь счастлива» и аппарирует прочь, испытывая бесконечное отвращение к себе.

* * *

Лили выходит замуж — кто-то из Пожирателей помладше перечисляет за выпивкой переженившихся школьных знакомых, и Снейп застывает, надеясь только на то, что по его лицу никто не сможет ничего прочитать.

Засыпать по ночам становится невозможно — стоит ему лечь, как он начинает думать, что вот сейчас, вот сейчас-то... Вот именно сейчас они — он не смеет думать об этом грубо и заставляет себя проговаривать это мысленно именно так — вот сейчас они занимаются любовью.

Как-то раз он идет в рейд, от которых обычно освобожден заказами на зелья, и видит молодого маггла с брюшком и в семейных трусах. На безымянном пальце левой руки у него блестит кольцо — должно быть, такое же, как у Лили, такое же, как у Поттера, такое, какого у Северуса никогда, никогда не будет, — и он почти с наслаждением ломает этому мужлану пальцы под одобрительный хохот Беллы. А ночью видит во сне, как окольцованные пальцы убитого входят в довольно стонущее женское тело, — и пытается отвернуться, чтобы не видеть лица женщины. Впрочем, это не имеет смысла — он все равно знает, что никто другой ему не приснился бы.

* * *

Однажды ночью ревность и страх за Лили наконец отпускают его — он долго стоит у окна, вдыхая холодный воздух, и все четче осознавая, что все его обиды — глупость. Он счастлив просто знать, что она жива и здорова. У нее все хорошо. Это единственное, что имеет значение. Странное чувство умиротворения окутывает его — она здесь, она есть, просто есть. И он счастлив.

А утром газеты взрываются заголовками о победе над Волдемортом.

Снейп не хочет знать точное время ее смерти — он, в общем, и так догадывается, что и вчера, как всегда, ошибался — и когда он улыбался от счастья, она уже была мертва. Или умирала, не дождавшись помощи, пока он думал, как всегда, только о себе.

* * *

Спасают его от самоубийства, как ни странно, авроры. Они являются еще прежде, чем он успевает отойти от истерики достаточно, чтобы принять яд, хватают его и сажают за решетку, водят на допросы, что-то спрашивают — и зорко следят, чтобы он не сбежал от правосудия в мир иной. Кроме того, приходится сохранять лицо, держать себя в руках. Снейп почти не сомневается, что его ждет Азкабан, — и ему все равно. Он знает, что заслужил его, что быстрая смерть — это слишком легко, что дементоры-то позаботятся, чтобы он никуда не ушел от вины. Все правильно. Иногда он позволяет себе надеяться, что дементоры будут показывать ему не только заголовки газет — но и другие плохие воспоминания. Например, то, как он назвал ее грязнокровкой. Или то, как она отказалась его простить. Он будет видеть ее даже в Азкабане — и это самое главное. Она все равно всегда с ним. Он усмехается почти радостно и удивленно поднимает глаза, слыша брань Муди. Ах да, ведь он на допросе — он успел об этом забыть.

Через пару недель Дамблдор вытаскивает его из камеры и заявляет, что он должен жить, чтобы защищать ее сына. Пожалуй, доверять защиту кого бы то ни было Дамблдору — действительно глупо. Это он уже выяснил.

* * *

Вечерами он варит зелья для больничного крыла, а когда их не надо помешивать, он ложится на холодные камни и воет, иногда хватаясь зубами за ножку стула. Совсем как Люпин — но ему на это плевать, он хорошо владеет заглушающими, ничуть не хуже, чем варит зелья. Он даже умудряется ни разу не перепутать ингредиенты и не ошибиться с движениями черпака и палочки — хотя не видит ничего за пеленой слез.

«Сопливус!» — презрительно тянет внутренний голос. От Поттера некуда деться.

* * *

Он задыхается, чувствуя, как стены сочатся неразбавленной пустотой, захлебывается отвратительной черной жижей, в которую превращается все, что он пьет, напоминая ему о неизбывности собственной вины. Он пьет ее в полдень и утром, он пьёт её на ночь, он пьёт ее, пьёт, он рявкает: «Тридцать очков с Гриффиндора!», он змей приручает, он варит себе сновиденья — и в них она снова жива.

* * *

Он выходит из Хогвартса к теплицам, и пронзительно чистое голубое небо сквозь ветки ослепляет его своей красотой. Каждое из этих деревьев, все до единого, все они выросли здесь только для того, чтобы однажды она взглянула на них, — и вот её нет. Но, хотя не имеет смысла, деревья ещё растут. И её отсутствие так же очевидно, как и отсутствие листьев на ветках — чёрных, изломанных, одиноких, — но и эта нехватка молча кричит о ней. Он был уверен, что после её исчезновения окончательно потеряет способность воспринимать красоту, — но, странное дело, она никуда не исчезла. Наоборот, только теперь он стал по-настоящему остро замечать совершенство простых вещей — как пламя свечи можно разглядеть только там, где не видно солнца.

* * *

Через пару месяцев заказы на зелья для больничного крыла неожиданно заканчиваются — Помфри, удивленно благодаря, говорит, что он наварил их на год вперед, а больше ингредиентов просто не выделено. Так что когда у него остается свободное время, он все чаще пользуется самым простым способом не думать — пьет.

Однажды выпивка заканчивается неожиданно, и в его уже нетрезвую голову приходит странная идея — на кухне крепких напитков не держат, тащиться в переполненный учениками Хогсмид откровенно лень — но что, если попросить бутылку у Трелони? Чертова прорицательница, по слухам, нередко прикладывается к ней, уж у нее-то должны быть запасы! «С паршивой овцы хоть шерсти клок», — думает он цинично, поднимаясь к ней на башню по бесконечным ступеням.

— Северус? — удивляется та. — Конечно, заходите, я буду рада предложить вам стаканчик…

Разумеется, он предпочел бы забрать у нее бутылку и вернуться к себе, но это было бы совсем некрасиво, и он не решается. Впрочем, ее вялые попытки завязать разговор он пресекает — и напивается молча, медленно, глядя на пламя камина. Трелони тоже молчит, иногда принимаясь негромко что-то напевать себе под нос и щелкая в такт по звенящим браслетам. За окном темнеет. Когда Трелони наклоняется к нему, чтобы разлить по бокалам остатки второй бутылки огневиски, он поднимает на нее взгляд — и замирает.

Рыжие волосы падают ей на лицо, из-под прядей видны только губы — и они грустно улыбаются, совсем так же, как улыбалась Лили, и этот уголок губ... Подчиняясь какому-то неведомому порыву, он приподнимается с кресла и сцеловывает с них ее улыбку. И только после этого с ужасом понимает, что же он наделал. Он ждет, что его оттолкнут, наверное, даже ударят — но губы Лили внезапно открываются ему навстречу, а потом она шепчет «Нокс».

* * *

С тех пор он все чаще приходит к Трелони. С ней можно пить, можно молчать, можно проверять домашние работы — он привык считать, что ему не нужно ничье общество, но зато при ней нельзя выть и поддаваться жалости к себе — и это, право же, большой плюс.

Кажется, она так же сломана, как и он. Снейп слышал, что она была замужем совсем недолго, — но не пытается выяснить, что заставило ее развестись с мужем, и не из-за этого ли она увлеклась алкоголем. Она так же посажена Дамблдором в клетку — исключительно для её же блага, и плевать, что она, как и Снейп, не хочет и не умеет учить детей. Между ними нет никакой романтики, только закон природы — сильные с сильными, слабые со слабыми. «Два отверженных уродца нашли друг друга», — думает Северус, бросая взгляд в зеркало в ванной, и кривит губы в усталой усмешке.

На следующий год, в очередной раз поднявшись на башню в свой день рождения, он понимает, что с «никакой романтики» поспешил: Сибилла ждет его к ужину при свечах — в новой немодной кофточке и в очках. Она зачитывает ему нелепые сны, придуманные студентами, и звонко смеется над ними, а когда он говорит, что у него есть еще пара непроверенных контрольных, мгновенно замолкает, достает нитки и бусины и принимается за очередной цветастый браслет. Воспоминание об Агнессе оказывается неожиданно болезненным, и, пытаясь отвлечься, Северус размышляет, сумела ли бы Сивилла заработать что-нибудь у магглов. Судя по магглорожденным студенткам, там в моде такие вот украшения — а делать их у нее получается куда лучше, чем преподавать и пророчествовать. Поймав его взгляд, она улыбается и откладывает рукоделие. Что ж, если смотреть сквозь пальцы, мечта почти... Она снимает кофточку и очки.

После он задумчиво смотрит на ее хрупкую фигурку при неровном пламени свечей. Она спит, свернувшись калачиком, рыжие волосы разметались по подушке. Ему тепло. Это так странно — Лили заставила его поверить в то, что он всегда будет один. И Лили же подарила ему эту странную… связь? Отношения? Эту женщину, которую он, наверное, может называть своей. Женщину, которая когда-то произнесла то самое пророчество, отнявшее у Лили жизнь. А теперь она возвращает ее. Какая же она пророчица, если ничего этого не видит? Или все-таки видит?

* * *

Однажды она все наливает и наливает им обоим огневиски — а потом, смущаясь, вытягивает из прорезей в струящемся платье широкий мягкий пояс из сплетенных косичек.

— Мне это нужно. И тебе тоже. Попробуй.

И, целуя, вкладывает пояс Снейпу в руку — а потом тянет его к софе и, выскользнув из платья одним гибким движением, ложится на живот.

Снейп смотрит на нее в изумлении, но она шепчет:

— Я знаю, ты ненавидел меня за что-то. Ты думал, это я во всем виновата. Ведь так?

Он давно не согласен с ней, виноват он, только он, всегда только он, но раз она этого хочет... Он вспоминает себя самого, пересказывающего Лорду пророчество, и ударяет по этому воспоминанию, надеясь, что разобьет его вдребезги. Воспоминание покрывается рябью, но остается — и он наносит новый удар.

Потом Сибилла дремлет у него на плече, блаженно улыбаясь сквозь слезы искусанными губами. Дождавшись, пока она выплывет из сладострастной истомы, он спрашивает:

— Почему?

Она невесело усмехается:

— Думаешь, я не понимаю, кто я? Шарлатанка, самозванка, я не могу научить ничему детей — почти ни у кого просто нет этого дара, а у меня вот есть, но я не могу даже ничего предсказать по заказу — могу только видеть смерть. И не умею ее отвести.

Он гладит ее по щеке и лениво думает, что, возможно, ему тоже стоило бы попробовать, — но его вина слишком глубока, чтобы пытаться получить хотя бы иллюзию освобождения от нее в постельных играх.

* * *

Теперь он иногда подолгу застывает, глядя на кружащиеся снежинки и вспоминая, как они падали на ее волосы, как на первом курсе они лепили снежную бабу — и как шли потом к Хогвартсу, а ее сапожки скользили, и она хваталась за руки — его и какой-то гриффиндорской подружки.

Из высокого окна льется солнечный свет, заливающий лестницу и изогнутые перила. Здесь она сидела когда-то. Каждое стекло прячет ее отражение, за каждым поворотом мелькает солнечным зайчиком отблеск ее волос, ощущение ее присутствия растворено в воздухе и кажется настолько же материальным, как камни стены, которые Северус машинально поглаживает. Если только научиться видеть, праздник ее присутствия становится бесконечным. Как там было в книге Агнессы?

«Он владел тем, что можно было бы назвать "пониманием сходства", дополнительным чувством, тонким, болезненным, связывавшим тысячью неуловимых нитей предметы между собою, соединявшим деревья паутинок».

* * *

Проходит еще один год, и теперь почти каждый раз, поднимаясь на башню, он, закрыв глаза, целует Сивиллу в уголок губ — нежно, страстно, обводя его языком. Он столько раз смотрел на Лили, на эти губы, зная, что ему нельзя целовать их, — а теперь вот они, здесь, совсем рядом. «Лили, — думает он. — Ты со мной, ты всегда со мной». А потом открывает глаза и целует уже Сивиллу, нежно, благодарно. Она дарит ему праздник, она дарит ему Лили, она дарит ему себя — и он знает, что это разные люди. Он хочет сберечь хотя бы ее.

* * *

И мир устроен как призма — что в нее ни попадает, все сводится к одному и тому же, к одному центру преломления лучей, где улыбается ее лицо.

Иногда он прислушивается к историям про бывших студентов, даже время от времени включается в эти разговоры к удивлению своих коллег, вступает в какие-то дискуссии, что-то доказывает — а потом понимает, что говорит вовсе не о студентах и не о новой статье в «Трансфигурации сегодня». Что он всегда говорит только о Лили — даже если в этих разговорах ее зовут иначе. И замолкает — в конце концов, почти все здесь преподавали и ему, его историю не знает только ленивый, и ему неприятно думать, что они все понимают. Так что он дает себе слово ни о чем не говорить — до следующего раза, когда речь заходит о магглорожденных, или о том, что студентки чересчур вызывающе красят губы, или о веселящих чарах (которые она так любила накладывать) — словом, при желании он мог бы, наверное, стать очень разговорчивым собеседником. Однако, поймав пару раз грустный, понимающий взгляд МакГонагалл, он обрывает себя и старается в разговоры больше не вступать. Но все обрывки услышанного вплетаются в тонкую золотую паутинку, которой он оплетает Хогвартс, ловя отражения Лили и греясь ее теплом.

Но и это не позволяет ему ни на секунду забыть, что она умерла. Он помнит об этом даже во снах, где она, ненадолго воскреснув, осыпает его упреками — или все же прощает. А потом он просыпается — в её смерть, длящуюся бесконечно и начинающуюся каждый день заново. Он качается между отчаянием и радостью, как качалась она на качелях в их самую первую встречу. Время не лечит, оно застывает мутноватым, с прокисшей горечью студнем, в котором ничего нельзя изменить — но все, бывшее хоть когда-то, продолжает существовать: и его предательство, и её смех, и жёлтая ленточка на не простоявшем и пары дней шалаше, где они навсегда остались счастливыми.

* * *

В июне 1998 года в скромную лавку погребальных венков и надгробных плит в Коукворте стучится немолодая рыжеволосая женщина и протягивает хозяйке прядь черных волос.

— Я от Северуса Снейпа, — говорит она.

Хозяйка хватается за прилавок, чтобы не упасть, и закрывает глаза.

— Я сделаю, — отвечает она. — Вот увидите, мертвые — это праздник, который с нами всегда.

Так могла бы выглядеть прабабушка Хальдис http://www.pichome.ru/image/APn

Примеры украшений из волос:

кольцо с пейзажем, ок. 1700 http://www.pichome.ru/image/APH

фотография девушки, обвитая цветами из волос http://www.pichome.ru/image/APV

фрагмент букета http://www.pichome.ru/image/AP7 Иногда такие букеты делали из волос разных членов семьи, составляя таким образом генеалогическое древо.