Лысая (джен)

1.

В город пришёл декабрь. Он принёс с собой долгожданные тонны снега, выпавшие в два-три дня, побелил крыши домов, дороги в некоторых местах натёр до блеска, ещё и подло припорошив. Осточертевшую голубизну небосвода большую часть времени скрывал бледно-серый облачный покров, которые то и дело выдавали землянам новые порции снега.

Иногда шедшей в университет Марье приходило в голову сравнение с «барыгой», который иногда забесплатно сыплет белым порошком всем желающим, но она отгоняла из головы эту метафору: слишком некрасивой она была, слишком грубой и прямолинейной. Хоть и весьма точной. Интересно, что схожие мысли роились иногда и в Пашкиной голове — но она метафоры, связанные с погодой, не любила, так что просто пожимала плечами, думая, что за глупости ей лезут в голову на освободившееся место. Птицы под её черепом на время холодов слетели из гнёзд, забрав с собой всё необходимое, так что в их оставленное жилище то и дело наведывались вредные, противные мухи, от которых было никак не избавиться.

Вообще, в один момент Лысая поняла, что организм её — настоящее скопище разных животных, зверинец.

В голове, по её собственной придумке, жили птицы. Какие именно, Пашка никогда не задумывалась, но почему-то ей казалось, что это не слишком большие птицы с короткими клювами и длинными перьями. У каждого в голове они жили, но порой люди с пренебрежительным упорством продолжали видеть в них тараканов.

Иногда, когда птицы слетали с гнёзд, наведывались мухи. Чёрные, толстые и мерзкие. С мухами Пашка ассоциировала тяжёлые, вредные мысли, то и дело приползающие ей в голову. То были проблемы, напоминающие о себе, а проблем у Лысой всегда было выше крыши.

Наконец, когда мух становилось уж больно много, они начинали невыносимо жужжать и будили кошек, которые обитали где-то пониже головы. Просыпаясь, кошки начинали скрести острыми когтями душу, оставляли там небольшие порезы, которые тут же заживали, и наносили новые. И так продолжалось, пока что-то не сгоняло мух прочь. Тогда кошки отвлекались и на время засыпали, прекращая царапать душу, которая, хоть и была запрятана в надёжный кожаный капкан, но продолжала всё чувствовать.

А ещё был Зверь, и о нём Пашка предпочитала вообще не думать и меньше всего его себе представляла. Это было нечто четырёхлапое и клыкастое, что большую часть времени проводило в беспробудном сне, и если его что-то будило — Зверь просыпался и ревел так, что распугивал и мух, и птиц, и кошек, а затем принимался метаться в таком неистовстве, что Пашка была не в силах удержать его.

Конечно, очень часто Лысая мотала головой, напоминая самой себе, что все эти чудища внутри неё — просто метафоры, её же выдумки. Но выдумки эти сильно походили на правду.

…Чем ближе подходил Новый год, тем чаще с каждого угла слышалось в разных контекстах выражение «оставить всё плохое в старом году», с чем Лысая, к её собственному неудовольствию, согласиться не могла. Хотела бы. Но её проблемы было просто не решить одной-единственной ночью, когда обнуляются календари, начиная свой отсчёт заново.

Лизок всё же рассказала родителям о своей беременности. Как потом она говорила Пашке, на эту новость родители отреагировали так, будто в семье кто-то умер. А потом, посоветовавшись, сказали, что аборт делать не позволят.

Такое положение вещей поставило в немалый ступор даже Пашку — в каком же шоке была Лизок, когда услышала это, оставалось только представлять.

— Они и работать мне запретили, даже из школы документы забрали, — говорила Лизок негромко, сидя на кухне у Пашки. — Это мама всё… Она говорит, что роды в таком возрасте — это, конечно, плохо, но аборт это ещё более тяжёлый грех. Папа с ней соглашается. Он, конечно, не очень верующий, но говорит, что, когда время подойдёт, найдёт хорошего врача, который роды примет. Говорит: мало ли, как аборт повлиять на меня может…

— Орал на тебя?

— Ещё как. Никогда его таким не видела.

Вроде бы, подумала Лысая, не так всё плохо и выходит, раз родители решили поддержать дочь. Вот только Лизок совсем не выглядела счастливой.

— Я не хочу рожать, Паш… — чуть не плача, говорила она с отчаянием. — Мне же семнадцать только исполнилось! И я не знаю, от кого вообще ребёнок! Знала бы ты, как это страшно, Пашка… Я иногда… как будто и правда чувствую, что внутри меня что-то есть, но чьё оно? От кого? — она закрыла лицо руками, тяжело вздыхая.

Пашка нахмурилась.

— Неужели, твоим родителям вообще всё равно, от кого?

— Я им соврала что он от Кира. Они знают, что это мой друг, который летом умер. Так что к нему предъяв никаких…

«Как в воду глядела», — Пашка опасливо отвела взгляд.

— Лизок, а что бы ты сделала, если бы это правда был ребёнок Кира?

— Мы с ним не трахались ведь… — Лиза пожала плечами. — Но если бы от него… Я не знаю, Паша. Слишком сложно мне представить такое, и что бы я чувствовала.

— Но тогда ты хотела бы родить?

— Нет. Чтобы он без отца жил? Я вообще не хочу, Паша. Только что школу закончила, какой ребёнок? А родители аборт не хотят оплачивать…

С наступлением холодов вернулось к Лысой и школьное одиночество: Полька больше не подходила к ней после того, что стряслось в «Альбусе». Пашка тоже не спешила первой идти на контакт, полагая, что серьёзно обидела «шахматное дитя», как она порой её про себя называла.

Примерно через неделю Пашка всё-таки решилась найти её и поговорить. Полька отыскалась в туалете на втором этаже: встала коленями на подоконник и оттирала надпись, сделанную ей же на стекле. Неизвестно, почему данный литературный изыск со специфическим посылом вообще прожил так долго.

— Что ты тут делаешь? — недружелюбно спросила Полька, заметив Пашку в проходе.

— Да просто мимо проходила… Тебя что, оттирать заставили?

Полька сердито бросила тряпку в раковину и спрыгнула с подоконника. Включила воду.

— Заставили. Кто-то, кажется, сказал, что это я написала.

— С хера ли ты?

— Потому что меня видели, когда я отсюда выходила, — и Полька смолкла, выжимая тряпку. Затем снова полезла на подоконник, принявшись стирать со стекла остатки.

Если она и винила в своём наказании Лысую, то та никакой вины за себя не чувствовала.

— Помочь?

— Иди уже отсюда, а… — немного неловко попросила Полька, не глядя на неё.

«Точно обиделась», — подумала Пашка.

— Ты всё из-за кафешки дуешься?

— Ничего я не дуюсь! — стекло под натиском тряпки постанывало, но последние черты надписи уже почти полностью стёрлись. — Просто сейчас урок идёт.

— У нас там физра в зале, — Пашка пожала плечами, — я не пошла на неё. Освобождение, типа.

После недолгого молчания Полька произнесла:

— Я просто хотела как лучше. Ты всё время одна ходишь и я подумала, может, ты там хотя бы друзей себе найдёшь. Гринго и компания — хорошие ребята, всех к себе принимают и на внешность не смотрят.

«Не смотрят, ага, как же», — подумала Лысая скептически, а вслух сказала:

— Понимаешь, в этом и проблема: они любого примут, им плевать, я там или не я. Да если бы, блять, динозавр вместо меня пришёл, они бы и его приняли, потому что не принять кого-то, погнать в шею — у них не принято!

— Так это что, плохо, что они всех принимают?

— Так ведь они любого дебила к себе примут, им плевать!

Полька обернулась, внимательно посмотрев на неё, и Пашка поняла, что взболтнула лишнего. «Нужно извиниться» — подумала она, и тут же ей стало тошно об одной мысли об этом.

— Мне не нужны друзья, ясно? — говорила Лысая со страшной, слепой и твёрдой уверенностью. — То, что ты только что оттёрло, относилось ко всем, абсолютно ко всем, понятно?

— И ко мне тоже? — спросила Полька тихо.

— И к тебе тоже.

Не в силах больше вынести её взгляд, Пашка развернулась и вышла вон.

2.

План в лысой голове созрел уже давно, однако привести его в исполнение Пашка никак не решалась. Мешало то одно, то другое, а по большей части вовсе не хватало желания воплощать его в жизнь. И лишь в один вечер после школы Лысая сказала себе: я должна сделать это, сейчас или никогда.

Шла она медленно: после того, как большие наушники сломались в драке, ей пришлось перерыть квартиру, достав старенькие, но надёжные «капли» от какого-то телефона. Звук в них был хуже, да и спустя время уши до боли натирало, но лучше уж было так, чем вообще без музыки.

«Я не хочу идти туда», — думала Пашка, с каждым шагом всё больше веря в собственные мысли. Желание не было: его место занимала стальная уверенность в том, что если она не сделает этого, то изменит самой своей сути, сама себя предаст, и это будет в сто раз хуже. Шаг, ещё один, ещё один, и ещё один. Впереди показалась длинная жёлтая пятиэтажка, не оставив выбора: теперь Пашка просто не могла развернуться и уйти.

Ты улетел и вновь вернулся через сотню лет:

В чужую кожу завернулся тонкий твой скелет,

Изрядно с крыльев пообщипан был твой радужный пух,

Ты был обмерян и обсчитан меркой гадов и шлюх…

Гадкие хорошие воспоминания всё лезли и лезли в голову: Пашка жалела, что нет денег на хоть какую-нибудь выпивку. Даже от паршивой «Балтики» она бы сейчас не отказалась, лишь бы на время вернуть под череп смехотворную лёгкость восприятия, которая туманит глаза. Любая ерунда кажется до одури смешной, а всё, что беспокоит, как-то само собой выветривается из башки…

Она набрала на домофоне случайную квартиру, изобразила самый свой писклявый голос и прощебетала:

— Здравствуйте, я в сорок седьмую, а там домофона нет, откройте пожалуйста…

Дверь послушно запищала, и Лысая нырнула в подъезд.

Внутри было прибрано, но слишком светло: отыскав выключатели, Пашка понажимала их все, сделав лестничную клетку первого этажа максимально тёмной. Укрылась в нише между деревянной и железной дверями, — и принялась ждать. Она знала: он вскоре придёт. Должен прийти. Вынула из ноющего уха один наушник, чтобы слышать звуки с улицы: второй продолжал играть.

Я сочинил тебя без спроса — вот и вся вина;

А коль не видишь дальше носа — долетай до дна!

Покорный силе тяготенья, шлепнись в липкую грязь,

Среди ублюдочных видений по спирали носясь…

Как вообще всё так вышло? Как они его к себе затащили? Ещё несколько месяцев назад Пашка и подумать не могла, что станет караулить в подъезде кого-то, кого раньше считала другом. В какой момент это произошло? Говнарь как-то упомянул, что давно не общался с ним: может быть, знал, но не захотел никому рассказывать?

Саня Простынев вошёл в подъезд не один: вслед за ним шла девушка в белой меховой шапке да чёрной дублёнке. Они о чём-то говорили, и прошли мимо затаившейся в темноте Пашки, не заметив её.

— У-у, темень… — сказал Простынь негромко, входя на лестничную площадку.

— Ещё какая, — произнесла Пашка отчётливо, и пока парочка не успела ничего понять, шагнула вперёд, схватила Простыня за капюшон куртки и дёрнула на себя. Парень подался назад. Рухнул из-за подножки на пол и тут же отхватил несколько сильных пинков. Девушка что-то закричала. Взбешённая Пашка отвесила ей пощёчину. Снова вернулась к Простыню: надавила на его грудь ногой, наклонилась и щёлкнула зажигалкой. Огонёк осветил его — и, должно быть, её — лицо.

— Ты думал, я забуду? — угрожающе спросила Пашка.

— Л-лысая…

— Ты серьёзно думал, что я хер забью на то, что ты, как последняя мразь, сдал меня Клоунам?

— Отъебись от меня, что я тебе сделал?! — беспомощно спросил Простынь. Его девушка, тоже ничего не соображая, что-то ей кричала, но для Пашки все её слова были пустым звуком.

— Что ты мне сделал? — она приблизила горящую зажигалку к лицу парня. — Ты серьёзно?

— С-слушай, я тут вообще не при чём! — затараторил Простынь, — Меня эта баба ихняя… Говорит, мол, сделай, как я велю, или меня бы отпиздили…

— И ты решил меня сдать.

— А чё мне было, бля, делать?!

В один момент — или, может быть, уже давно? — Простынь растерял всю ту интеллигентность и вежливость, какой обычно в компании был известен. У Клоунов нахватался, или же просто в момент опасности проявил свою настоящую сущность — было уже не важно.

— Ты бы что сделала на моём месте?! — спрашивал Простынь.

— Пошёл ты, блядь… — Пашка отпустила палец с зажигалки (огонёк потух), сжала её в кулак и сильно врезала по лицу бывшему другу, затем — ещё раз. Девушка кинулась на неё сзади, но неумело. Лысая легко вывернулась и оттолкнула её назад.

— Ты хоть знаешь, какая он крыса? Он меня сдал, как мразь последняя, и меня из-за него чуть толпой не отпиздили…

— Ань, не слушай… — попытался заговорить Простынь, но быстро стих: Пашка пнула его ещё раз.

— Что, совесть не позволяет рассказать? Так я за тебя расскажу, сволочь. Мы с этим пидором до времени тусили в одной компании. Бухали там вместе, гуляли, все дела. Всё было зашибись. А потом на меня стали наезжать братки с Полтинника, и вот эта вот падаль… — она отвесила Простыню ещё один пинок.

— Хватит!.. — пропищала Аня.

— …он не просто сдал меня им, — жёстко продолжила Лысая. — Он заставил меня прийти на концерт моей любимой группы и привёл туда всех этих уродов, чтобы отпиздить меня. Я, блять, ещё и другом его считала!..

— Заткнись! — донеслось с пола: Простынь явно не хотел открывать своей подруге столь нелицеприятную правду.

— Саша, это что, правда?! — изумилась девушка.

— Да пиздит она всё! — жалобно простонал парень. — Я её вообще в первый раз вижу…

— Ах ты… — Пашка замахнулась ещё раз, собираясь врезать по итак уже окровавленному лицу, но на руке её неожиданно что-то повисло.

— Хватит! Перестань!.. — чуть не слёзно умоляла девушка. Силы и веса в ней было как в пушинке и, будь Пашкина воля — она бы её оттолкнула. Но та просто застыла, обернувшись.

— Какого хрена ты защищаешь его? — негромко, но зло спросила она. — Я же тебе сказала, что он…

— Мне всё равно! — отчаянно выкрикнула девушка, не отпуская её руку. — Мне всё равно, что он сделал! Прекрати его бить!

— Почему…

— Потому что он мой друг!

Выкричанные слова эхом потонули в уголках подъезда. Паша и Аня встретились глазами друг с другом — и Лысая почувствовала себя последней сволочью на свете. Девушка, кто бы она ни приходилась Простыню, была ему по-собачьи преданна, и плевать хотела на то, хороший он или плохой, подлец он или кто-то ещё. Это был тот самый случай, когда «питомец» обладал большей верностью, чем его хозяин.

— Отпусти. Больше не стану, — сказала Лысая негромко, поднимаясь.

Сверху открылась дверь: кто-то выходил из квартиры. Пашка, не оглядываясь, поспешила удалиться. Хотела перед уходом сказать что-нибудь — но её кулаки уже сказали всё за неё, и синяков, сделанных ими, словами было уже не исправить.

…На улице шёл сильный снег, заметающий дорогу.

Оказавшись достаточно далеко от дома Простыня, Пашка решилась закурить, но отчего-то не смогла: закашлялась так, что глаза заслезились, в злости отшвырнула едва зажжённую сигарету и пошла дальше. На душе было мерзко, настолько, что в татуировке отдавалось. Лысая всё чаще замечала, что, когда ей становилось совсем плохо, её начинала мучить мигрень, из-за чего-то очень сильно отдающая в «STAY AWAY» на виске. Хоть татуировка уже давным-давно должна была перестать болеть. В чём была причина — Пашка не ведала.

Даже музыку слушать не хотелось.

Домой она возвращалась длинным путём, проходящим вдоль набережной. В это время и в такую погоду людей здесь почти не было. Несмотря на холодящий лицо ветер, Пашка шла медленно. Не потому что не хотела идти — скорее, из-за того, что не хотела куда бы то ни было приходить. В голове было пусто.

«Заслужил?..» — подумала она спустя время о Сане Простынёве. Внутренний голос сказал: да, заслужил. Он предал. И получил по заслугам. Но почему же тогда, спросила себя Лысая, мне из-за этого так хреново, как будто это не он, а я предала кого-то?

Хотелось заплакать, но Пашка закусила губу: нельзя. И дело даже не в том, что кто-то может увидеть — плевать! — но ей самой от этого станет ещё хуже. Почему-то в голову пришла Полька, с которой они недавно поссорились. Кир. Говнарь. Сумчик. Простынь. Все они растворялись в проворном потоке, становились всё дальше от неё, Пашка молчаливо простирала к ним руки — но всё было тщетно, неумолимое, необратимое время отсчитывало секунды, говоря, что всё кончено.

Лысая взглянула на занесённую льдом речку, которую теперь обильно засыпа́л снег. В пурге речка была едва видна, но её мутная синева всё равно проглядывалась. И вдруг Пашка увидела вдалеке на льду одинокий, тёмный силуэт. Человек куда-то шёл.

Что, подумала она, если сейчас лёд под ним треснет?

Лёд, к счастью, был уже довольно крепким и ломаться не собирался. Но куда всё же шёл тот человек в такое время, в такую пургу? Что он забыл на другом берегу реки?

Пашка представила, как она стоит посреди заледенелой реки, и лёд под её ногами начинает расходиться, делить плотную заснеженную поверхность на пласты, и она, отделяясь ото всех, остаётся одна на льдине. Все — Кир, Сумчик, Простынь, Говнарь, Полька — остаются где-то далеко, разворачиваются, уходят, постепенно растворяются вдали.

Пашка помотала головой, отгоняя странные мысли, но всё же знала, что они недалеки от истины. И её жизнь в последнее время действительно напоминала трескающийся под ногами лёд, уносящий прочь всех, кто ей дорог. По разным причинам.

Пашка шмыгнула носом, продолжив свой путь. Человек вдалеке уже совсем исчез из виду. Подумав о том, что, может быть, она вообще последняя, кто его видел, она достала ещё одну сигарету с твёрдым намерением закурить.

В этот раз у неё получилось.

3.

— Значит, в итоге ты его избила… Не могу сказать, что это полностью верное решение, но на твоём месте я, быть может, поступил бы так же, — сказал Истомин.

Перед ними снова расстилался вечерний город. Не сказать, что Лысая взяла за привычку кататься с Истоминым по ночам: просто, попробовав, она поняла, что в этом нет ничего невозможного. Более того, сидя рядом с ним на пассажирском кресле, Пашка чувствовала себя немного лучше. Не то, чтобы «защищённой», а скорее понятой и принятой. Это чувство было бессловным и молчаливым, но присутствовало, принося небольшой, едва осязаемый временный дзен.

— Мне с этого стало гораздо легче, — призналась она. — Я и не ожидала, что настолько.

— Самые большие камни на душе — всегда невидимы.

— Ты вообще математик или философ?

— Ты не представляешь, насколько эти науки между собой бывают близки.

— Я про это слышала, но-моему, это всё чушь собачья. Алгебра — это ведь всякие вычисления и формулы, производные, функции, интегралы… Вся вот эта вот чушь. А философия…

— Если судить с такой примитивной точки зрения, то да, далеки. Но если брать выше… Ты ведь слышала когда-нибудь, что философия — мать всех наук?

— Забавно, что Бобых — та, что была у нас учительницей до тебя — говорила то же самое про математику. По-моему, она имела в виду, что её мы должны учить лучше остальных.

— Справедливо, — хмыкнул Истомин. — Но я немного про другое. Философия вообще подразумевает какое-то внутреннее, духовное познание окружающего мира. А наука в целом — это познание этого же мира через подручные средства. Видишь связь?

— Нет.

Истомин вздохнул.

— Как говорил один персонаж, — и я не вижу. А она есть.

Лысая засмеялась.

Машина проехала мимо рынка, где уже вовсю продавались зелёные и колючие ёлки: для привлечения клиентов машины, что их привозили, украшали мигающими гирляндами. И в целом рынок был похож на какой-нибудь Лас-Вегас, невольно оказавшийся в капкане российской действительности.

— Новый год скоро… Ты с семьёй отмечать будешь? — спросил Истомин, заметив её взгляд.

Пашка пожала плечами, глядя на проплывающие мимо огни.

— Не люблю его. Мама опять салаты нарезать будет, но все на них забьют, когда бухло достанут. По телеку постоянно одно и то же, — «Ирония судьбы», потом какое-нибудь поганое шоу звёзд до глубокой ночи, на которое смотреть мерзко. Батя с друганом опять в драбадан нажрутся, а мне нажраться не дадут. Конечно же потом придёт Дед Мороз — на которого мне с семи лет смотреть противно — и даст мне то, что мне нахер не нужно, сказав, что я, блядь, хорошо себя вела в этому году.

Истомин прощал ей редкие сквернословия, если они были наедине — но останавливал, если она перегибала палку.

— Цени это, пока есть.

— Не могу я это ценить, — раздражённо сказала Пашка. — Если меня от чего-то воротит — уж извините, за обе щеки заглатывать не стану.

— Ну, я бы был не против даже такого Нового года… — он о чём-то задумался, а затем затормозил, пристраиваясь к обочине.

— Подожди немного, — и он вышел из машины, хлопнув дверью.

Пашка наблюдала, как он подошёл к одному из торговцев ёлками, минут пять о чём-то с ним говорил, а затем отсчитал ему какую-то сумму денег. В ответ на это торговец — низенький толстый мужичок в свитере и шапке-ушанке — одной рукой ухватил ёлочку высотой примерно до плеч Истомину, обернул хвойные лапы какой-то тканью, да ещё помучился, обвязывая её тесьмой.

Новообретённую «подругу» Истомин с трудом уместил на пассажирские сиденья: они всё равно были завалены всяким мелким барахлом.

— Ты серьёзно? — спросила Лысая, когда он, пытхя, сел за руль. — Почему именно сейчас?

— А я долго собирался, — машина тронулась вперёд, — и подумал, раз уж мимо едем… Как-то получилось так, что ёлку я так и не завёл.

Иногда он с опаской поглядывал на задние сиденья.

— Лучше уж искусственная, — поделилась соображениями Пашка. — С настоящей хвои больно много падает. Убираться потом замаешься.

Истомин махнул рукой.

— Убираться-то одно дело… Вот как я её на свой этаж затащу — это вопрос.

«А я догадываюсь, как…» — подумала Пашка недовольно.

Конечно же, пригнав к своему дому на Полтиннике, Истомин попросил её о помощи.

Молясь, чтобы хотя бы в его доме никто из Клоунов не жил, Пашка согласилась. Ёлка была довольно тяжёлой, да ещё и длинной, а лифта в доме не было — пришлось затаскивать на этаж, а затем ещё и в квартиру.

— Фу-ух… — тяжело выдохнула Пашка, осев в прихожей. Купленная Истоминым ёлка сейчас лежала на полу, запакованная в кое-где уже прорванную ткань, сквозь которую уже проглядывала вездесущая зелёная хвоя.

— Ну… Не оставлять же её тут, — сказал Истомин. — Проходи, Паша. Давай хоть чай поставлю.

— Да не, я лучше… — но Истомин уже скрылся где-то на кухне, так что Пашкин отказ потонул в пустоте. Девять часов, время ещё детское, однако…

«Ладно, что плохого может случиться…» — подумала она, разуваясь и стряхивая с ботинок снег. Но стоило ей пройти на кухню, как Истомин отправил её мыть руки — всё же с улицы пришла.

— Придурок, — произнесла Пашка, подставляя руки под горячую воду. Подняв глаза, она увидела в зеркале, что улыбается.

Пройдя на кухню, она мельком увидела в тёмной комнате лежащую на диване гитару. Застанная врасплох светом из коридора, она тихо и обречённо смотрела струнами в потолок, ожидая, сыграет ли на ней кто-нибудь или так и оставит лежать, или уберёт подальше? На секунду Лысой стало немного жаль инструмент. Пальцы вспомнили резь струн, а затем на ум почему-то всплыли майские деньки этого года. Поэтому, входя в кухню, она спросила:

— Я тебе рассказывала, как в прошлом году Бобых меня с класса попёрла?

Электрический чайник шумел, а Истомин рылся в холодильнике. Пройдя, Пашка присела на круглое седалище табурета.

— Нет, за что? — донеслось из-за дверцы холодильника.

— Она, в общем, задала нам, как обычно, примеры на дом. И был там, значит, среди них такой стрёмный, что я с ним целый вечер маялась — так долго, что наизусть его выучила. И всё равно не смогла допереть, как его решить. В конце концов, задолбалась и забила. По сути эту тему мы должны были только в этом году проходить, а какого хрена она нам её тогда задала — хер поймёшь… Ну выхожу я, короче, к доске, на память выписываю длинню-у-у-щий пример, но в конце пишу не ответ, а рисую элементарный, так сказать, хуй! — Пашка рассмеялась.

Истомин не засмеялся — но скорее заинтересовался. Он сел за стол, отыскав в холодильнике пакетик с маленькими сардельками, и принялся их есть, пока закипает чайник.

— Говоришь, не смогла его решить? Странно, ты примеры на уроках щёлкаешь только так…

Пашка поморщилась: это, конечно, было правдой, но слегка преувеличенной: по её мнению, она не делала ничего такого, чего не смог бы сделать кто-нибудь, в развитии опередивший Ваньку Овоща. И не её проблемы, что большинство её одноклассников его не опередили.

— Да там херня была… Бобых, конечно, объясняла потом, да я так и не поняла, что к чему. Но вот когда хуец увидела, она прям озверела знатно!..

Истомин хмыкнул, съев ещё одну сардельку.

— Как учитель, я должен бы осудить вашу, Павлена, непристойную выходку, и так бы и сделал, если бы мы были в школе. Но знаешь, Настёна тоже вытворяла в своё время что-то подобное.

Что-то неясное царапнуло Пашку. Она свела брови вместе и угрюмо произнесла:

— Я — не она, ясно? И не сравнивай меня с ней больше. Как бы тебе ни хотелось… — она понизила голос, хотела было замолчать, но уже не смогла, — как бы тебе ни хотелось, ты её уже не вернёшь.

Воцарилась тишина.

— Прости, что надавила на больное, — сказала Пашка твёрдо, не чувствуя вины, но понимая, что извиниться нужно, — но я не твоя сестра. Пойми это.

Она замолчала.

Издав еле слышимый вздох, Истомин потёр пальцами переносицу.

— Я знаю. Ты меня тоже извини. Это получается как-то невольно.

Они неловко помолчали ещё какое-то время. Шумел на всю комнату электрический чайник — отличная панацея от любого неловкого молчания, точно такая же, как шум в вагоне метро.

Пашка решила сойти со скользкой темы и сказала:

— Слушай, я у тебя в комнате гитару видела… Играешь?

— Да, немного бренькаю, — сказал Истомин. Чайник щёлкнул: хозяин его встал, принявшись доставать пакетики и сахар.

— Что бренькаешь-то?

«Слово-то какое странное».

 — Что придётся. Одна моя знакомая учит меня помаленьку… вот уже полгода.

— И как успехи?

— Ну, кое-что выходит… Но играть тебе не стану.

— Эээ, — протянула Пашка недовольно, — почему?

— А вот не хочу. Настроения нет.

— Ты чего, как баба, ломаешься?

— Тебе чёрный чай или какой-нибудь ещё?

— Не уходи от темы… Чёрный, две ложки. Скажи хотя бы, что играешь…

— Знаешь группу «Вёсла»?

— Не, не знаю… Что они поют?

— Песни, как ни странно.

— Остряк, ёптыть…

Налив чай, Истомин поставил на стол две дымящиеся кружки — и условие.

— Я согласен тебе сыграть единственную песню, которую умею, если ты поможешь мне нарядить ёлку.

Лысая недолгое время подумала, глядя на него, а затем взялась за чашку.

— Забились.

4.

Небольшая ёлка, освобождённая из мешкового плена, выглядела очень здорово, хоть уже и начала понемногу отмечать территорию зелёной колючей шерстью. Установив её возле стены на железную крестовидную подставку, Истомин полез за игрушками. Они оказались упрятаны в объёмную картонную коробку где-то в глубине шкафа. В ней были спрессованы и разноцветные стеклянные шарики, и игрушки животных разных лет, масса серебристой мишуры, какие-то странные тяжеловесные бусы…

— Ты уверен, что эта бедняга выдержит всё это великолепие? — спросила она скептически. Истомин только пожал плечами:

— Мы же не будем вешать всё…

Они приступили к делу с разных сторон, но преимущественно с нижних веток. В Пашкиной семье ёлку не наряжали — её доставали из шкафа за двадцать четыре часа до наступления Нового года. Она стояла в гостиной весь январь, после чего вновь отправлялась в шкаф. Была она около двадцати сантиметров, и наряжать такую пришлось бы разве что пинцетом, и то при условии, что нашлись бы соответствующие игрушки. Зато от розетки она загоралась миниатюрными гирляндами — тоже было красиво.

— Ты когда-нибудь наряжала ёлку? — спросил Истомин.

Пашка покачала головой, рассказав, как у них дома обычно всё происходит.

— Вообще, под прошлый Новый год я конкретно поссорилась с родаками и фактически осталась без праздника, одна.

— И как выкрутилась?

— А никак. Пошла к другу, у него там посидели, бухнули. Веселуха была… Весь январь потом гуляла, не заходя домой. Новый год начался с дикой депрессии.

— Серьёзно?

— Угу. У меня вообще хандра дело частое.

— И из-за чего она происходит?

— Ну, чаще всего довольно просто: «я ничего не могу и ничего не умею, я ни с чем не могу справиться, я заебалась, пошли все нахуй, нахуй все идите, меня всё достало». Особенно когда по учёбе случается завал из-за сраных заваленных контрольных… В тот раз ссора с родителями, потом ещё и с подругой посралась. Психанула и купила ярко-красные кеды. Зимой. «Конверсы». За пять косарей. Я была прям как Шарик из «Простоквашино» — обнищавшая, никому на хрен не нужная, лысая, замёрзшая и голодная. Зато, сука, в кедах.

Они посмеялись. Пашка подумала, что почти любая история, рассказанная с нужной интонацией, со временем превращается в анекдот. Человеческая память искажает всё, что было на самом деле, превращая самые жуткие страдания в дьявольски смешную шутку. Наверняка, кто-нибудь даже историю с Киром мог рассказать так, чтобы было смешно, при условии, что он был бы к Киру равнодушен.

Когда финальным штрихом на верхушку ёлки была установлена пятиконечная звезда из потёртого красного стекла, Лысая удовлетворённо бухнулась на пол, любуясь наряженной ёлкой. Она вышла действительно красивой — хоть сейчас отправляй в детский сад, чтобы вокруг неё хороводы водили. Сплошь украшенная полосками серебряного дождика, старинными — советскими! — фонариками, снеговиками и мишурой. Особенно ярко выделялись бусы, проходящие от нижних ветвей к верхним. Истомин умудрился присобачить ещё и полоску гирлянд и, когда воткнул в розетку — они замигали жёлто-рыжими кружевами.

При выключенном свете это смотрелось чудесно.

Пашка, скрестив ноги по-турецки, сидела и завороженно смотрела на ёлку сверху вниз, не в силах отвести глаз. Красивое зрелище не то, чтобы её завораживало: Лысая скорее старалась проникнуть куда-то внутрь него, понять, что же такого находят люди в наряжании ёлок, и почему в итоге получается так красиво.

Присев на табуретку, стоящую возле стены, Истомин какое-то время помолчал, а затем взял гитару. Аккуратно, будто бы стараясь не задавать лишних звуков, он взял с дивана гитару, устроил у себя на коленях и заиграл. Не слишком умело — потому что первые два раза сбивался на первых аккордах и замолкал. Пашка с интересом повернула голову. Немного подкрутив колки, Истомин заиграл что-то медленное и мелодичное.

Играл он неплохо, и музыка показалась Лысой знакомой. Она снова посмотрела на мигающую ёлку, дёргая в такт коленом. И всё вокруг неё будто бы сложилось в одну единственную реальность, где ничто не могло существовать в отрыве от всего остального: здесь была она, Истомин, музыка и ёлка с пляшущими гирляндами. Пашка Романова была частью этой реальности, такой же неотрывной, как любой зритель — для всего, что происходит на сцене. Только она была не зрителем, а частью происходящего.

Когда дзен украсит твою реальность,

Не нарушив течений, границ и швов,

Ты поймёшь и примешь её, как данность,

И поймёшь: всё, в общем-то, хорошо…

Вспомнились ей чьи-то строчки, а чьи — уже давно улетело из памяти. Это был один из немногих вечеров, когда Пашка чувствовала на душе умиротворяющее, благодатное спокойствие. И врал всё Истомин: для новичка играл он очень даже отлично.

«Это — мой дзен», — спокойно подумала Лысая, осознав, что всё, в общем-то, хорошо.

Через восемь дней наступал Новый год, суливший не изменения, а только надежду на них, множество перевёрнутых календарей, ненужных подарков, опустошённых бутылок, пустых тостов и слов. Но для Пашки настоящий праздник проходил незаметно, и без ненужной крикливой радости, раздающейся, как бывает, под звон курантов.

И этим, как ни странно, Лысая была вполне довольна.