Зигзаг (гет)

Амина никогда не видела своего брата пьяным. Конечно, он выпивал, как и все, и в такие моменты смотрел и говорил не так пугающе. Он входил в жилище, которое они делили на троих, и по звуку его шагов, по стуку двери она определяла, что её ждёт. С тех пор, как она согласилась ему помочь в том, что он называл «маленькой проблемой», Амина жила в постоянном страхе. Вечное напряжение не давало свободно вздохнуть. Выходя на улицу, она каждую минуту ожидала, что её схватят жандармы, дома — тряслась, уповая на то, что брат не придёт домой ночевать, и в ту же минуту обрывала свои мысли, понимая, что неосознанно желает, чтобы он снова оказался там, откуда явился несколько месяцев тому назад. Она стыдилась своих мыслей, пытаясь подобрать оправдания Марселю, но правда была слишком очевидна и слишком тяжела, чтобы она могла справиться с ней, просто засунув голову под подушку или закрыв глаза. Марсель был зол и жесток. Но до сих пор он и пальцем не притронулся к ней. Она и так боялась до судорог и выполняла всё, что он хотел.

Маленькая проблема заключалась в том, что Марселю нужна была помощница в его промысле — ещё одно замысловатое словечко, которым он прикрывал неприглядные дела. Марсель жил в Париже «нелегально». Людям, прошедшим каторгу, путь в столицу был заказан. Но так уж случилось, что устроиться он мог только в Париже, потому и решился, и рисковал уже несколько месяцев, до сих пор удачно избегая встреч с жандармами и прочими представителями власти. Редкие, но прибыльные грабежи, фальшивые бриллианты и другая подобная работа составляли источник его доходов. Амина была на побегушках: подай, принеси, убери, передай. Она соглашалась передавать различные свёртки — забирать у одних и передавать другим, стараясь успокоить свою совесть тем, что не догадывается о содержимом этих свёртков. Уже дважды она чудом избегала ареста, и каждый раз твёрдо обещала себе в следующий раз отказаться от поручений, и каждый раз малодушно отворачивалась от своего решения.

Услышав, как хлопнула дверь, отделяющая коридор от общей лестницы, почувствовав всей кожей, как дрожит воздух от тяжёлой поступи человека, приближавшегося к двери их нищего жилища, она попыталась в последний раз собрать в кулак всю свою нехитрую силу воли, чтобы, наконец, ответить отказом на очередную просьбу Марселя. А она у него уже готова, он всегда и всё планировал заранее. Амина больше не могла, не хотела участвовать в его тёмных делах и, чтобы почувствовать себя увереннее, поклялась самым дорогим, что ещё оставалось — именем матери.

Марсель вошёл. Она привстала навстречу, предлагая собрать ужин. Он отказался. Усевшись за стол, заговорил тихо и спокойно, объясняя свою мысль. И Амина с ужасом осознала, что теперь ей предстоит принять участие в самом настоящем грабеже, где, возможно, погибнут люди. Марсель терпеливо объяснял, что не погибнут. В доме никого не будет — её задача в этом убедиться. Нет, нет, она больше не хочет, она не может. Не может? Марсель прищурился и оглядел её с головы до ног. Придавленная силой взгляда, она отступила, стараясь защититься от него хотя бы рукой. Всё, что произошло дальше, в памяти скрылось густой пеленой ужаса — Марсель впервые жестоко изнасиловал её.

Насилие. Оно было тем более ужасно, что в нём не чувствовалось ни капли похоти, только холодный расчёт, желание унизить, подчинить, подавить всякое сопротивление, даже саму мысль о протесте, выдавить дикими побоями, выжечь звериной жестокостью, ведь если первый удар смертелен, второго уже не потребуется.

Много месяцев спустя она продолжала переживать это во сне. Просыпалась от своего крика, будила всхлипами Мари, с которой спала на одной постели, и долго не могла успокоиться, несмотря на всю нежную заботу и внимание, которое уделяла ей подруга.

Когда насилие совершилось во второй и в третий раз, хотя она и после первого уже была сломлена, Амина готова была броситься с моста. Мари поймала её и удержала, и согрела, как могла. Тогда-то они и сбежали, укрылись в другой части города. Первое время было тяжело: пришлось уйти с работы, порвать прежние связи. Но Мари уныние практически не было знакомо. Если они до сих пор были живы, имели кров и еду, то всё это было благодаря юной гризетке, которая словно по волшебству умела обустраиваться всюду, куда заносила её судьба. Амина только разводила руками: ей такая решительность была недоступна.

— Просто пока тебе нечего терять, — беспечно замечала гризетка, — а вот если найдётся, то и решительность неведомо откуда прибудет, — уверенно добавляла она. Но Амина лишь качала головой.

* * *

В то самое время, когда Амина проснулась, захлёбываясь в слезах, снова и снова переживая ужасы своей жизни, Эрику тоже не спалось. Он практически оправился от раны, но каждый раз замечал, что руке его все же не достаёт прежней гибкости и уверенности в движении. Арно хмурился, осматривая его. Эрику и не нужно было знать его мнение. Те знания, которые у него были, раскрывали ему правду не хуже любого медицинского светила. И правда не радовала. Почему-то именно сейчас он всё сильнее и чаще ощущал на своих плечах груз всех своих сорока пяти лет. Мысли эти нагоняли тоску и уныние, а тяжёлое восстановление после ранения делало настроение ещё хуже. Эрик хандрил и тосковал, иногда даже не понимая о чём или о ком. Он скучал о своих найдёнышах — больше о Шарле и Лизе, о Шарлотте меньше. Она словно отдалилась, образ её стал каким-то мутным и нечётким, как будто он смотрел на неё сквозь грязное стекло. Она не навещала его, и он был этому рад.

Он ни разу больше не спрашивал у Самира о своём ночном видении, поскольку это переживание, вернувшее его к жизни, отошло в прошлое и потеряло своё значение. Он был уверен в том, что если в его комнате, рядом с его постелью, ночью была женщина — Кристина или другая, — то для этого была какая-то причина, возможно, очень важная для незнакомки. Причина, которая заставила её быть здесь, возможно, видеть его без маски. Скорее всего, то, что она увидела, ужаснуло её — Эрик помнил прикосновение её пальцев к своей щеке. Наверное, она еле сдерживала себя от ужаса и отвращения, потому и не являлась больше. Он не мог заставить себя поверить в то, что этой причиной мог быть он сам. А раз так, то и интерес его к загадочной ночной посетительнице пропал сам собой. Да и она никак не проявляла себя больше. Могло ведь быть и так, что она просто приснилась ему.

— Так вот, ни работа, ни занятия науками не могли излечить тебя, друг мой, — прошептал он вслед за героем Альфреда де Мюссе,* и ветви деревьев качнулись, словно отвечая на тоску, прозвучавшую в голосе. Эрик открыл окно и вдохнул ещё холодный весенний воздух, и закашлялся от резкого вдоха. Кашель моментально отозвался острой болью под лопаткой. Он опёрся руками о подоконник и тяжело вздохнул. Окна флигеля, почти скрытые в летнюю пору от солнечного света, теперь, когда деревья ещё без листьев, приветливо встречали свет луны — не мертвенный и холодный, но спокойный и ласковый для усталых глаз. И под влиянием этого сияния и ещё по-зимнему морозного ночного воздуха, следом за тем же героем Эрик готовился повторить слова, которые заставили того, кто сказал их впервые, начать всё сначала:

«Забыть и понять — вот твой девиз. Ты перелистывал мёртвые книги, но ты всё же ещё слишком молод для развалин, — Эрик усмехнулся, взглянув на своё отражение в оконном стекле, и отражение криво и неуверенно ухмыльнулось в ответ. — Мужайся, новичок, — упрямо заявил Эрик и показал своему отражению язык, — бросайся в непобедимую реку Стикс, и пусть её траурные воды несут тебя к смерти или к Богу!»*

Он решительно закрыл окно, не желая более созерцать глумливую ухмылку своего стеклянного собеседника, мягко прошёл по комнате и бережно коснулся грифа скрипки, доставленной сюда Дариусом уже давно. Дариус был уверен, что ему удалось провести Эрика и создать видимость того, что эта скрипка была здесь всегда. Ну и ладно! Эрик улыбнулся, коснувшись пальцами лакированного деревянного корпуса, чувствуя, как дерево само нагревается под его касанием, словно оно делилось с ледяной рукой теплом, которое руке неоткуда было взять до сих пор. Эрик помнил, как едва не разбил инструмент, когда тот впервые попался ему на глаза. Он помнил свои жалкие попытки извлечь из инструмента хоть что-нибудь, но скрипка лишь скрипела и печально шуршала — маэстро нечем было поделиться с дивным инструментом, у него не было сил, руки не слушались его, сердце не пело. Музыкант без настроения, без души — вандал, который не достоин прикоснуться не только к скрипке, но даже к обычной палке в попытке изобразить музыку. Эрик готов был расколотить тёмно-коричневый корпус, изорвать струны и мрачно предвкушал удовольствие от созерцания безобразных трещин и изломов на благородном дереве, — но не смог. В тот самый гневный момент, которого он стыдился до сих пор, скрипка словно обратилась к нему, печальным вздохом сообщая о своём желании служить тому, кто найдёт к ней подход. Тогда Эрик бережно уложил её в футляр и убрал с глаз долой. Не пришло ли, наконец, её время? Эрик склонился к инструменту, как мать наклоняется над колыбелью. Старая скрипка всё ещё хранила запах дерева, из которого её сделали. Колки смутно поблёскивали в темноте. Он бережно обнял ладонью шейку, большим пальцем огладил гриф, смычок сам скользнул в руку… И печаль сонаты №6** незаметно сменилась напевной радостью Каприччио.** Лунный свет и изящная мебель времён Людовика Четырнадцатого стали единственными ценителями удивительного концерта.

* * *

Март и скользнувший следом за ним апрель оказались удивительно тёплыми. Широкие «оссмановские» бульвары сбросили с себя слякотность и промозглость зимних месяцев. Промчались бурные весенние ливни и омыли серые улицы, встряхнули деревья. Казалось даже, что скульптуры приветливо улыбаются гуляющим. Встрепенулись птицы. Горихвостки-чернушки, устроившись на каминных трубах, подставляли свои рыжие хвостики солнечным лучам, стараясь в то же время не попадаться на глаза разбойнице-пустельге, караулившей свою территорию с макушки какой-нибудь горгульи. И над всем этим разливалась весенняя трель скворца.

Девятнадцатый век принёс Франции проигранные войны, три революции, неурожаи и прочие бедствия, но Париж всё так же сохранял положение столицы европейских развлечений. Публика живо интересовалась новинками литературы, восторгалась произведениями маститых художников в «Парижском салоне», выставки в нём устраивала Академия изящных искусств, и осмеивала картины будущих импрессионистов в «Салоне отверженных». Говорили, что посетители так яростно выражали своё отношение к некоторым картинам на этой выставке, что администрация вынуждена была выставить охрану, а одну из картин — «Завтрак на траве» — пришлось перевесить под потолок, чтобы возмущённые зрители не повредили полотно.

Все сословия общества непременно посещали театр. Таких развлечений в Париже было множество — на любой вкус и кошелёк. Можно было посетить один из пяти королевских театров, например, Оперу, или какой-нибудь частный театр. Рабочим — свои, отдельные зрелища. Для них устраивались представления проще, например, в театре на бульваре Тампль. Там представления начинались раньше, чтобы зрители после спектакля успели выспаться перед работой. А у входа продавали леденцы, яблоки или апельсины — ими можно было швырять в актёров, которые не понравились. Пьесы простые и грубоватые, да и публика непритязательная. Шарлотта бывала на таких представлениях, но после того, как случайный апельсин испортил её причёску, отказалась наотрез бывать в «этом ужасном месте».

В начале апреля в двенадцатом округе Парижа открывалась Тронная ярмарка. Эта ярмарка известна и по сей день. На площади, которая в наши дни носит название площади Нации, а в те далёкие времена именовалась Тронной, разбивались шатры торговцев всевозможными диковинками и балаганы с развлечениями. И гремела, и веселилась ярмарка чуть ли не до лета. А впервые ярмарка раскинула свои шатры ещё в девятьсот пятьдесят седьмом году, когда монахам аббатства Сен-Дени разрешили продавать пряники во время Страстной недели перед Пасхой, потому и ярмарку часто называют Пряничной. Герои нашего повествования, разумеется, не могли пропустить такого развлечения. Яркая, многоцветная, шумная и бесшабашная ярмарка всегда, всюду и во все времена привлекала к себе взгляды. Здесь богатство и роскошество соседствовало с беднотой. И как бы ни важничало первое, и как бы ни уничижалось второе — ярмарка уравнивала всех.

Держась за руки, дети чинно шествовали по ярмарке между балаганами и каруселями, многоцветными шатрами и весёлыми арлекинами, завлекающими публику нехитрыми прибаутками, протискивались к прилавкам, открыв рот, следили за фокусниками и чревовещателями, обезьянками и шпагоглотателями. Лиза сияла от удовольствия, разглядывая всевозможные диковинные игрушки. Она засыпала вопросами Дариуса, не отпуская его ни на минуту. Шарль не любил людных мест, но сейчас и он с любопытством вертел головой во все стороны и часто спотыкался и чуть не падал, но Амина была начеку. Шарлотта радовалась прогулке не меньше детей. Она готова была скупить весь базар и принять участие во всех аттракционах, прокатиться на всех каруселях. Ей было весело. Новые лица вошли в её жизнь, новые знакомства отвлекли от прошлого, к которому она старалась не возвращаться ни под каким предлогом.

Эрик исчез. О нём никто не упоминал, она ни разу никого о нём не спросила. Иногда во сне она видела его лицо; ночные видения возвращали её в тот вечер, когда его, раненого, уносили из её квартиры. И в этот момент Шарлотту снова охватывали смешанные чувства: она и сожалела, и страшилась, и ненавидела. Кого и за что — понимание этого во сне было недоступно. И горечь переполняла её слабое и неуверенное сердце, когда она просыпалась, и на некоторое время отчаяние увлекало её.

Эрик оставил ощутимый след в её жизни. Шарлотта не могла о нём забыть, но и делать вид, будто всё как прежде, она не хотела. Возможно, теперь она сожалела о своём любопытстве и оценила деликатность Эрика, когда он пытался держать её на расстоянии. Сейчас Шарлотта расстраивалась о том, что не пригляделась к обстоятельствам, что пошла на поводу у любопытства. Практичность всё время напоминала ей о том, что это знакомство было ей полезно, но теперь она ничего не могла сделать.

И вот здесь, на Тронной ярмарке, где она была так счастлива, воспоминания снова нахлынули и едва не сбили с ног. И невольным виновником этого стал Шарль. Разглядывая прилавки, мальчик увидел знакомую игрушку, и впервые за долгое время в его речи мелькнуло имя Эрика. Выговорив его единожды, мальчик повторял его, не давая Шарлотте покоя, выспрашивая и уточняя снова и снова, почему в их дом больше не приходит человек, даривший такие замечательные игрушки. В конце концов, потеряв терпение, Шарлотта прикрикнула на него. Но Шарля не так просто было заставить молчать: он умел быть упрямым и несговорчивым, когда дело касалось чего-то очень для него важного. Чтобы утихомирить маленького буяна, отошли в сторону от гуляющей публики и удобно устроились на траве, возле пышных сиреневых кустов. Шарлотта присела на расстеленное прямо на земле пальто. Амина негромко заметила, что можно было бы и навестить Эрика, коли Шарль так хочет. Эти слова привели Шарлотту в раздражение.

— Это ты у нас добрая самаритянка, способная ночи напролёт просиживать у постели убогого, думая, что так сможешь вымолить прощение своему непутёвому братцу. Признайся, ведь на самом деле тебе было противно, как и мне. Никто не может остаться равнодушным к такому уродству. Я, как только вспомню это лицо, — брр!

— Но человек не виновен в том, что творит с ним судьба, — робко заметила Амина. — И мсье Эрик с достоинством переносит своё несчастье.

— Не виновен? Ха! Кто знает, какую жизнь он вёл до нашего знакомства, из каких трущоб вылез и каков источник его богатства. Кстати, мсье Арнольд со мной согласен, — самодовольно добавила Шарлотта. В этот момент она верила в то, что говорила.

Неловкость, которую она испытывала при мыслях об Эрике, на некоторое время покинула её. Теперь ей казалось, что всё позади, и ей больше не нужно будет вспоминать об этом человеке. Теперь в её жизнь вошёл новый мужчина, на которого она переключила своё внимание, потому что скорее хотела подавить в себе все воспоминания об Эрике и его доброте. Она была счастлива от осознания смутных планов и смутных надежд, которые подбрасывало сердце затуманенному рассудку. Шарлотта была из тех женщин, которые не могут долго находиться в одиночестве — для спокойного существования им всегда нужен рядом мужчина.

— Но, мадам, совсем недавно вы прислушивались к мнению другого человека. Он сделал для вас гораздо больше, — осмелилась возразить Амина. — Кроме благодарности есть ещё и милосердие.

Обычно она не спорила с хозяйкой, но злые и грубые слова вдруг взметнули в ней волну недовольства и гнева, и потребовали заговорить, и открыто разбить все наветы и наговоры, которыми полнился дом Шарлотты вот уже целый месяц. Не важно, будет ли знать о её словах Эрик, которого она собралась защищать. Сердце Амины полнилось такой любовью, что заставляло боготворить даже уродство того, кто был ей дорог. Чувство проступило слабым румянцем на смуглых щеках и заставило сердито заблестеть её глаза. Шарль, которого Амина в этот момент держала на руках, завертелся, беспокойно глядя то на неё, то на мать. Потом он подумал, что прозвучавшее знакомое имя означает, что человек, носивший его где-то на подходе. Его давно не было, и мальчик скучал.

— Милосердие?! — Шарлотта отмахнулась от потянувшегося к ней ребёнка. — К кому? Скорее стоит пожалеть меня за то положение, в котором я очутилась благодаря всей этой истории. Подумать только, какие мысли роились в моей голове, какие надежды питало глупое сердце! А всего-то и следовало этому господину не приближаться к одинокой женщине, чтобы не внушать ложных надежд.

— Но, мадам, — ахнула Амина, не находя слов для ответа на такие откровения. — Даже если этот господин произнёс что-то не так или сделал не то, вы всегда могли сказать ему об этом. Я не слышала от него ни одного резкого слова. Он был ласков к вашим детям, разве это не дает ему право на вашу благодарность? Он был жестоко ранен и много дней находился между жизнью и смертью — разве это не даёт ему право на простое участие со стороны тех, к кому он был добр когда-то?

— Не разыгрывай из себя отзывчивую смиренницу! Ты не забыла — это ведь твой братец напал на обожаемого тобой мсье Эрика, — резко ответила Шарлотта. — Ты сама рассказала мне об этом. И ночные бдения у постели умирающего ничем тебе не помогут! Если я пала в чьих- то глазах, то ты-то уж грязнее меня во сто крат!

Амина обмерла, вознося безмолвные проклятия своей доверчивости, заставившей её как-то раз всё рассказать женщине, которая показалась ей мягкой, отзывчивой и понимающей. Она прикусила губу, пытаясь сдержать слёзы.

— То-то же, — зло добавила Шарлотта. — Знай своё место! Не тебе указывать, что я должна думать, что говорить и к кому прислушиваться. Ты мне не наперсница, а всего лишь моя нянька, служанка… — внезапно она взвизгнула и пригнулась, услышав над собой вкрадчивый голос.

Каждое слово, произнесённое этим голосом, так и полыхало гневом, каждая буква несла в себе холодную ярость. Слова жалили, как рой диких пчёл. Голос звучал всюду, окружал Шарлотту стеной, пригибал к земле, и в какой-то момент ей показалось, что она сейчас рухнет под невыносимой тяжестью, рухнет и задохнётся. Эрик возник у неё за спиной так внезапно, что это показалось колдовством.

— И не вам ставить её на место, мадам! Не ваши деньги оплачивают её труд. И если завтра Самир откажется от своей доброты, которую он проявляет только ради меня, куда вы пойдёте?

— О, мсье Эрик, вы так напугали меня! Нельзя же так, — Шарлотта пыталась поправить положение, но чувствовала сама, что впечатление от слов, произнесённых раньше, исправить уже невозможно.

— Не думаю, что ваш доход шляпницы настолько велик, чтобы содержать квартиру в центре Парижа, — не обратив внимание на её лепет, продолжил Эрик. — Или вы думаете, что на самом деле способны очаровать половину Парижа и выторговать для себя безбедное существование на ближайшие пятьдесят лет? Мадам снизошла до объяснения с уличной плясуньей? А мадам не забыла, что совсем недавно сама оказалась на улице без единой монетки? И если бы не то самое милосердие, которое мадам сейчас так порицает, возможно, не было бы в живых ни её детей, ни её самой.

— Вот оно ваше хвалёное милосердие, — в запальчивости крикнула Шарлотта, — я хотя бы честнее вас: я не проявляю его, но и не попрекаю им.

— Возможно, потому что оно вам недоступно?

— А что вы можете поставить себе в заслугу кроме любопытства?

Шарлотта уже сама себя не слышала. Маленькая, обезумевшая от неловкости, от стыда и массы других чувств, она, едва не подпрыгивая, сжав кулачки, наскакивала на мужчину, возвышавшегося над ней, словно скала, и видела в неумолимом взгляде приговор себе и от того не могла остановиться.

— Что я видела от вас, кроме сухого приветствия и жалких подарков на рождество?

Беспросветный, ледяной мрак накрыл сознание Эрика. Он был столь велик, что отнял у него способность двигаться, говорить и даже дышать. Ему показалось, что он вмиг лишился своего тела. Дикий гнев требовал придушить женщину, которая совсем недавно, казалось, даже нравилась, но руки не слушались — он просто их не чувствовал и даже не видел. Лишившись на миг зрения и слуха, он едва не упал, потеряв ориентир. Испуганный крик и плач Шарля привёл его в чувство. Пугаясь своих собственных движений, Эрик вихрем развернулся, так быстро, что комья земли полетели на платье Шарлотты из-под каблуков его сапог, и исчез так же внезапно, как и появился, оставив за спиной рыдающих Шарлотту и детей и онемевших Дариуса и Амину.