Я твоими руками бью хрусталь (джен)

Но были ранее мы с тобой — одно,

Я твоими руками бью хрусталь,

Я твоими губами пью вино,

Я твоими глазами вижу сталь

Прополосканных ветром плащаниц -

Кровь рассвета, как рана на груди,

Припорошена пеплом

Сизокрылых синиц…

Лора Провансаль, «Ordo Templi Solomoni»

Стены плавятся и плывут в зыбком горячем мареве. Жаркий воздух дрожит над плитами пола, как в багряноземельской пустыне. На дне хрустального кувшина оседает и копится соль. Гитара, лишенная голоса, качается на стене — или это двоится в глазах…

Стены колеблются и тают. Им на смену приходит залитая осенним солнцем улица, резко очерченные тенями крыши домов и рыжая конская грива. Грива Дракко, которого он подарил год назад…

— Жильбер, уточните насчет родственников Жанно и доложите мне. Сегодня же.

Это говорит Робер Эпинэ. Повелитель Ветров слышит его не со стороны, а так, как человек слышит свой собственный голос. Он чувствует, как чужие руки сжимают поводья, как сведены брови; он — здесь, но — только разумом, только как наблюдатель, от него не зависит даже движение ресниц. Зато ему доступны мысли Повелителя Молний, нынешнего Первого Маршала Талигойи. Разум двух Первых Маршалов в одной голове — не многовато ли?..

Робер Эпинэ думает о Жанно, погибшем вместо него, и о пятнистой кошке, вспугнувшей его судьбу. О повешенном пареньке-талигойце и о том, как пошла бы коменданту Айнсмеллеру «перевязь Люра». О, она многим бы пошла!.. О том, во что превратилась Оллария, захваченная столица, беззащитный город в стальных клещах раканьего войска. А копыта Дракко стучат в висках: «Раканы-тараканы, Раканы-тараканы…»

Стук смолкает у дворца, захваченного тараканами, превратившимися в чумных крыс. Над воротами вьется новое знамя. Он отдает поводья слуге, поднимается по лестницам, идет коридорами, где стоят переряженные и перекрещенные в гимнетов гвардейцы. Кто-то окликает его, называя Первым Маршалом, и он оборачивается не сразу, — ему это обращение непривычно. Обоим Повелителям странно его слышать.

В кабинете, где стол завален бумагами, он мерит шагами пол. Наливает в бокал темно-красное вино, пьет долго, не чувствуя вкуса, забыв о бокале в руке, смотрит в окно на беспокойно притихший город. А потом, вдруг очнувшись, швыряет бокал о стену — веером брызжут осколки алатского хрусталя, осыпаются на пол сверкающими каплями, и растекается оставшееся на дне вино, как след на груди от удара кинжалом. На груди Талига.

Четыре стремительных шага — на балкон. Под ногами — раненый город, а в нагих и молчащих небесах бьются на ветру знамена победителей. И над крышами, склоняясь к закату, горит тревожное оранжевое солнце…

…Солнце расплывается, как отражение на воде, и, покачнувшись, встают на место тюремные стены. Маршал Талига снова обнаруживает себя в камере, где что-то неуловимо изменилось. Через мгновение он понимает, что изменилось — не в камере, а в нем. Стало легче после того, как он видел, что происходит за пределами Багерлее, как дышал воздухом Олларии. И даже жажда как будто бы утихла…

А еще герцог Алва почему-то был благодарен пятнистой кошке.