Две матери (джен)

Руки немилосердно тряслись. Петуния пыталась унять их, словно руки не были частью ее самой, но пальцы упрямо продолжали дрожать, цепляясь за тонкий ремешок кожаной сумочки.

— Сожалею, мэм, — мужчина в белом халате, над нагрудным карманом которого блестел золотистый бейджик, осторожно приоткрыл дверь в небольшую палату.

Весь шум больницы, давивший на голову и сбивающий с толку, исчез. Петуния с силой втянула спертый воздух и закашлялась. Неприятный запах лекарств ударил в нос и заполнил легкие, но она лишь шагнула вперед и, вся дрожа, взглянула на сына.

На мгновение — благословенное, чудесное мгновение — ей показалось, что это не Дадли. Черты мертвенно-бледного лица разглядеть было невозможно: один глаз превратился в огромный кровавый синяк, глубокая царапина рытвиной прорезала щеку, волосы на лбу запеклись от крови, губы раздулись, превратившись в месиво из кожи и крови, а шея была полностью скрыта гипсовым воротником.

Петуния уже разжала губы, чтобы с радостью выкрикнуть: «Это не мой сын!» и поспешить домой, вернуться в пахнущую яблоками кухню, к оставленным на столе булочкам из творожного теста, которые она так и не поставила в духовку. Дадли не очень их любил, но только ими и можно было баловать его во время длительной зимней диеты.

Еще час назад Петунья бежала, задыхаясь, за каталкой и протягивала руки к искореженному телу. Перед глазами мелькали то алые от крови носки, то порванная на груди рубашка, под которой зияла огромная ссадина; живот был вспорот, и в глубине косой рваной раны виднелись желтоватые кишки. Правая нога была неестественно вывернута, а левая оказалась сломана, и белая кость торчала наружу, страшным клыком выглядывая из-под джинсов. Кисти обеих рук были странно сплющены, а пальцы — раздроблены и повернуты в разные стороны.

Так, может, это ошибка?

Может, это все-таки не Дадли?

А потом, замерев, она увидела под расплывшейся губой родинку. Коричневую, размером с горошинку, до боли знакомую родинку.

И тут же стиснула зубы, чтобы не застонать, чувствуя, как темнеет в глазах и тошнота подступает к горлу, и машинально вытянула руку, пытаясь за что-то зацепиться. Но рядом был только воздух.

Ей хотелось крикнуть Дадли, что все будет хорошо, хотелось погладить его по голове, убедить, что завтра он сможет сходить на чай к Полкиссам, что папа обязательно купит ему ту приставку, которую он так долго просил… Глаза тут же наполнились слезами, но Петуния запрокинула голову вверх, не давая им выплеснуться наружу. Причитать и кудахтать, как ласково говорил Вернон, она имела право только дома.

— Как это случилось? — спросила она сипло.

Врач поправил капельницу и повернулся к Петунии. На мгновение — от боли — она сгорбила спину — и с трудом заставила себя выпрямиться. Она не сломается. Не сломается.

— Футбольные фанаты иногда фанатики. Вы еще не слышали о драке после матча?

Петуния молча разглядывала вышитые красивым шрифтом буквы на его бейджике и почему-то ненавидела их. Разве должна быть в больнице красота?

— Что с ним?

— Множественные ушибы, перелом ребер, левой голени, обеих рук и черепно-мозговая травма. Боюсь, она может быть несовместима с жизнью, — врач взглянул ей в глаза. Лицо у него выражало привычное, выдрессированное сочувствие, но не ужас и не страх. — Понимаете, при подобных ударах чаще всего происходит разрыв кровеносных сосудов с образованием внутренней гематомы. Привезли его не сразу, к тому же — при внутримозговых гематомах даже после успешной операции возможен рецидив, и смертность при таких травмах очень высока. Сейчас ситуация стабильная, но к ночи все может измениться. Разумеется, мы сделаем все, что от нас зависит, но никаких обещаний я дать не могу. Вы должны понимать, что мы не волшебники, мэм.

Петуния еще сильнее выпрямила спину и, мелкими шажками подойдя к сыну, нежно поцеловала его в бледный лоб. Дадли был здесь и одновременно — далеко, и ей вдруг отчетливо вспомнился тот летний день в больнице, где также отвратительно пахло фенолом, и медсестры распивали чаи в перерыв, беспрерывно болтая, а за окном цвела сирень, когда ей впервые принесли сына. Его крошечное сморщенное лицо напоминало большую изюмину, а маленькие глазки смотрели доверчиво и невинно.

Петуния громко всхлипнула, встряхнула волосами и сильнее вцепилась пальцами в ремешок сумки.

Ее сын не умрет.

Хватит с нее смертей.

И слез у нее никто не выпросит — закончились в восемьдесят первом.

— Мы звонили вашему мужу, — врач взглянул на блестящие часы на запястье. — Примерно полчаса назад, но никто не ответил.

— Наверное, он в главном здании, — Петуния выдавливала слова, словно чеснок из давилки, и они змейками падали на пол. — Сегодня четверг, а по четвергам у них корпоративные ужины, и он обязательно должен присутствовать, ведь у него высокая должность. Если приедет — передайте, что я скоро вернусь.

— Мэм? — врач непонимающе нахмурился. — Вы понимаете, что ситуация критическая? Кроме того…

— Мы все оплатим, можете не волноваться. У мужа хорошая зарплата… Мне нужно на воздух, — Петуния ослабила вязаный шарф и, прижимая ладонь к горлу, попятилась к дверям, не сводя глаз с Дадли и постоянно мысленно спрашивая себя: «За что? За что?» — Мне нужно на воздух!

Лондон обступил ее со всех сторон, захватил и понес вперед, оставляя белоснежные полы больницы и резкий запах антисептиков за спиной.

Врачи — не волшебники. Но она знала, кто не сможет ей отказать. Кто не имеет права ей отказать — ненормальные в мантиях, из-за которых они с сестрой оказались по разные стороны, из-за которых ей пришлось считать себя второсортной. Да, у этих — должок перед ней.

Петуния торопливо подошла к карте и провела по ней трясущимся указательным пальцем. Так, она недалеко от Вестминстера, а ей нужно попасть на Чаринг-Кросс-роуд, в двух кварталах отсюда.

Петуния мельком взглянула на свое бледное отражение в стекле, покрывающем карту. Узкое и вытянутое лицо — и такое напряженное, да еще это отчаяние в глазах и взлохмаченные волосы… Когда в последний раз ей было плевать на свой внешний вид?

Нацепив на всякий случай улыбку, которая дрожала не меньше, чем руки — Петуния твердыми, торопливыми шагами направилась к набережной, к Вестминстерскому мосту, потом свернула на улицу Уайтхолл, прошла мимо Трафальгарской площади и Национальной галереи и, задыхаясь, вышла на Чаринг-Кросс-роуд. Замедлив шаг, чтобы отдышаться, она заметила в нескольких ярдах телефонный аппарат — и не раздумывая набрала номер, лишь с третьего раза сумев опустить монетку в прорезь.

— Вернон? Вернон, это ты? — она с трудом сдержала рыдания, услышав, как кто-то снял трубку. — Вернон!

— Мистер Дурсли уехал, — высокий женский голос прозвучал так громко, что Петуния вздрогнула. — Если хотите, я могу передать завтра утром ваше сообщение, если вы представитесь, мэм.

Петуния бросила трубку на рычаг, досадливо морщась. Она терпеть не могла эту выскочку секретаршу, которая в свои пятьдесят каким-то образом выглядела на тридцать, носила узкие платья, туфли на шпильках и в свободное время разводила собак. Собак! Сколько от них шерсти и грязи в доме…

Она натянула перчатку и быстро зашагала по улице, внимательно рассматривая здания по обеим сторонам дороги. Что — если не получится? Что — если она забыла, как выглядит тот крошечный бар между домами? Тогда Дадли…

— Он не умрет! — выкрикнула она и тут же испуганно прижала ладонь к губам.

Несколько прохожих обернулись, глядя на нее с любопытством, но Петуния только раздраженно тряхнула головой.

— Все в порядке, — сказала она сама себе, а может — всем вокруг. — Все в порядке, я не чокнутая.

Остановившись напротив книжного, она сделала еще шаг, к магазину компакт-дисков, и выдохнула. Отчаяние облачком пара вылетело изо рта и растаяло в зимнем воздухе. И тогда она увидела его — маленький бар, зажатый соседними домами, как младший брат — старшими.

Петуния тут же рванула дверь на себя.

Внутри пахло старым деревом и протухшим пивом, кошками и плесенью. Петуния стремительно прошла дальше, к маленькой дверке в противоположной стене, успев заметить, что в зале не было ни одного посетителя. Да и за барной стойкой не стоял тот страшный лысый старик, который так напугал ее в детстве. Это Лили ничего не боялась. Никогда.

Замерев перед кирпичной стеной, Петуния нервно переступила с ноги на ногу. Столько лет она ненавидела магию, столько лет пыталась избавиться от ее присутствия в своей жизни, примириться с отказом, со своей нормальностью, — а теперь стояла перед мусорным баком, вспоминая, как найти тот самый кирпич.

— Два вверх, три в сторону, — прошептала Петуния отчаянно и ткнула ладонью в стену, но ничего не произошло. — Черт, черт! Пожалуйста! Ну, пожалуйста, прошу!.. Черт! Может, тогда три вверх, два в сторону?..

Косой переулок, узкий и темный, оказался совершенно безлюден, как и бар. Петуния переходила от магазинчика к магазинчику, но в каждом окна были разбиты или заколочены, вывески валялись в грязи у входа, а внутри не горел свет.

Продрогнув от пронизывающего ветра, Петуния лихорадочно пыталась вспомнить, что Лили говорила про ту больницу для волшебников. Для Дадли это бы единственный шанс вернуться к прошлой беззаботной жизни и навсегда забыть этот февральский день, боль и унижение. Но слова путались, кружась в голове, и своенравно не хотели вспоминаться. Может быть, эта идиотская больница совсем не здесь, не в переулке. А на другом краю Лондона. Или в Шотландии. Дьявол бы их побрал, этих волшебников. Им не нужны ни поезда, ни автобусы…

Впереди замаячил тусклый свет, и Петуния, запретив себе думать о лежащем без движения Дадли, ускорила шаг. Вернон обязательно приедет и будет с ним, пока она не найдет целителя. Будет держать его за руку и рассказывать очередную историю из своего детства, над которыми Дадли так смеялся.

Свет лился из окна магазина, чей фасад был раскрашен в яркие цвета, а дверь украшала державшаяся на одном гвозде фиолетовая вывеска: «Мороженое Флориана Фортескью». Помедлив, Петуния толкнула дверь и зашла внутрь. Здесь явно произошло что-то жуткое, какая-то ожесточенная борьба: почти все стулья и столы были перевернуты, витрина разбита, на полу валялись мелкие монеты и бумажные стаканчики, а у самого прилавка на дощатом полу огромными кляксами засохли капли крови.

За уцелевшим столиком у окна, на котором стояла бронзовая лампа с голубым абажуром, сидела женщина. Ее белокурые, слегка вьющиеся волосы некрасивыми спутанными прядями свисали на грудь и ложились на худые плечи, скрытые тяжелым зеленым плащом с меховой оторочкой.

Женщина ела мороженое. Шоколадное, фисташковое и ванильное — оно расползлось по креманке, образовав один большой бесформенный комок вкусов.

Рядом с креманкой лежала волшебная палочка.

Петуния громко сглотнула.

— Мне нужна больница Мунго.

— Здесь ее нет, — женщина, помедлив, подняла на нее водянистые голубые глаза, рассматривая отрешенно, без любопытства. — Не волшебница и не сквиб. Как ты нашла «Дырявый котел»?

Петуния молча взяла стул и подвинула поближе к столу.

— Я сестра Лили Поттер.

Женщина резко вскинула голову, и ее маленькая рука дернулась в сторону палочки. Петуния затаила дыхание, наблюдая за выражением ее худого лица, блеклого, отрешенного и жестокого — и вжалась в стул, ожидая удара. Но в чужих глазах промелькнуло то же отчаяние, что Петуния видела в своих собственных — и поняла, что можно не бояться. Человек с такими глазами не способен убивать.

— Мой сын может умереть, — произнесла она поспешно, но отчетливо. — Мне нужно попасть в Мунго.

Их взгляды встретились, и Петуния заметила сомнение и борьбу на бледном лице незнакомки. Неужели кто-то мог заинтересоваться ею, Петунией, ради информации? Она в любом случае ничего не знала про Гарри, да и не хотела знать.

— Мунго далеко, — женщина, очевидно передумав, откинулась на спинку кресла и изящно зачерпнула размякшее мороженое длинной ложкой. — Да и маггл не поймет, как войти.

Петуния опустила плечи, с трудом сдержав рвущиеся наружу рыдания. Ей никто не поможет. Никто. Всем плевать… Всем плевать, что они с ней сделали… Мир волшебников ничуть не лучше настоящего. Выйди на улицу, крикни «Помогите!» — разве кто обернется?

— Ему всего шестнадцать, — тихо произнесла она, глядя в окно, за которым завывал ветер. — Он не должен умереть. У него вся жизнь впереди. И девочка с улицы Глициний только-только согласилась с ним гулять…

Женщина, болезненно морщась, отодвинула мороженое в сторону. Ложка на мгновение осталась торчать посередине, потом медленно сползла вниз, на тонкий стеклянный край.

— Моему сыну тоже шестнадцать. Твой может умереть, а мой наверняка погибнет, выполняя проклятое задание, — женщина посмотрела перед собой невидящими глазами. — Я не могу ему помочь. Никак. Только сижу здесь, в лавке Фортескью, убитого на прошлой неделе, и ем подтаявшее мороженое. И постоянно прошу — не знаю у кого — помощи.

Петуния поежилась.

— Значит, вы меня понимаете, — заметила она негромко и зачем-то стянула перчатки с рук. Розовый лак неуместно блеснул в тусклом свете лампы. — Вы тоже мать, и вы можете спасти моего ребенка. Плевать, что мы принадлежим разным мирам. Плевать, что вы наверняка презираете меня, а я ненавижу волшебников, а значит, и вас. У всех матерей на свете — одно сердце.

Женщина не ответила, замерев и словно превратившись в статую, и только ее тонкие белые пальцы играли палочкой, катая ее из стороны в сторону. Лавка погрузилась в тишину, и Петуния, ожидая сама не зная чего, рассматривала сквозь треснувшее стекло холодильника разноцветное мороженое. Очевидно, что холодильник был заколдован, но через трещинку все-таки проникал убийственный воздух. Ледяной для Петунии — теплый для мороженого.

Когда ей показалось, что в ожидании прошли часы, белокурая женщина вдруг стремительно поднялась на ноги, оказавшись намного выше, чем казалась, и коротко бросила:

— Вставай.

Они вышли на улицу, отдав себя на растерзание холоду, и огляделись по сторонам. Переулок заканчивался высоким белым зданием с колоннами, которое показалось Петунии знакомым, но вспомнить название она не смогла.

— Возьми.

Петуния коснулась тонкого запястья ее протянутой руки — они обе вздрогнули, едва взглянув друг на друга, и тут же отвернулись. Петуния вдруг подумала, что не знает ни имени этой волшебницы, ни стороны в войне, которую она поддерживает. Кто она — друг или враг? Или просто мать, которую случай привел в эту лавку именно сегодня? Увидятся ли они опять?

— Держись.

Петуния на всякий случай зажмурилась — и ее тело сдавило со всех сторон, потащило куда-то то ли вверх, то ли в сторону, глаза отчаянно заслезились, и тошнота подступила к горлу — а потом все прекратилось.

— Мунго, — голос женщины отдавал льдом, но в нем не было неприязни. Только усталость. И тоска.

Петуния нервно взглянула на приземистое здание, казавшееся совершенно заброшенным, и вязкий страх за жизнь Дадли вновь заполнил сердце. Что, если у нее не получится?

— Но…

— Разберешься. Иди к манекенам, — жестко ответила женщина и накинула капюшон плаща на лицо. — Меня не должны видеть. Особенно — рядом с тобой.

Чувствуя себя полной дурой, Петуния прошла мимо покрытых пылью дверей, на которых криво висела табличка «Закрыто на ремонт» и остановилась напротив витрины. Она стучала в стекло перед носом у каждого манекена, которых насчитала не меньше десятка, и уже хотела развернуться, как манекен-женщина, с огромными красными губами и съехавшим на бок париком подмигнул ей.

— Мне… мне нужна помощь, — прошептала она, не сводя с него глаз. — Пожалуйста.

Манекен с минуту подумал и отрицательно замотал головой.

— Не получается! — выкрикнула Петуния, поворачиваясь к женщине, до ужаса боясь, что та может исчезнуть в любую секунду. На чьей бы стороне она не была — в эту минуту она оставалась той соломинкой, за которую Петуния ухватилась обеими руками, держась изо всех сил. — Не получается… Что мне делать?

Женщина зло поправила блестящую застежку плаща и коротко бросила:

— Жди здесь.

Петуния зачарованно смотрела, как та прошла сквозь стекло, по которому пробежала рябь, как по поверхности озера в ветреный день, и исчезла. На улице никого не было, хотя квартал Петуния узнала: самый центр Лондона, недалеко от Рассел-сквер. И как только мэр допустил, что огромное здание, прямо под носом у Парламента, пустует столько лет? Или волшебники влияют и на решения Парламента?

Петуния поежилась, переступила с ноги на ногу и подула на замерзшие руки, закоченевшие даже в перчатках. Добрался ли Вернон до больницы?.. Наверняка добрался и теперь места себе не находит, гадая, куда могла пропасть жена. Только бы он не подумал ничего дурного!

— Они придут ночью, — женщина вернулась внезапно, словно выпав из витрины. — Можешь возвращаться в больницу.

Петуния с облегчением выдохнула.

— Как вам это удалось?

— Не твое дело, — капюшон сполз с лица женщины, и в теплом свете фонаря оно казалось красивым и от того еще более печальным.

Петуния растерянно переступила с ноги на ногу. Женщина смотрела на нее пристально, и Петуния передернула плечами, не понимая, чего от нее ждут: благодарности? Слов прощания?

А потом женщина вновь резко натянула капюшон на усталое лицо, с видимым усилием выпрямила спину — так же неестественно, как и сама Петуния, крутнулась на каблуках — и исчезла.

...Петуния любила больницы за чистоту, но ненавидела за запахи. Фенол, пот, духи — все смешивалось в один резкий аромат страха, от которого у нее начинали дрожать колени. Пройдя через холл и сдав пальто в гардероб, Петуния поднялась по широкой лестнице на второй этаж. В самом конце коридора, выкрашенного зеленой краской, сидел Вернон, задумчиво склонив голову набок и постукивая кончиками пальцев по подлокотнику кресла.

— Вернон, — слабым голосом произнесла Петуния. — Вернон, давно ты здесь?

Он мгновенно повернулся и сердито нахмурился. Верхняя пуговица пиджака была расстегнута — значит, он очень волновался.

— Часа два. Где тебя носило?

— Я... я искала помощь, — Петуния присела в кресло рядом с ним и нежно положила руку поверх его ладони.

Лицо Вернона стало мрачным, и на скулах заходили желваки.

— Только не говори мне, что ты ходила… к этим!

— Наш сын при смерти, что мне оставалось? — Петуния громко всхлипнула, заглядывая ему в глаза, но Вернон нарочно отворачивался. — Неужели тебе не плевать, кто нам поможет? Главное, что Дадли будет жить!

— А что они попросили взамен? Они наверняка что-то захотят получить взамен! — Вернон поднялся на ноги и прошелся по коридору. Пол скрипел под его лакированными ботинками. — Это очень опрометчивый поступок, Петуния. Я от тебя такого не ожидал.

Губы у нее затряслись, но она жалобно выдавила:

— Не попросят. Она не попросит.

— Она? — Вернон еще сильнее нахмурился и остановился, заложив руки за спину. — Женщина! Еще лучше! И как ее зовут?

— Не знаю, — Петуния взглянула на наручные часы и устало закрыла лицо руками. Половина восьмого вечера. Впереди — несколько безжалостных часов ожидания и надежды. — Вернон, скажи, что все будет хорошо. Пожалуйста.

Он сел рядом и приобнял ее, привлекая к себе. Петуния положила голову на его крепкое плечо и прикрыла глаза. Они просидели так весь вечер, не разговаривая, только изредка переглядываясь — слова были не нужны. Ночью Вернон сходил в кафетерий и принес горячий чай в пластиковых стаканчиках, на которые Петуния раньше смотрела брезгливо и недоверчиво, и теплые круассаны, посыпанные сахарной пудрой. Перекусили молча, иногда посматривая на настенные часы, стрелка на которых неохотно ползла по кругу, не в силах вырваться из западни.

Стрелка доползла до рассвета, а потом за окном потихоньку начало светать, и врач, которого Петуния так ждала и чью фамилию так и не запомнила, энергично прошел в палату Дадли и закрыл за собой дверь.

— Почему нас не пускают? — проворчал Вернон, неуклюже ерзая на кресле.

— Мы можем принести инфекцию, — Петуния слышала это в какой-то передаче по телевизору, но не была уверена, что это правда. — Лишний раз заходить опасно.

Все, что происходило потом, происходило не с ней, не с Петунией. Она словно спала или застыла, — а вокруг ходили люди, врачи и медсестры, Дадли увозили и привозили снова, Вернон шевелил пухлыми губами, говоря ей что-то утешительное, но Петуния не слышала. Только следила за движениями и не могла говорить сама. И ей казалось, что та женщина с белокурыми волосами смогла бы ее понять — как мать.

И только когда дверь в палату сына вновь приоткрылась, и звонкий голос врача отчетливо произнес «мистер и миссис Дурсли, подойдите, пожалуйста!» она встрепенулась и вскочила на ноги, цепляясь за руку Вернона.

Дадли по-прежнему лежал на кровати, и к его руке все так же была прикреплена капельница, и прежние раны остались на сером лице.

— Странно, — врач несколько раз посмотрел снимок на свет, и Петуния с Верноном, замерев, переплели пальцы. — Очень странно, но я не вижу никакой черепно-мозговой травмы.

Петуния слабо улыбнулась.

— Вы уверены?

— Абсолютно, — врач задумчиво взглянул на Дадли. — Возможно, вчерашний рентген был ошибочен или спутан с рентгеном другого пациента.

— Значит, он не умрет? — осторожно спросил Вернон, вытягивая шею и пристально смотря на Дадли.

Врач добродушно улыбнулся.

— Умрет? Разумеется, нет. Думаю, еще три-четыре дня понаблюдаем его и переведем на домашний режим. Можете не волноваться. Кости в таком возрасте срастаются быстро. Сейчас Дадли спит, но вы можете остаться здесь и подождать, пока он проснется.

Петуния выпустила руку Вернона и медленно подошла к сыну.

По ее лицу текли горячие слезы.