Елена, дочь Леды (джен)

Елена прядет. Под ее ловкими пальцами пушистая овечья волна вытягивается длинной крепкой нитью. Позже, быть может — спустя годы, засуетятся в красильне рабыни, будет отлажен ткацкий стан. Родятся вместе с новым полотном образы быстролетных кораблей и коннодоспешных героев, целых народов, сошедшихся во взаимоубийстве под этими неприступными стенами.

Елена смотрит с башни. Никогда — назад, на обширные стогна Трои, ее медные крыши и капища, окутанные дымом возносимых жертв. Только вперед, туда, где в долине Ксанфа бродят тучные стада коз, а еще дальше, почти у кромки неба, чернеет немой зыбью великое море. Когда-то оно принесло ее сюда. И ясными летними вечерами так сладко, смежив веки, вспоминать соленый ветер на лице и грезить о возвращении. О, боги, боги, если бы это было возможно. Но настоящий покой приносят лишь бури, когда беснуется в прибрежных скалах прибой, и гряда за грядой накатывают на берег серые понурые волны. В бурю за ней никто не явится.

Елена отводит глаза. Не видит пыльных, томимых жарой улиц, так не похожих на многоводную, обильную плодами Спарту. Глядит, не моргая, поверх кудрявых головок детей, играющих в тени стены: лицо дочери — самое милое — неотвратимо исчезает из памяти, только сон еще воскрешает порой размытый облик, не задержать, не возвратить. Закрывает глаза, склоняясь для омовенья, но и персты открывают ей больше, чем хотелось бы ведать, повергают в отчаяние. Время все еще не возложило своих необорных рук на эти черты, не вырвало жгучего жала... Лишь мужчины не под запретом. Вид плечистых и густобородых уж давно не тревожит ее сердца. Здесь или за океаном — у них всех одинаковые лица.

Елена идет по так и не ставшему родным дому. Высоко держит голову, не оборачивается на тихие шепоты. Эти слова последовали за ней с прежней родины, их яд давно выдохся и не язвит больше. Ранит сочувствие. Иди, дитя, садись ближе, как провела день? В серебристой бороде Приама застряли крошки, старый копьеносец зримо дряхлеет, терзаемый предчувствием несчастий. Два лета, минувшие с тех пор, как переступила порог новая невестка, одарили его сердечной хворью, отогнали прочь сон. Ему ли, многоумному, не ведать, что такая красота — обоюдоострый нож, лакомая кость, брошенная на потребу псам?.. Елена вдруг падает на колени и целует эти дрожащие руки. Не плачь, дитя. Нам не изменить начертанного. Ну же, не плачь.

Елена спит. На самом краю пышно убранного ложа — случайная гостья, не желающая обеспокоить хозяев. Крепко обхватив руками плечи, как будто боится, проснувшись, не найти на месте самое себя. Когда он приходит, ее невоинственный муж, светлоликий любимец Киприды, молчаливый и горький протест ее позы даже теперь, столько времени спустя, каждый раз опаляет его стыдом. Но — лишь на миг. Слишком мягки, кудреглавая, твои струящиеся с края ложа волосы. Слишком изящны, среброногая, твои ступни с нежной, как у ребенка, кожей и пленительными ямочками, к которым так и тянет прильнуть устами, недоступная моя, ускользающая, безмерно любимая. Слишком белы твои плечи и округлы бедра, прижаться бы, слиться в единое целое, утонуть... Только не открывай глаз, голубка моя, тише, тише, я уже почти...

Елена не молится. Никогда.

В доме Тиндарея празднество. Гудят мужские голоса, столы ломятся от янтарного сыра и нежной морской рыбы. Снуют, обнося гостей чашами, крепконогие рабы-виночерпии. Боги тоже имут свою долю: с самой зари отец и братья осыпали зерном, кропили багряным вином тучные окорока. Тиндарей неизменно щедр... с того черного дня, как еще до ее, Елены, рождения, запамятовал принести жертву пеннорожденной. Об этом не говорят прилюдно, но все три девочки, возрастающие под его кровлей, с младых лет знают, что обречены на многомужие. Клитемнестру это волнует не без приятности. Вон она: бойкая, темнокудрая, в нарушение строгого материнского наказа прильнула к окну, разглядывает гостей. Отец, приметив край ее голубого хитона, в притворном гневе грозит кулаком. Ветхая Адрастея тут же, ворча, уводит питомиц глубже в женские покои. Елене, наименее виновной, достается оплеуха. Нет шалости, которую не простили бы здесь Тимандре и Клитемнестре. Но не ей.

Отец всегда был и почтен для нее, и страшен. Даже тогда, до Афин, ненавистных Афин, когда он, омрачаемый тяжким гневом, впервые поднял на нее руку. О, бесстыдная! О, рожденная к бедствам! Пройдут годы, и сказатели воспоют по всей ойкумене ее лилейные рамена, ее белые плечи, к которым, трепеща, как к святыне, приникал воитель Менелай, которые свели с ума Париса, прекраснейшего из рожденных женами, и вынудили Тесея, забыв о чести, выкрасть ее, еще девочку, прямо из храма Артемиды. И никто, кроме Елены, не будет помнить о тонких шрамах, оставленных на этих плечах отцовской плетью. О тайне, что поведала в ту ночь ей Леда.

Лицо спартанской царицы, некогда тоже возбуждавшее распри меж мужей, ныне выцвело, точно небо в преддверии осени. Гордый стан до времени надломило тайное горе. Ее руки гладят Елену, перебирают золотые кудри, прижимают дочь к увядшей высохшей груди, баюкают. А та, устав от плача, приникает к богато расшитым одеждам, глубоко вдыхает милый материнский запах: лист лавра, старая шерсть и вино... неразбавленное вино, что пьют лишь варвары да отчаявшиеся. Смири сердце, дитя, не терзайся. Не держи на Тиндарея зла. Ведай, Елена, что я — твоя мать, но он — не отец. Тучегонитель Зевс породил тебя. Муж мой знает о том, и страдает, и не может забыть. А твоя красота ежечасно язву памятью растравляет.

Утекают дни, как вода. Возрастает Елена. И уже умолкают злоязыкие женщины Спарты, прежде фыркавшие пренебрежительно, сколько бы братья царевны не клялись, что нетронутой забирали ее из Афин от похитителя Тесея. Порой бессмертные боги дают нам лица, пред которыми равно смолкает и злая клевета, и суровая правда. Истинная красота победительна, неподсудна. Под тяжелым взглядом Тиндарея, не ведающего, как, ни в ком не поселив вражды, отвадить от дома сонмы знатных женихов, Елена ниже склоняет покрытую краем хитона голову. Но страха больше нет. Сбивчивые рассказы Леды полны тайн и мечтаний. Принесенная могучим лебедем, найденная в кудрявых гиацинтах, Елена улыбается всезнающей улыбкой. Очень скоро Афродита уведет ее из немилого дома в чертоги мужа. Лучшего из мужей. Ведь они все-таки сестры.

У алтаря сребролукого Аполлона жрецы деловито разрубают на части жертвенную тушу коня. Мельче, еще мельче. Двор Тиндарея ныне не вмещает всех, кто приехал просить руки царевны. Пусть же каждый взойдет на священные останки и изречет самые страшные клятвы, обещая согласится с выбором Елены и хранить ее брак. Царевна, стоящая с прислужницами поодаль в тени колонны, примечает их самодовольный взгляды. Верно, Киприда лишила их разума: каждый уверен в победе... кроме мощного телом светлокудрого Менелая. Вечно второй в тени великого брата, он мрачен челом, и на устах, возносящих клятвы — горькая улыбка. Она выбрала.

Елена пляшет. Самозабвенно, сбросив покрывало, разметав по плечам тяжелое золото кудрей. Старуха Адрастея, на последовавшем за клятвами празднестве украдкой приложившаяся к хозяйской чаше, разражается визгливыми проклятиями, вечным припевом уходящего девичества. О, бесстыдная! О, рожденная к бедствам! Когда уже почтенный царь сбудет тебя, докуку, с рук и перестанет опасаться, что ты принесешь в подоле! Пляска прервана. Былая радость опоганена поношением, вытоптана у самого корня. Елена пятится от злосердечной, привычно опускает глаза. Да-да, вот так тебе и пристало. Распутница и дочь распутницы! Не снеся, наконец, царевна хлещет рабыню по морщинистому ненавистному лицу. Как смеешь, низкая, порочить дочь вседержителя, из чудесного яйца рожденную, белыми перьями в колыбели одетую... Адрастея вытирает кровь с разбитых уст и вдруг заливается молодым звонким смехом. Из яйца, говоришь? Может, и из яйца. Мать твоя, проклянут ее боги, на брачную колесницу взойти не могла, сама себя вдвое шире...

В покои вваливается шумная толпа: пора вести невесту на пир в дом жениха. Дева поспешно подхватывает покрывало, кутается в него. Хмельной от виноградной влаги и нежданного счастья Менелай застывает на пороге, сраженный навылет мелькнувшим видением ее лица. Подхватил бы на руки. Сам понес бы драгоценную ношу. Не опуская. Не отпуская. Никогда... Елена почти не видит его. Под брачным убором она бьется в тяжких бесслезных рыданиях.

Над городом — зарево. Крепкие стены, десять лет хранившие Трою, брошены. Битва, больше похожая на избиение, догорает внутри.

Елена молча сидит у ложа раненого мужа. Яд распространился глубоко. Парис то забывается тяжким сном, то мечется в бреду. В полузабытьи подносит она к его иссохшим устам кубок с водой, поправляет повязку, гладит растрепанные кудри. Стоны. Тихое гудение мух. Оно стремительно приближается — ее былое и грядущее. Но думать об этом — как касаться открытой раны, и Елена не думает. Должно быть, они существуют, гордые олимпийцы, веру в которых она утратила много жизней назад. Иначе как так вышло, что она вечно без вины виновата, вечно распята между двумя мужчинами, вечно любима и не способна ответить на любовь? Все это явственно отдает чьей-то жестокой шуткой.

Веки смыкаются сами, побужденные зовом Морфея. В полудреме она снова на руках у матери: родной тревожный запах, тихие шепоты. Смири сердце, дитя, не терзайся. Не держи зла...

Где-то неподалеку, уже в доме, раздается отчаянный женский вопль, звон оружия, топот шагов. Елена вздрагивает и пробуждается. Лампада погасла, в темноте едва может различить силуэт простертого Париса. Умирающий что-то тихо шепчет. Елене склоняется к самому его лицу, чтобы разобрать слова.

...Пламя такое в груди никогда не горело; даже в тот счастливый день, как с тобою из Спарты веселой я с похищенной бежал на моих кораблях быстролетных и на Кранае с тобой сочетался любовью и ложем...

Елена с тоской отворачивается. Ее широко распахнутые глаза сухи.