Тайна перчатки и розы (джен)

Благоухала весна, как и в тот день, когда он ушёл; весна — пора Зелёного Дракона, хозяина стихии воздуха и сангвинического гумора — крови. Это время, когда ветреный змий, окружённый свитой фей, под звуки весёлой музыки ведёт свою пышную процессию по лугам, оставляя за собой ковёр гиацинтов и нарциссов. Утренняя свежесть пахла нежными полевыми цветами. Но тут со стороны реки подул ветерок, и принёс он что-то новое — иное, необыкновенное. Этому аромату Норре Гантье, будучи мальчишкой, не придавал значения, а потом, позже, вспоминал его лишь смутно, держа в руках бутылку кислого вина или глядя на трухлявый будуар, переживший Красную революцию. Этот чудесный букет доносился с полей дабрильских роз.

Норре остановился, вдохнул полной грудью. Левый глаз под повязкой не видел, но он всё равно зажмурил оба. Военные кампании стоили ему не только глаза, но и уха, и руки, и ноги. Нет, все части тела были на своих местах, живые, и он тоже был живой — ком боли внутри куска немой плоти. Спасибо взрыву фугаса. Своя ли была граната, чужая — какая, в сущности, разница? В сухом остатке получился полуслепой, тугой на ухо, хромой и однорукий алхимик. Дабы корпус красных гренадёров не тратился на погребение и похоронные выплаты, гальтские власти рассудили, что дешевле будет отослать его домой, наградив золочёными медальками, ленточками и красивой грамотой.

За костыль пришлось платить из своего кармана.

Дорога змеёй вилась к городку на излучине реки Селлен. К западу на соседнем берегу простирался Кионин, сверкая лугами эльфийских лилий-звёзд, а севернее на топи и зыби многочисленных притоков предъявляли право Речные королевства.

Норре ковылял по пыльному тракту, мимо вековых зарослей роз, что ещё носили имена дворянок и красавиц былых времён: вот леди Жемерель — нежно-розовая столистная роза, простая, но благоуханная, бывшая когда-то в фаворе при дворе; вот виконтесса Ваварен — пылкая рубиново-красная искусительница, овеянная дурманящим мускусом; ну и герцогиня д’Эвора — неброский, но крепкий и коварный шиповник, который чуешь прежде, чем видишь. Лёгкий пунец оттенял мышьячно-бледные лепестки, как румянец на ланитах аристократки, и перетекал в капельку крови в центре бутона, как бесстыжий бантик карминовых уст Анаис д’Эворы. По слухам, чем только она не красила свои губы — и любовными эликсирами, и мёртвой водой. Но как и со всем дореволюционным, Норре не сомневался, что одна половина легенд была пустой фикцией, а вторая — прямой инсинуацией. Серьёзно! Отравила старого муженька, бессердечного герцога Аржана — того самого, что разорил Дабриль непомерными поборами, переделывая фамильное поместье под экстравагантные вкусы жены? Плела интриги, метя в королевские фаворитки? Соблазнила чельского посла, понесла от соития и затем оборвала жизнь дьявольского отродья в своём чреве микстурой из пеннирояля и алканны?

Впрочем, в последнем не было ничего невероятного. Каждый алхимик выбирал свою отправную точку — или “первоматерию” — для составления формул и рецептов. Кто-то, особенно дварфы вроде пороховых дел мастера Давина, любил минералы, например сурьму и мышьяк. Другие шли кровавой тропой звериных вытяжек — от самых распространённых, как кровь из сердца лани, до самых редких, как клыки полярного волка. Ну а третьи, как гражданка Седрин, работавшая кондитером у какого-то исчезнувшего магната, предпочитали растительную материю и могли унимать боль раненых анисовым драже, а уже через миг — сносить вражьи головы фиолетовыми пастилками. Нет, Анаис д’Эвора, известная алхимичка, — не первая на поприще травяных основ.

Яды не были сильной стороной Норре, тем более виды избирательной отравы, способной убить одно существо и не тронуть другое. Но как пижма и рута, пеннирояль с алканной — классическое плодогонное средство, да и не они ли были катализаторами для королевского искусства?..

Норре прикусил мысленный язык. В Гальте неосторожные слова вели прямиком на плаху. Алхимия после Красной революции была по-прежнему в почёте — спасибо её детищу, бомбам и гранатам, — но больше не на правах ремесла философов. Царскую водку, универсальный растворитель, окрестили эвфемизмом “кровь зелёного льва”, и даже пеннирояль лишился монархического флёра, став болотной мятой.

Тем более не стоило напоминать людям, что Великое Делание — кульминация алхимических изысканий — позволяло адепту избавлять себя от недостатков и творить чудеса, в том числе философский камень, обращающий железо в золото и воскрешающий мёртвых. А уж теперь-то, когда в Речных королевствах “князьки с того света” оживляют кого попало с хоть каплей голубой крови, чтоб те поддержали их безумные притязания на утраченные гальтские вотчины… Да, Революционный совет не улыбнётся существованию такого артефакта.

Что же до роз — их имена (казалось бы, подстрекательство к мятежу!) не трогали по причине хитрой метафоры: все цветы Дабриля, как и красавицы, подарившие им названия, недолго носили свои прелестные головки на плечах. Эгей, леди Жемерель, — чик-чик! Эгей, виконтесса Ваварен, — вжик-вжик! Ну-ка, дамы, все айда в корзину!

Конечно, в случае Анаис д’Эворы метафора переставала работать. Изобретательная герцогиня, не в пример цветку, ускользнула от Серых Садовников и лезвий их “последних бритв”.

И по сей день, спустя сорок лет, более не герцогиня, но просто мадам д’Эвора не покидала людских умов. К Норре закралась шальная мысль, но он избавился от нахалки, тряхнув головой. Сорок лет — вдвое больший срок, чем сам он жив на белом свете, и на десять лет позже того дня, когда ещё до начала Красной революции пушки начали ставить на деревянный лафет. Нет, если только Анаис д’Эвора — урождённая Анаис Пеперль — не взобралась на вершину метафорической горы алхимиков и не отведала эликсира вечной молодости, вряд ли она теперь напоминает ту застенчивую кокетку с плакатов “Внимание! Разыскивается…” У Норре в его разбитой жизни были дела поважнее, чем высматривать бывшую герцогиню Дабриля в лицах прохожих старух.

Над городскими воротами развевались лоскутные флажки: голубой — верность, белый — благочестие, красный — кровь патриотов… и всех прочих. Под пыльно-синим, грязно-серым и выцветше-розовым громоздился барельеф: каменная роза, зажатая в перчатке. По отдельности они символизировали цеха парфюмеров и перчаточников, а вместе — герб Дабриля.

Когда досюда докатилась революция, перед дабрильцами встал тот ещё выбор: Революционный совет требовал, чтобы все гербы и эмблемы дворянства предали огню, а Шелин, богиня красоты и покровительница Дабриля, запрещала уничтожать красивые вещи, если взамен не создать что-то ещё прекраснее. Таким образом, корону, венчавшую гербовый щит городка, сточили и вытесали колпак свободы.

Все жители — громко и прилюдно — согласились, что колпак куда прелестнее. Про себя же Норре считал, что неровная выбоина напоминает уродливый рубец.

Норре поправил собственный колпак — с виду точь-в-точь как у злобных лесных гномов, красящих свои шапки кровью жертв. Сам он добился красного цвета, смешав серу и ртуть и получив киноварь — всё по формуле пороховых дел мастера Давина. Но всё же — почему революция переняла фасон у кровожадных, окосевших от поганок фей? Ответ на столь крамольный вопрос был дан горьким опытом: если метаешь гранаты, то на голову лучше надень что-то высокое с островерхим концом — и без подвёрнутых полей!

А вот треуголки, с другой стороны, были как будто нарочно придуманы для ловли бомб.

Морщась, Норре подтащил ногу к костылю. Жертва солдатской формы и дурного вкуса, ну надо же. Но он был не последней жертвой. Дурак, удумавший одарить гренадёров новенькими головными уборами, тоже (и давно) отправился на свидание с Мадам Маржери, “последней бритвой” Изарна.

Норре не видел Дабриля с тринадцати лет, когда рекрутёры забрали его у молчащих родителей (“патриоты не возражают!”). Ни невесты, ни вдовы у него не было, а сироты-безотцовщины — разве что где-то на ферме к западу от Эдме, и то пару лет назад. Но у Дабриля ещё остались розы, и ничто не могло сравниться с их благоуханием… ну кроме, может, запаха женщины, когда после бурной ночи вжимаешься носом в её шею — и оба чувствуете, что живы, и благодарны за это.

Шанс вновь насладиться этим запахом выпадет нескоро.

Само собой, гризетки и путаны всё так же привечали незнакомцев, но не таких — с пустыми карманами, — а дабрильские уличные женщины с той поры как будто ещё сильнее постарели и осунулись. Ну, не считая одной, которая не изменилась ни на йоту.

— Родель?

Женщина прищурилась, секунду вглядываясь, и громко выдала:

— Ба, малец Норре! Едва узнала! Болтаешь совсем как изарнец. Ни звука по-дабрильски! Усе растярял!

— Не одни только звуки, — криво улыбнулся он, постучав кожаным пальцем перчатки по повязке на глазу.

— Да-а, время наших не шчадит.

Она улыбнулась, сверкая осколками трёх зубов под губой с открытой язвой. Когда-то благородные пижонки и франты прятали пороки кожи под кокетливыми чёрными вуалями, но с революцией те вышли из патриотической моды. Теперь барды воспевали неприкрытую и живую, сочную прелесть гальтских красоток — таких как, например, Родель. По крайней мере, так задумывалось.

Благо хоть солдатам ещё дозволялись повязки на глаза.

— А я-то знала, што ты выше бацьки выйдешь. — Её ресницы затрепетали, как драные бабочки; покрытые струпьями губы сжались в тонкую линию, подчеркнув голые дёсны. Родель опасливо покосилась по сторонам.

Норре угадал без слов.

— Давно?

— Той осенью уж пять годов как было, — сказала она тихо. — Поехал до Залесс’я повядаться с Женни.

Она опустила приставку “Кровавая”, — обычно так все звали гильотину, скучающую по шее Дарла Жюбаниша, опального революционного поэта.

— Не надо подробностей, — вздохнул Норре. — А мама?

— Вышла за пекаря Генца. — Старая путана приценилась к нему, сощурив глаз. — Знаю, ты нонче на такую, как я, взгляда не бросишь, но малец ты был симпатичный и сяйчас ничаво, хоть вполмужчинки, а ласка — она вязде ласка…

— Я без гроша за душой.

— А я патриотка, — осклабилась она, обнажив гнилые зубы. — Служивым разок бесплатно. Всягда так было завядено.

— И больше не солдат.

— Ай, моё тело, моё дело. Для ветеранов, а тям паче для честных мужиков у мяне в постели всегда нагрето — хоть бы за-ради доброй памяти.

Родель хотела как-то выразить доброту и не навязывалась. Она мягко коснулась его плеча.

— Дай тя хоть к мамане провожу…

Норре едва узнал женщину на пороге. Низкая, располневшая, с одним сопливым карапузом на руках и ещё одним за юбкой — совсем не та, кого он помнил. Норре опустился бы на колено, если мог, если бы не нога и костыль, но вместо этого заглянул ей в глаза, ища искру узнавания. И увидел: “да, я узнала”; — но ещё — “ты не похоронное пособие для моей новой семьи”.

Память почти не запечатлела разрыв гранаты, что отобрала у него полслуха, ползрения и привычную власть над телом. Точно так же — он знал — память не сохранит разговора с матерью. Этот разговор стоил ему полсердца.

Отложились какие-то обрывки воспоминаний. Орлен, младший братец? Нету. Шесть вёсен назад лихорадка забрала. А единственная сестра — Керриль? Вышла за углежога бог знает где. Три года ни слуху ни духу.

Когда он спросил про Серона, старшего брата, мать бросила одно слово: “Женни”, — и хлопнула дверью.

Норре не успел разузнать, как зовут его новых братьев (сестёр?) или хотя бы сколько их.

Каким-то чудом он доковылял до деревенского погоста. Могильщик не рисковал подходить, не зная, кто выбрел на свет полуденного солнца — гуль или ещё какое умертвие, — но в конце концов сжалился.

…Надгробие завалилось, подточенное червями. Норре выпрямил его и взглянул на ещё читаемое имя: “Орлен Гантье”. Корявые завитушки, нацарапанные с двух сторон, по замыслу изображали цветы Шелин — Вечной Розы, заступницы невинных.

Ни Серона, ни отца нельзя было оплакать — тела сожжены и развеяны по ветру, души заточены в кровавой стали Женни, — но Орлен… Хотя бы он был здесь, его душа была здесь. С могилкой ребёнка не стал бы возиться даже самый завалящий некромант, и бремя её осквернения пало на плечи более жуткого зла — Забвения.

Норре облагородил могилку как смог. Достал из-за пояса нож, подрезал траву, затем оперся на костыль и, охнув, кое-как поднялся. Нарвав диких роз Шелин с кладбищенской изгороди, смастерил венок; пальцы кололись об шипы, но по крайней мере одна рука — левая — боли не чувствовала. Помолился как умел. Окропил землю слезами.

…Могильщик вернулся в тенях предзакатных сумерек и сказал, что может отвести его к приюту “Свобода”, куда городской совет определил селить всех бродяг и бездомных. Норре привык спать в траншеях и у обочин — уснул бы и у могилы брата, но перечить указам гальтских властей не стоило, если ещё дорога жизнь.

И всё же, увидев здание воочию, он не сумел удержаться от ядовитого смешка. Кайден Кайлин, бог курьёзов и эля, выкинул свой самый ловкий фортель. Под богадельню был отдан шато бывшей герцогини.

— Привидения не улетели? — брякнул Норре, посмотрев на провожатого.

Белое как мел лицо могильщика говорило само за себя — “куда они денутся”, — но всё-таки он держал себя в руках. Как-никак, зарабатывал на хлеб рытьём покойницких ям.

— Доведу до пяредней. Дальше сам.

Навес для повозок и дворик, где раньше спешивались аристократы, были погружены во мрак, не считая лунного света, озаряющего статую со старого герцогского герба. Изваяние вверх ногами отражалось в бассейне у постамента. Когда-то Мельзек, флейтист и тамбуринщик из роты, где служил Норре, научил его, как правильно “блазонируется” — кратко описывается на языке геральдики — герб почившего герцога Дабриля: на зеленёном щите — кокатрис в величии своём, восстающий из фонтана и пронзённый разъярённым серебряным единорогом, с головой в профиль, повёрнутой назад. А проще говоря — золотой василиск в короне, выскакивающий из пруда, и сердитый белый единорог, колющий его в зад, на зелёном поле.

Разумеется, статуэтка василиска была не золотая, а бронзовая в алхимической позолоте. Сам Коко, как он слыл среди люда, и посеребрённый стальной рог давным-давно переехали в местную таверну, став её символом, а по совместительству заработав ей ворох имён — от “Пронзённого шантеклера” до “Клюнутого каплуна” и “Цыплёнка на вертеле”. Посетители любовно наглаживали рог единорога — или, в точной терминологии, аликорн, чудесное лекарство от телесных хворей, — а также нетопыриные крылья и змеиный хвост Коко — притом, как правило, распевая “Балладу о Коко”. Эту похабную и жутко неприличную песенку Норре разучил ещё мальчишкой, а потом поделился словами с сослуживцами, чтобы вместе горланить её кто во что горазд. По сюжету кочет — отец Коко после страстной ночи с переодетым павлином (вероятно, перевоплощённой Матерью Чудовищ) сносит яйцо и прячет его в навозной куче. Яйцо пригревает жаба Буфа, мнящая себя дамой монарших кровей из-за своей “короны” — талисмана с бриллиантом, названным в честь хозяйки Буфонитом. (Впрочем, как разновидность самоцветов буфонит впрямь существовал — чудодейственный камень, больше известный как жабий, и природный митридат.) Но тут чудовищный отпрыск царицы-жабы, сам в короне, выходит из скорлупы…

Конечно, если певуны ещё не совсем окосели, заместо “короны” в песне звучал “колпак свободы”, что не ложилось ни в ритм, ни в рифму. На День всех королей, день гальтской независимости, у селянок Дабриля даже вошло в обычай устраивать состязание на пошив нового колпака для статуи Коко — прятать под ним корону на золочёной макушке.

…Чмокнув матушку на прощание (и закономерно превратив её в статую), Коко улетает искать себе невесту, но находит Патапуфа. Неуклюжий единорог Патапуф тоже искал чистую сердцем деву, в чьих коленях он мог бы пристроить свой рог… но, увы, пристраивает его в гузно Коко. Песня не скупится на дифирамбы аликорну и повествует, как он возник из другого чудесного камня — легендарного “Карбункула”, не загадочной ящерицы, носящей во лбу рубин, как сказочные катапешские гурии, а из настоящего кроваво-красного кабошона промеж единорожьих бровей, как рог у жука-носорога. Под конец насест Буфы отчего-то становится омутом, и туда низвергается окаменелый Патапуф, увлекая с собой верещащего Коко, насаженного на рог, — и вот потому-то, гласит песня, знаменитые местные воды по сей день смердят тухлыми яйцами, но чисты и целебны, как аликорн.

Если же менее романтично — под особняком протекал сернистый источник, питающий купальни и фонтаны. Сульфур, как скажет любой алхимик, сам по себе обладает как вредными, так и полезными свойствами; мёртвые чудища и потерянные сокровища тут ни при чём.

Обезроженная статуя Патапуфа походила на взбешённого белоснежного коня с бородкой, но вместо самоцвета в пазу на его лбу торчала одинокая и увядшая красная роза. Норре ухмыльнулся. В деревне ходило поверье, будто если чистая, непорочная девица войдёт в воду бассейна и принесёт что-нибудь взамен утерянного карбункула, то единорог в награду исполнит желание.

Хотя то же поверье гласило, что Патапуф столь же хорош в исполнении просьб, как в убийстве василисков. Вздохнув, Норре покачал головой. Ну а на что жаловаться? В конце-то концов, он вернулся в Дабриль живой и повидал семью. Полжелания — тоже хорошо, получше, чем судьба некоторых товарищей.

Проходя мимо изваяния, Норре тронул колпак, уважив единорога, и мельком глянул на испуганного могильщика.

Большие двустворчатые двери в приют “Свобода” были незаперты и открылись без труда. Когда-то вестибюль освещали свечи из пчелиного воска, а то и пламенники, горящие холодным колдовским огнём, но сейчас здесь тлела одна ладанка с лучиной, порождая лишь тени и маслянистый дым.

Однако ни один алхимик, даже калека, не приходит в гости с пустыми карманами. Норре выудил из бандольеры табакерку, откупорил пробку и стряхнул щепотку Давинской наработки на ладанку. Сразу помимо прогорклого собачьего жира завоняло серой, но светлее стало на порядки — лучина вспыхнула как бело-голубой магниевый фальшфейер.

Свет отразился в заляпанных и надтреснутых, но целых зеркалах, разбился об грани кристаллов в покосившихся канделябрах и радугой разлетелся по залу. Лучина, яркая как солнце, озарила ростовую фреску женщины с отметинами на лице: полумесяц под левым глазом и солнце под правым. Её верхняя юбка была увита сотнями розочек из слоновой кости — каждая с гранатовой бусиной посерёдке. Левая рука, в зелёной кружевной перчатке с бриллиантом-кабошоном на тыльной стороне, держала в тонких пальчиках белую розу с красной сердцевиной и расходящимися как от солнца лучами. Женщина была подпоясана золотой цепочкой, с которой свисали самые разные алхимические принадлежности: флаконы, фиалы, ампулы, фляжки, табакерки, баночки из-под драже, лакмусовый камень, лорнет, шильце, рожок-пороховница, ступка с пестиком, лаковая шкатулка для мушек, клетка со сверчком, золотые ножницы в виде аиста и многое другое. Волосы, убранные в сложную причёску, покрывала топорная карикатура на колпак свободы, а правая рука — вместо того, чтобы приветствовать гостей открытой ладонью, — несуразно сжимала революционное знамя.

Осторожный в словах человек сказал бы, что это — образ Свободы, ведущей за собой народ, но любой, хоть чуть-чуть знающий историю, тут же узнавал Анаис д’Эвору, вдовствующую герцогиню Дабриля в расцвете юных лет. Напудренное личико и надутые подведённые губки не оставляли места догадкам.

И тут губы раскрылись:

Ступай, кто встал передо мной, —

Клад ждёт наследника с судьбой.

Норре вслушивался бы и дальше, но из поражённого ступора его вывели чьи-то вопли. Могильщик дал дёру из вестибюля с такой прытью, будто по пятам за ним гнались сама Ургатоа и вся её свора гулей.

Парень повернулся к фреске, но уста герцогини уже сомкнулись в бесстыжий бантик. Норре таращился на неё, а Анаис д’Эвора лукаво смотрела сверху вниз — как глядят друг на друга двое посвящённых в одну тайну.