Тайна перчатки и розы (джен)

Колесо года дало ещё четверть оборота и застыло у самого порога — на последнем дне Кутоны, последнего месяца, принадлежащего садистскому богу Зон-Кутону. Зима, пора Черной Драконицы, воплощавшей водяную стихию и флегматический гумор — слизь, началась всего за девять дней до этого, в день солнцестояния, которому Шелин, сестра Владыки Полуночи, в своей бесконечной доброте дала имя Спектрацвет. Пылкое сердце Вечной Розы хранило тепло последующих дней и ночей, полнящихся пиршествами и весельем, — кроме самого конца месяца. Как только на последний день солнце садилось за горизонт, Тёмный Принц распахивал ворота Могильника Фаразмы и напоминал людям об их утратах. Наступала Блёклая ночь.

Ночь эта звалась так не в честь Бледной Принцессы Ургатоа, хотя, согласно поверью, та не возражала, и не из-за испуганных лиц живых, что таились по домам и изображали веселье, дабы на огонёк не заглянули духи умерших. Нет, названа так она была из-за простой вещи — белой жерди или кола, которые обозначали границу храмового двора. Ведь в эту ночь решиться выйти за пределы святого места мог только дурак или лиходей.

Норре не решил, кем был он сам — возможно, и дураком, и лиходеем сразу, — но самый крайний столб “Пронзённого шантеклера” он оставил в полуверсте позади, ковыляя по снегу, да ещё с бременем неисчислимых святотатств против бога-покровителя таверны — Кайдена Кайлина.

Во-первых, он не взял в рот ни капли спиртного. В-третьих, он, вызвавшись стоять за барной стойкой, сделал вид, что тянется к верхней полке за бутылью редкого ликёра, а сам снял блестящего золочёного Коко и упрятал статуэтку в солдатский ранец. Во-вторых?.. Там же на верхней полке, перед вышивкой, служащей алтарём Богу Курьёзов, дремал кабацкий кот Лютен. Норре спрыснул его экстрактом из толчёной чешуи трески, превратив животное в иллюзию Коко.

Норре очень надеялся, что Лютен не проснётся — или, по крайней мере, что паства Пьяного Героя сочтёт мяукающего золотого василиска с рогом в заду видением, явленным в угаре попойки.

Блёклая ночь стояла ясная и морозная — путь освещали только звёзды и фонарь. Норре залпом принял вытяжку из мать-и-мачехи, придав себе конской выносливости и чуть твёрдости в ногах, чтобы компенсировать хромоту, и в конце концов добрался до приюта “Свобода”.

Сернистый пар клубился над незамерзающей водой, и Патапуф, вздымаясь над бассейном, с укоризной глядел на Норре, словно это он был повинен в пропаже рога.

Норре со вздохом оставил костыль под навесом для повозок и расшнуровал сапоги. Если самым страшным ужасом Блёклой ночи окажутся мокрые ноги — это, считай, повезло.

Парень откупорил склянку и нанёс каплю вязкой золотистой жидкости на толстый конец аликорна, быстро развинтил другой фиал, смазал пробку от первого пузырька мазью из гусиного жира и печени угря и лишь тогда заткнул её на место. Как-то Норре слышал, что катапешские алхимики для того же эффекта используют кожуру какого-то жёлтого плода из Мванги с запахом поприятнее, но алхимику в Гальте не приходилось рассчитывать на импорт.

И Норре шагнул в бассейн. Вода едва доставала ему до щиколоток, но полузамёрзшие ступни, попав в тепло, как будто ступили на острия ножей. Годы минули с того дня, когда он стоял тут впервые — дрожащий мальчишка с розой и простым желанием; и вот он вернулся — калека с желанием потруднее.

Как и в случае с розой, сложности становились пустяками, если хорошенько подумать. После долгих исследований и открытий Норре понял, что соединенные между собой ванны и фонтаны “Свободы” образуют гигантские водяные часы. Повозившись, можно было бы открыть какие-нибудь отдельные потайные камеры, но это всё равно что тыкать вилкой в сломанные часы из Брастлварка и надеяться, что из колокольни вылетит летучая мышь, а деревянные чёртики выскочат и отобьют чечётку. Но вот если добраться до внутренностей механизма…

Пока клей не застыл, Норре поднял Коко (которого скульптор, на самом деле, пронзил над, а не под хвостом, хоть это и бросалось в глаза только вблизи) и вставил закрученный вензелем рог в широкий паз на лбу Патапуфа.

Единорог ничего не сказал — ни тебе спасибо за возвращение аликорна, ни жалобы на второе пустое гнездо, где должен быть карбункул.

Целую минуту ничего не происходило, и Норре, замерши и замёрзши, не сводил глаз со статуи — починенной, но бесполезной.

И тут клюв раскрыл Коко:

Не курица яйцо снесла.

Как разобьётся скорлупа?

Ещё минуту Норре стоял неподвижно, не шевелясь, будто окаменённый василиском. Коко повторил стишок. Кивнув, Норре похромал к ледяной кромке бассейна, достал формуляр и свинцовым стилусом записал слова. Он осторожно вытащил ноги из воды, но плюхнулся в сугроб и забарахтался, пока не нащупал костыль и сапоги, куда сунул коченеющие ноги. Стуча зубами, он подхватил фонарь и, пошатываясь, ввалился в приют. Печально, но факт: своих соотечественников он страшился больше, чем неведомых кошмаров Блёклой ночи — единственной в году, когда в шато никто не казал носа.

Несмотря на репутацию поместья с привидениями — огни в коридорах, шепот изнутри стен, смерти по неосторожности и необъяснимые исчезновения, — в шато помимо Норре (а раньше и Родель) обитало несколько постоянных жителей.

Как было заведено, постоялец мог выбрать любую комнату и оставаться в ней сколько угодно — только помогай по хозяйству. Родель жила в будуаре герцогини, а поскольку после фееричной смерти старой путаны никто на него не позарился, туда переселился Норре.

Полы здесь были с подогревом, и, как бы его соотечественники ни осуждали экстравагантные переделки покойного герцога, сейчас Норре считал, что геотермальные трубы под плиткой стоят каждого медяка. Он стащил отсыревшие сапоги и одежду, припорошённую снегом, и бросил сушиться.

Что до остальной комнаты, то Родель превратила её в фантастическое сорочье гнездо, натащив безделушек со всего шато — где клочок гобелена, где моток кружева. В одном углу стояла лохматая лошадка — с полурослика или человеческого ребёнка в холке, — с грустными глазами-пуговицами, а рядом уместилось трюмо в виде женщины. Диковинное приспособление больше походило на голема безумного волшебника, нежели фурнитуру из дворянской гардеробной. Ничем не примечательный круглый столик на трёх ножках служил основанием, а из центра спиралью закручивался стержень с двумя руками, одна из которых держала зеркало, другая — поднос, а посередине сидела голова красивой, но лысой девицы.

С виду трюмо было покрашено под эбеновое дерево, но внешний вид бывал обманчив. Норре быстро распознал в матовом наслоении сульфид серебра — или, проще говоря, налёт окиси. Конечно, будь это чистое серебро, девицу давно переплавили бы на монеты, но царапины на потускневшем изделии выдавали свинцовую серость грошового олова. Подобно латунным украшениям и безвкусному хламу, который аристократы брали в дорогу, странное трюмо с подставкой для париков не годилось ни для чего кроме “откупа” от лесных братьев и безмозглых чудищ.

Но и совсем бесполезным оно не было. Поднос девы послужил огнеупорной подставкой для фонаря, а её зеркало — отличным отражателем для света и тепла, ибо Блёклая ночь была темна и холодна, как сердце Зон-Кутона.

Куда более ценной, чем дева, но ещё менее продаваемой в нынешнем Гальте была громадная кровать с потёртыми перинами и истлевшими подушками, куда Норре и забрался. Узоры на дорогом кадирском красном дереве изображали незнакомую восточную легенду: придворные и наложницы, пыхтя трубками, гнались за золотым драконом по маковым полям до какого-то дворца — тоже с маками, — где, устроившись, раскуривали кальян, а добрый дракон делился с ними своей мудростью. Сам Норре, к счастью, до сих пор имел дело с чешуйчатыми созданиями только в драконической системе алхимии, которую предпочитал мастер Давин. Конечно, её символизм был основан на злобных цветных драконах, но лишь метафорически, и то лишь четырёх — зелёном, красном, синем и чёрном, которые соответствовали четырём стихиям, четырём гуморам и четырём временам года. Ну, ещё был белый, но его отводили под пятый элемент — квинтэссенцию. О металлических же драконах мало что было известно. Возможно, резьба на кровати пересказывала какую-то алхимическую метафору из далёкой Тянь-Ся, но с тем же успехом она могла быть исторической хроникой о том, как великий золотой дракон Менгкаре основал легендарную Гермею.

Как бы то ни было, именно тут последние сорок лет Родель зарабатывала на жизнь. Норре, конечно, порылся под периной в поисках чего-нибудь ценного и нашёл тайник с горсткой серебра и грудой пеньюаров, но, выпив отвар Седрин из семян папоротника, он сосредоточил внимание на узорах. Тут можно было нажать на трубку в руке придворного; тут — повернуть ногу связанной наложницы. И как только Норре пошевелил обе, его рука сама машинально подкрутила солнечный диск на кончике драконьего хвоста.

Подобно гномьей головоломке потайная панель в изголовье отъезжала в сторону и открывала взгляду бесценное содержимое — книгу.

Книга оказалась не алхимическим формуляром герцогини д’Эворы, как он сначала понадеялся, и даже не формуляром её почившего супруга, но вещью из дореволюционных времён и памятным подарком Родель.

И в эту ночь, самую холодную и тёмную в году, Норре вновь открыл панель, достал книгу и в который раз взглянул на заглавие: “Алкемическая свадьба, или Маска Аллегории”, — а потом ниже, на вычурную подпись: “За авторством Дарла Жюбаниша”.

Сигнатура Жюбаниша, поэта и одного из вдохновителей революции, была на манускрипте огромной и фанфаронистой — больше чем само название. Внизу под ней значилась приписка: “Для нашей лошадки Родель”.

Норре прочитал книгу от корки до корки. По сути, это была маска, сорт пьесы. В Гальте такие больше не писали, но Шелин отнеслась бы к ней с благосклонностью — то был великий труд на стыке искусства, науки, инженерии, архитектуры и большого остроумия. Ещё она была контрабандой и крамолой, за которые угодить на гильотину — милое дело. Забыв про цветных драконов, любимых мастером Давином, и про поэтическое древо птиц из катапешской алхимии, и про философскую гору, и про экзотические аллегории из дальней Тянь-Ся, рукопись обращалась к поиску философов и великому деланию алхимиков посредством худшей из возможных в революционном Гальте метафор — королевской свадьбы.

Фабула маски была, в принципе, несложна. Младшая дочь Лунного Короля (в исполнении Анаис д’Эворы-Пеперль), олицетворение серебра и женского начала, приехала на свадьбу с олицетворением золота и мужского начала — Золотым Юношей (в исполнении Аржана д’Эвора в иллюзорной шляпе), сыном Золотого Государя — Короля-Солнца (тоже герцога, но без шляпы). От всех планет и элементов прибывают послы и гонцы с дарами. Один за другим они преподносят свадебные подарки с алхимическим подтекстом — каждый сказочнее и баснословнее предыдущего. Наконец, сами Серебряная Дева и Золотой Юноша обмениваются венчальными дарами — Карбункулом и Буфонитом, рубиновым и бриллиантовым талисманами рода д’Эворов. (Карбункул спустя столетия возвращался к д’Эворам в виде приданного: Пеперли, не древний дворянский род, а семья богатых торговцев пряностями, отыскали самоцвет в Талдоре и сделали его вечным клеем в брачном союзе своей очаровательной дочки.)

И тут, когда сокровищам (казалось бы!) некуда становиться ещё удивительнее, сам Золотой Государь преподносит в подарок молодожёнам философский камень — венец королевского искусства, субстанцию, способную не только обращать свинец в золото и оживлять мёртвых, но и возвращать юность старикам.

В этот миг Золотой Юноша срывает шляпу и раскрывает, что он и Золотой Государь — одно и то же, два лица одной сути, — и признаётся в ещё одном прискорбном обстоятельстве: его философский камень испорчен и непригоден, если Серебряная Дева не сумеет ему помочь.

Тут алхимическая метафора осторожно касается алхимического факта. Сколь бы ни был сказочен сей артефакт, он страдал от самого банального дефекта: на открытом воздухе философская ртуть в его сердцевине быстро тускнела и разлагалась. Как раз это и приключилось с камнем Золотого Государя.

Однако “испорчен” не равно “утрачен” — артефакт не так-то просто уничтожить насовсем. Как, нанеся поташ и фольгу младшего металла, налёт окиси можно превратить обратно в серебро — то бишь алхимической реакцией разделить сульфур и серебро, — так и Аржан надеялся на помощь невесты-умницы и очищающее сияние жабьего камня и единорожьего самоцвета. Герцог д’Эвор искал способ отделить философскую ртуть от философского сульфура, воссоздав Белый и Красный Эликсиры — финальную стадию Великого Делания.

Но алхимическая теория вновь уступала место поэтической метафоре и театральным условностям. Белая Королева и Красный Король, спев страстным дуэтом, сливаются в Божественного Гермафродита и рождают волшебное дитя — Золотого Наследника. Под финал маски все свадебные гости, вернувшись на сцену, восходят на гору алхимиков на церемонию крестин и поют хвалу Наследнику, — единому с философским камнем, — и гордым родителям, Королю и Королеве, — вновь разделённым и теперь овеянным славой вечной юности, ибо их алхимический путь достиг конца и цели. К песне присоединяются даже птицы с ветвей древа познания.

По крайней мере, так было в задумке. В реальности герцог Аржан скончался от старости, а его невеста скрывалась в бегах от революционеров.

Реальность вообще любила портить жизненные планы. Норре отлистал книгу назад, до той части, где Аваллон — Конь, быстрейшая из планет и символ ртути, — посылает самую молодую кобылку из своего табуна в качестве вестника и свадебного подарка, дабы служить гонцом и пажом у суженных. Вместо отпрыска какого-нибудь дворянина или знатного друга эта роль досталась дочери конюха — миловидной девочке с лентами в косичках, счастливой улыбкой на лице, лошадкой в одной руке и мечтами о том, что когда-нибудь она станет великим бардом или певицей.

Норре почти минуту разглядывал рукописную гравюру, пока не понял, кого же он видит — это была Родель за десять лет до революции… за десять лет до того, как она стала спать с революционерами, пришедшими за её бывшей хозяйкой, и солдатнёй; до того как стала развлекать людей совсем не так, как планировала, — и, хоть не сберёгши чести, сберегла свою шею.

Норре захлопнул книгу. В конце концов Родель отвоевала свою честь обратно. Многое можно было сказать про старую путану, однако, несмотря на помешательство, пьянство, болезни, отчаяние, она была не из малодушных и встретила Госпожу Могил с гордо поднятой головой.

Впрочем, благодарственный список в конце маски и заметки, оставленные Дарлом Жюбанишем, проливали свет на загадку особняка. Раньше Норре знал лишь то, что герцог Аржан, разорив деревню, едва ли не с нуля перестроил фамильное имение в угоду тщеславной молодой невесте. Текст маски этого не опровергал, но пояснял: шато не только устроен как гигантские музыкальные часы на паро-водяном приводе из купален и фонтанов, но всё это — грандиозная алхимическая аллегория, где каждая комната символизирует отдельный этап Великого Делания, как сообщающиеся сосуды в лаборатории алхимика.

Фрески в особняке рисовал знаменитый полурослик-художник Тинтинетто. Затем какой-то волшебник поместил артефакты во рты фигур, чтобы те говорили, реагируя на какие-то действия или слова, — обозначив свой труд как “философские яйца”, образовав каламбур от настоящего яйца философов — яйцеобразного стеклянного сосуда. Гости на свадьбе должны были угадать, что и как срабатывает, а самому догадливому полагалась награда!

Эта забавная игра и служила объяснением, почему стены в шато что-то бубнят и бормочут. Когда в Дабриль пришла революция, жрица Шелин, оказавшись между недовольством своей богини — если допустит уничтожение бесценных произведений искусства — и еще большим недовольством Красного совета — если этого не сделает, — пришла к гениальному (божественное откровение?) ответу. А именно — к раствору гашеной извести и воды, в народе известному как побелка.

Разумеется, у Норре был на это свой ответ — раствор концентрированного шампанского уксуса и последних капель универсального растворителя. Парень выбрался из постели и натянул одежду, почти просохшую. Приют “Свобода” пустовал, и Норре желал в уединении выслушать все фрески, что-то бормочущие под слоем побелки. Блёклая ночь — какова ирония! — подходила лучше всего.

Норре передвинул девицу-трюмо так, чтобы его фонарь освещал глухую стену будуара, взял распылитель из-под духов, каким-то чудом переживший годы, — и сдавил резиновую грушу.

Гашеная известь зашипела и запузырилась, открывая взору Анаис, наряженную в платье королевской невесты, перед царственным юношей. В правой руке у неё был витой белый рог, но почему-то она держала его как фехтовальную рапиру и колола юношу в тыльную сторону левой руки. На его белой перчатке проступала капелька крови. По правде говоря, юноша уже оголил грудь девушки, но вместо того, чтобы взяться за плоть, как любой нормальный жених, он кормил от неё большую жабу. Сосущая жаба лила не то молоко, не то яд, и брызги падали на тыльную сторону зеленой перчатки на левой руке невесты, сверкая как бриллианты.

Так выглядела аллегорическая иллюстрация — обмен Карбункула и Буфонита, но, как думалось Норре, жрица Шелин видела тут не алхимический процесс, а какую-то чудовищную сцену (возможно, что-то с Ламашту) и вряд ли долго сомневалась перед тем, как закрасить стену.

Ещё пара спрысков — и на спину юноши показал старый король; на его левой руке была белая перчатка, окаймленная гривой единорога, а тыльную часть украшал рубиновый кабошон — очевидно, снова Карбункул. Норре не сомневался, что перед ним был герцог Аржан д’Эвор.

Норре аккуратно поставил распылитель парфюма на поднос. И тут фигура заговорила:

Хоть молод он и старый я,

Мы оба с ним — два в одном “я”.

Приятное напоминание от старого герцога своей молодой невесте, но, как Норре знал из чтения маски, оно имело гораздо большее значение.

Он записал рифму и способ её срабатывания в формуляр, затем взял распылитель в руку и подвесил фонарь на пояс. Солдат без ремней и крепежей был никем, а алхимик — вдвойне. Хромота делала необходимость в них тройной.

Приоткрыв дверь, он выглянул из комнаты. Коридор был пуст — не считая одинокий волшебный огонёк, что лениво пританцовывал куда-то под мелодию фантомных музыкантов. До сих пор Бледная ночь не сильно торопилась со своими ужасами. Конечно, хоть шарик голубого ведьминого огня и мог кого-то испугать, Норре читал маску Жюбаниша и знал причины. В галерее шато какой-то забытый иллюзионист наколдовал танцующие огоньки (даже не страшные, будь они миражами в виде человекоподобных плясунов), и время от времени один отбивался от коллектива и летал по коридорам; возможно, чтобы освещать портреты — давно здесь не висящие.

Как ни крути, запасы раствора у Норре были не вечные, так что он решил начать с наиболее многообещающих покоев. Один раз хромой и четырежды калека, он всё же последовал совету пороховых дел мастера Давина: начинай с самого низа.

Норре решил пока не трогать разномастные винные погреба — море битых бутылок и расколотых бочек, чьи благородные сорта были давно выпиты куражившимися революционерами. Насосную тоже — останется на сладкое.

Вскоре перед ним зияли открытые ложи семейного склепа д’Эворов, как пустые глазницы в беззубом черепе; гробы давно разбили — на растопку костров или чтоб достать тела для воскрешения, — и даже монеты с глаз покойников теперь наверняка лежали в чьих-то солдатских карманах или куртизанском загашнике.

Норре повернулся к белёной стене напротив разбитых гробов и, пока с лестницы доносились звуки призрачной гармоники, применил свой раствор — на ней начали появляться полосы угля и потёки крови. Бард, населивший замок бесплотными менестрелями, велел им играть разные песни с разными интервалами, чтобы не надоедали, но “Литраньеза” уже порядком утомляла. В голове снова звучали знакомые слова:

Страшись, лояльный страж-дурак! / Расплаты будет час суров. / Мы, козодои, смерти знак, / Мы серы палачи врагов…

На стене проявились знакомые маски гальтских палачей — Серых Садовников, держащих в костлявых руках загадочную красно-белую розу, словно ангелы молчания или призраки в капюшонах. Конечно, прочитав либретто маски, Норре знал, что лейтмотив Садовников по праву принадлежит теням мороза, аллегорическим фигурам гниения, что пришли за розой тайны — ещё одним символом Великого Делания (как его представлял какой-то друид без воображения):

Идём сгубить цветка житьё, / Мы — горлицы, скорбь холодов, / Мы — в капюшонах вороньё, / Мы серы палачи врагов…

Горлицы и вороны — обычные алхимические символы, цвета их перьев соответствовали оттенкам, наблюдаемым в философском яйце, но козодои? Козодои — крохотные пёстро-коричневые пичужки, похищающие души мёртвых, за что их любят держать в качестве питомцев некроманты. Цвета их оперения, появись они в яйце, значили бы, что алхимик начал пороть горячку.

“Горячка” (ну или “горячительное”), однако, — инструкция к действию. Когда Норре расспрашивал постояльцев “Свободы” о том, что те слышали от призраков в стенах, и о действиях, что могли бы потревожить духов, Флорик предупредил, чтобы он никогда не пил в склепе — на это, жутко бормоча, начинали ругаться призраки “синих чулков”!

Однако Норре был солдатом и знал о возлиянии за мёртвых — древнем ритуале жертвоприношения. Он откупорил бутылку бордо, реквизированную в “Пронзённом шантеклере”, и вновь прогневал Бога Курьёзов, плеснув первую порцию на пол.

Хор теней зашептал:

Почти нас, в пляске мертвецов, —

Раскроешь тайну праотцов.

Норре записал рифму в формуляр, попутно мусоля её в голове, затем закупорил бутыль и поднялся наверх.

Своды большого бального зала, вмещавшего три с половиной этажа и две галереи, терялись во мраке под потолком. Два из трёх канделябров, отделанных под ормолу — бронзу с позолотой, — нависали над головой; третий грустно лежал на разбитом паркете. Чародейские светильники и почти все кристаллы были выдернуты из пазов, но у Норре на этот случай был припасён фонарь. Ещё на самой верхней галерее какой-то волшебный огонёк отплясывал фигуры бойкого гавота. Норре улыбнулся краями губ: знакомый мотив. “Феникс в клетке” — эту арию пела Фарадея, посланница саламандр, когда вручала молодожёнам одноимённый подарок.

Норре фениксом не был, но зачем взбираться на два лестничных пролёта с костылём, когда рядом была та самая клетка (конечно, без феникса) с ормольными прутьями, согнутыми в виде узора озирийских пальм и языков пламени? Тем более Норре починил механизм.

Дверь лифта с лязгом захлопнулась, зажужжали тросы и противовесы, и древняя гидравлическая технология, называемая “ацлантским винтом”, ожила. Норре поехал вверх, чувствуя себя не фениксом, восстающим из погребального костра, а калекой-алхимиком на пороге эпохального открытия.

Верхняя галерея тянулась под сводом потолка напротив самой огромной и белой стены особняка — и, вероятно, величайшей фрески, — но сейчас Норре интересовали только танцующие огни. Они двигались, как фонари в руках капризных призраков, — то появляясь, то исчезая, выводя некие узоры и создавая море созвездий в отражениях потолочных зеркал.

Норре опустил заслонку на фонаре, чтобы тот не засвечивал. К счастью, парень он был высокий и поэтому мог смотреть на огоньки почти снизу вверх: узоры, чертимые ими во тьме, до бесконечности повторялись в наклонённых зеркалах, как игральные кости, скачущие по столу. Они были не просто хореографией, но… математическими фигурами, комбинациями из вращений по- и противосолонь.

Вентили клапанов в насосной образовывали похожую линию, и Норре догадался, что, как в маске последовательно идут танцы, так и вентили могут поворачиваться по той же схеме.

Правда, один огонёк в неё не укладывался. Он летал между созвездий, как блуждающая комета, или зависал где-то с краю, как застенчивая девица на танцах. Норре долго смотрел на него во мраке, раздумывая, и наконец произнёс вслух:

— Что ты здесь делаешь?

— Могу задать тебе тот же вопрос, — ответил огонёк нечеловеческим тоном; чересчур чисто, звонко, холодно — словно голос прорезался у самой гармоники. — Почему я не чувствую ужаса?

Норре распознал существо. Трупный огонёк, одна из разновидностей паразитов, что следует по пятам за армиями, питаясь страхом умирающих солдат.

— Мои близкие мертвы. Мне больше нечего бояться.

— Трагично, — молвил призрачный огонёк и вдруг погас, растворившись во тьме. — А если так? Я тебя вижу, ты меня — нет…

В слепоте на один глаз была своя польза. Несмотря на тугое ухо, Норре научился ориентироваться на слух гораздо лучше и смутно ощущал, откуда доносился голос — у одного из погасших канделябров. Он потянулся к бандольере, достал маленькую металлическую трубочку, похожую на детский жестяной свисток. Поднеся её к губам, Норре дунул, но вместо звука из рожка вырвался сноп блёсток.

Мерцающая взвесь, препарат из слюды, светящегося фосфора и толчёных крылышек лунных мотыльков, рассеялась в воздухе.

Огонёк снова появился, но теперь светился жутким зеленовато-белым светом, а не колдовским голубым, как остальные. Целые кристаллы в канделябре замигали и засверкали, едва уловимо запахло чесноком — любопытное свойство фосфора.

Трупный огонёк взвыл и завизжал, будто кристальные чаши гармоники враз соприкоснулись друг с другом, — и бросился в атаку.

Норре вскинул онемевшую руку, чтобы заслонить лицо. Разряд чистой энергии вырвался из огонька, но угодил в распылитель. Стекло, будучи изолятором, не пропустило гальванику. К сожалению, латунь и серебро таковыми не являлись. Каркас втянул электричество внутрь, закупорив молнию и испарив смесь кислот.

И тут распылитель… распылился в пыль.

Норре почувствовал не столько боль, сколько давление, когда взрыв вогнал осколки стекла в руку через перчатку и впечатал его спиной в перила. Чесночный запах фосфора сменился запахом уксуса — жгучим, кислым, выедающим глаза. Считалось, что уксус — знак недовольства Кайдена Кайлина, но Бог Курьёзов и Эля либо посылал неоднозначные сигналы, либо был одинаково недоволен всеми, ибо расширяющаяся сила кислотного газа отшвырнула трупный огонёк в кабину лифта.

Норре затаил дыхание. Если огонёк хотел страха, то выбрал не того. Норре был солдатом, и за паникой скрывалось боевое спокойствие. Он оценил углы, диспозицию, линии перил и канделябров и — лёгким подкатом от бедра — метнул бомбу с коротким фитилём.

Шумовая граната взорвалась громко и оглушительно, но на этот раз Норре был готов. Он ухватился обеими руками за ормольные перила — крепкую латунь под слоем золота, — когда взрыв сорвал с него колпак и выбил костыль. Кристаллы канделябра, как кадры в зоотропе, тягуче разлетелись в стороны, и он скорее увидел, чем услышал, как сверкающая золотом дверь лифта захлопнулась, а щеколда упала в паз.

Со всей силы Норре швырнул мешочек с клейкой липучкой прямо на щеколду, рухнул на пол и глубоко вдохнул чистый зимний воздух, прогнавший испарения уксуса и растворителя.

Всплеск электрической энергии вырвался из огонька, но отскочил от прутьев, отразившись внутрь клетки ярким сине-белым светом. Существо снова пустило молнию — и снова его защитили прутья. И снова.

Интригующе. Алхимическое свойство ормольной бронзы? Стихийное зачарование на фениксовой клетке? Чьё-то прямое божественное вмешательство?

Неважно. Липучка уже дымилась. Норре вцепился к перила и рывком поднял себя на ноги; не отпуская бортик, он подковылял ближе.

— Ты хотел ужаса? — Он вытащил склянку из подсумка. — Так получай!

Норре, точно прицелившись, метнул её через перила. Колба лопнула, гусино-угряно-печёночная мазь покрыла тросы и смазала шестерёнки. В следующее мгновение они соскользнули — и лифт рухнул на пол вместе с огоньком.

Одного удара об пол не хватило, чтобы добить чудище, но пяти — вполне. Норре дохромал до лестницы, кое-как спустился и поднял костыль, а затем взялся за рычаги устройства. Клетка Фарадеи взмывала и билась об пол — вверх-вниз, вверх-вниз — до тех пор, пока из-под золочёных прутьев не потекла люминесцентная сукровица — что-то вроде чернил, которыми волшебники пишут тайные весточки.

Со смертью существа вверх по тросам скакнул последний гальванический разряд, карабкаясь дугой, известной как “лестница Саренреи”. И под электричеством и алхимической смазкой сработал ещё один механизм.

Норре услышал снаружи прекрасный звук — будто пение сирены, что, впрочем, было неудивительно, ибо он доносился из фонтана с дельфинами. На спине нового жуткого дельфина, позеленевшего от времени, восседала блестящая ормольная статуя — сирена философов, чьи груди сочились не то молоком, не то кофе, со звёздной диадемой на челе.

Этот фонтан не чистили с самого Дня всех королей.

Едва Норре приблизился, статуя прервала бессловесный напев и произнесла рифмованные строчки:

Моя загадка непроста.

Ключ к ней — мамзель из серебра.

И Норре уже догадывался, о какой “мамзели” идёт речь.