Тайна перчатки и розы (джен)

За время, что Норре провёл в Дабриле, колесо года дало полоборота. Рудый пламенный змий, хозяин над летом, саламандрами, огненными мефитами и чертями в табакерках, растратил холерическую жёлтую желчь и уступил место осени. Над этой порой властвовала Синяя Драконица, что воплощала стихию земли и меланхолический гумор — чёрную желчь, а оттого почиталась карбункулами, гномами, ювелирами и землепашцами. Стоял пятый день Нета — сороковая годовщина со дня независимости Гальта, и в Дабриле наступал час Сожжения крамольниц.

Норре запомнил один случай. Когда ему было девять, городская сумасшедшая Модин заявилась в совет Дабриля с тем, что раскрыла дворянское подполье — якобы они утопились, чтобы избежать правосудия “последних бритв”, и при пособничестве друида-роялиста переродились в новых телах. Советники не обрадовались тому, что предполагаемые нобили — это де стая диких гусей. Ещё меньше они изумились, узнав, что Модин приручила одну дружелюбную и симпатичную гусыню, назвав её “леди Жемерель”, — притом что все достоверно знали, что душа оной пустоголовой инженю заточена в Кровавой Женни.

Гусей изловили, обезглавили обычным ножом и отправили на вертел, и судьба Модин была в чём-то похожа. В Дабриле — по сути, деревне, — не водилось собственной необратимой гильотины, и “преступницу” надо было бы сплавлять по Селлен в Залесье, к Женни, где залессцы, узнав про её “тяжкое преступление”, точно поднимут дурных провинциалов на смех. Посему совет Дабриля счёл проступок Модин хулиганством: её ждала та же кара, что постигала сквернословок, сплетниц, трактирщиц, разбавляющих вино, и блудниц, распутничающих с чудовищами. Крамольницу одели в сплетённую из тальника юбку, поверх натянули соломенное платье, а голову заперли в позорную маску — чудовищную, как морда Ламашту, железную образину с дурацкими ослиными ушами, свиным рылом и потешным гусиным голосом. Последний достигался за счёт свистка с бритвенно-острыми краями — он просовывался в горло осуждённой, чтобы та булькала кровью и уморительно шипела и гоготала, моля о милосердии.

И разве это не милосердие? После того как Модин и ещё парочку крамольниц пустили вплавь на плоту, снабдив тюком сена и факелом, её беспутная душа без труда воспарила в Могильник навстречу судьбе, что была уготована ей Госпожой Могил.

Норре так и не выяснил, за какие злодеяния его отец и Серон удостоились “последнего бритья”, но ему хватало ума не расспрашивать.

К счастью, в этом году крамольницами Дабриля стали плетёные чучела карги Траксилы и её шабаша, что когда-то феерически узурпировали Революционный совет, плюс арсенал фейерверков. Всякий, кто желал прощения за незначительные проступки, жаждал выставить себя патриотом или любил взрывы, мог купить петарду (“одобрено советом!”) и внести свою лепту в костёр. Норре — алхимик и прилежный ученик пороховых дел мастера Давина — оказался буквально нарасхват.

Перед Норре стоял мальчонка, розовыми от прохлады пальцами стиснув тугой кошель, и алчным взором пожирал поднос с фейерверками.

Формула гром-камня, если её укоротить, на выходе давала мешочки с трескучей галькой. Амальгамой солнечных стержней можно было смазывать не только концы железных прутов, но и тонкую проволоку, получая искристые огни. Газовые шашки, застилающие поле боя, — если разбавить состав и подмешать туда солей и эфирных масел — превращались в ароматические палочки, курящиеся ярким цветным шлейфом. (Лучше всего продавались тройные связки, которые, по задумке Норре, выпускали сначала синий дым с запахом гелиотропа, потом белый с ароматом жасмина и, наконец, красный с парфюмом из дабрильских роз.) Точно так же формулы фугасов и жидкого пламени можно было приспособить под, выражаясь языком мастера Давина, “весёлые огни”: лягушат, ракеты-стрекозы, петарды, хлопушки, красивое колесо с не менее красивым названием “роза Шелин”, гоблинские шутихи, фонтаны-сирены и ведьмины свечи.

— А чяво свечи ведзьмиными зовутся? — спросил мальчишка. — Они колдунские?

— Они горят голубым огнём и визжат, когда поджигаешь.

— Моя ба ведзьма. Как захохочет, так усе свечки сразу голубые. — Мальчик задержал взгляд на лягушатах; вместо пилюль с кипящим мышьяком, как у боевых ядовитых жаб, Норре вставил им во лбы пастилки с искрами и благовониями. — Умеет так сглазить, што квакуши изо рта посыплются, — он замялся. — Ну… только у тех, на кого совет скажет, вот.

— А твои жабы квакают, когда выпрыгивают, и лопаются тучей светлячков?

— Не-ет, — недоверчиво протянул мальчишка. — Какое ж колдовство так умеет?

— Алхимия, не колдовство, — поправил Норре. — Магия естества, наука философов.

Мальчуган сильно впечатлился и вытряхнул из кошеля горку медяков и даже пару потёртых серебряных в обмен на лягушат, ракеты, искристые палочки, петарды и несколько фонтанчиков. От себя Норре добавил ещё ведьмину свечу — её мальчишка взял с улыбкой до ушей.

— Когда ба отвернётся, суну ей в колдовской мяшок…

Норре был глух на одно ухо, так что притворился, будто не расслышал.

— Похвальный патриотизм, гражданин. Счастливого дня независимости!

Он проводил мальчика взглядом: тот, соскочив по лестнице к причалу, понёсся запихивать ракеты под плетёные юбки ведьм.

Кому-то было невмоготу ждать вечера, и в садах приюта “Свобода” уже было не продохнуть от разноцветного дыма, хлопков, свиста, искр и вспышек. Конечно, привидения давно кошмарили особняк: странными огнями бродили по коридорам, шептали и бормотали из стен, играли жуткую музыку в бальном зале, а то и забирали чересчур настырных бедолаг, рыщущих в поисках клада, — но они не трогали сады и беседки, и так прилегающая территория превратилась в общественный парк.

Некоторые смельчаки (но не настолько отчаянные или отважные, чтобы селиться в особняке) пробирались на заднюю террасу с дельфинами и, украдкой заглядывая в разбитые окошки бальных дверей, дрожали, радуясь своей дерзости. Ни один земной инструмент не мог издавать те звуки, что доносились оттуда, кроме творения андоранской изобретательницы Алисанды Бенедикт — гармоники, треклятого стеклянного органа, популярного у дореволюционной аристократии. Её вращающиеся чаши, по слухам, были настроены на резонансные частоты небесных сфер и могли имитировать гласы ангелов, стоны проклятых и всех духов меж небом и землёй. Игра этой инфернальной машины могла свести с ума или даже убить. Несмотря на это, кто-то объявил невидимых музыкантов духами патриотов, ибо мотив фантомной гармоники порой звучал как “Литраньеза” — торжественный гимн Серых Садовников.

За смерть или безумие Норре поручиться не мог, а вот за раздражение — очень даже. Ещё (но только про себя) он считал, что на незримой гармонике играют контрреволюционеры: в одном случае из двух бравый революционный марш звучал в ускоренном темпе, превращая мелодию в издевательский минуэт. Даже сейчас в ушах тихо звенело от призрачного эха, и задорный ритм совсем не подходил словам:

Внемли, тиран! То плач вдовы, / И нищего голодный вой! / Сыны отчизны спят — мертвы, / Но дух твой вечный ждёт покой!

Тем не менее с террасы открывался лучший вид на реку, а ещё тут стояла удобная лавочка у фонтана, чьи каменные лютые дельфины благодаря умельцу Норре журчали и булькали впервые с революционных годов.

Правда, вышло это по совпадению.

Как и многие постояльцы “Свободы”, Норре поддался любопытству и обследовал все мансарды, чердаки, винные погреба, склепы, салоны, чуланы, кладовую, буфетную и даже дистилляторную с большой фреской на стене — “Единорог Патапуф на цветочном лугу”. Тут-то, где прежде герцогиня и её слуги заготавливали травы, соленья, лекарства, мыло и, разумеется, парфюмы для всего домохозяйства, Норре и расстелил спальный мешок и, вооружившись старыми ступками и пестиками из мрамора, принялся за фейерверки.

Нигде роскошнее, чем в этой дистилляторной, Норре не случалось бывать, не то что работать, но… Перегонному кубу, который он соорудил из банок из-под варенья и огурцов, было всё же далеко до грандиозной (но тайной) лаборатории двух супругов, одержимых алхимией. Флорик, гном-повар, обосновавшийся на кухне, в редкие периоды трезвости утверждал, что сульфуром в подвалах особняка смердит не от волшебной кучи навоза, где жаба высидела василиска, а от громадного серного озера, в котором по сей день варятся герцог с герцогиней — ибо, воистину, их лаборатория была где-то в Преисподней!

Сам Норре сомневался на этот счёт. Нет, не в том, в каком месте очутилась на исходе жизни душа Аржана д’Эвора, а в том, что рядом с ним пребывала Анаис д’Эвора и что в погребах шато притаился портал на тот свет. Впрочем, где-то лаборатория точно существовала. Другое дело, что за сорок лет пропаганды тайная алхимическая мастерская очень просто сливалась в людском сознании с Кругами Ада.

Размышляя в этом ключе, Норре приготовил один из рецептов Седрин — растительную вытяжку папоротника. Даже самые безграмотные ведьмы знают, что даёт эта плутовская трава: способность становиться невидимым и самому подмечать сокрытое. Последовавший осмотр подвалов привёл Норре в жуткий лабиринт лопнувших труб, заевших вентилей, гнутых шестерней и ржавой машинерии — насосную.

К счастью, что было сломано человеком и временем, то могло быть починено алхимией и прямыми руками. К несчастью, когда Норре подкрутил “нужные” вентили, прохода в лабораторию или хотя бы тайную сокровищницу не открылось. Но зато к дельфинному фонтану, давно засаженному сахарной свёклой, потекли сернистые потоки, отчего на задней террасе бабахнул гейзер кипящей грязи и чёрной патоки.

Когда Норре под белы рученьки притащили в городской совет, от него разило сульфуром не хуже, чем от ошпаренного парового мефита. Не помогали и расползшиеся слухи о том, будто он — отпрыск герцогини д’Эворы и инкогнито приехал за матушкиным наследством.

Людей отправляли на “последнее бритьё” и за меньшее. Тем не менее Норре, изобразив на лице все муки мира, пустился в слезливое объяснение. Настоящая мать отреклась, все близкие в могиле (не считая сестры)… но, несмотря на грехи отца и брата перед государством, он был сыном Дабриля и патриотом Гальта — ветераном войны, с наградами, в почётной отставке. Так, хотя грязевые ванны в “Свободе”, по слухам, полезны для профилактики здоровья, он всего-то хотел подать горячую воду в другие купальни — унять боль от боевых ранений. Что же до серы… ну, призывать исчадий Ада он не умел, зато знал, как с её помощью делать фейерверки.

Правда была правдой, а ложь и умолчания — сущим мизером, так что помимо фейерверков для продажи на День всех королей и пополнения бюджета Норре поручили расчистить фонтан и, прибегнув к алхимическому искусству, покрасить воду в красный — в честь рубинового юбилея Красной революции. По мнению совета, цвет самый что ни на есть праздничный.

Норре справился с задачей, установив в насосной ртутную капельницу. Вместе с серой, растворённой в воде, и парой предосторожностей — дабы не получить метакиноварь, редкую форму сульфида ртути, — всё это подкрашивало фонтан в насыщенно-красную киноварь — вермилион, или тяньский красный, или “пигмент иллюстратора”.

Норре развлекал себя мыслями о том, что вода похожа на винное бордо, и даже гордился собой, пока к нему не подошёл старый дабрилец. Он купил фейерверки и не преминул одобрить “такое-то сходство”: фонтан был точь-в-точь как в тот день, когда тут стояла не лавка, где сидел Норре, а самая всамделишная Кровавая Женни.

Воспоминания посыпались из старожила как из рога изобилия — о том, как головы летели в корзину — и зубастые пасти лютых дельфинов окатывали чашу фонтана брызжущей кровью, и та плескалась до краёв! Какое действо… Колонна осуждённых растянулась отсюда до мраморных ступеней к реке и сараю, где тщеславная герцогиня раньше держала лодки-лебеди. Да-а, сейчас-то там сидит совет — судит состязание портних на новый колпак свободы для василиска Коко…

Норре быстро рассчитал покупки и холодно улыбнулся, когда старик протянул деньги и похвалил — “молодец, парень, патр-риот! будет Дабрилю напоминание о славных деньках былого!”

Так он и сидел, долго сидел, слушая журчание фонтана и ноты призрачной гармоники, доносящиеся из бального зала, как вдруг их перебил новый мотив. Женщина пела:

— Была корчма, давным-давно, там петушок пел засветлó‎, спою и я вам, как должнó… — певица мастерски выдержала ноту, настоящее оперное контральто, и допела куплет: — Балладу о Коко!..

Сразу за этим раздался хриплый кашель, плеск воды и громкое “сёрб!”

— Тьху, розовая водица, — протянул тот же самый голос, но уже без певучих ноток. Норре обернулся.

Женщина в тугом платье на шнуровке — оно, хоть и устарело на пятьдесят лет и кучу моли, подчёркивало роскошную фигуру — и в трофейной бижутерии, держа в руках винную чашу, стояла склонившись над кроваво-красной водой. По-видимому, вышла из шато.

Вообще, советники попросили Норре разобраться с запахом фонтана, но, спасибо и на том, не дали никаких конкретных указаний. В Дабриле самым ходовым парфюмом были розовые масла, к тому же только они могли перебить вонь серы. Норре выбрал их без задней мысли.

— Надеялась на какой-то другой вкус? — с досадой спросил он.

— Штоб в башку ударило, на эт’ надеялась, — созналась женщина. — С виду винцо винцом…

Судя по анисово-спиртной ауре, она и так приняла на душу достаточно. Анисовый ликёр пробирал мощно, хоть и был лишь жалкой пародией на эльфийский абсент.

Лекарственные зелья, как и яды, тоже не были сильной стороной Норре (к большой досаде!), но из учения о подобии он знал, что средство от хвори можно было определить по схожести их форм — недуга и лекарства.

— “Луковица осеннего крокуса напоминает большой палец ноги, страдающий подагрой”, — процитировал он, вернувшись на позиции педантства. — Если найдёшь такую, я мог бы сварить тоник покрепче… чем минеральная вода.

— Дребядень, — согласилась женщина, вдруг покачнулась, крутанулась и вскочила пятой точкой на борт фонтана.

Тут до Норре с ужасом дошло, что обладательницей роскошной фигуры, выразительного певчего голоса и трофейного дореволюционного платья была никто иная как Родель — самая старая мочалка Дабриля — в корсете, вздымающим вверх дрябрые груди.

— От ведьмяной проказы есть чяво?

Она прибегла к самому вульгарному определению, не к крамольному “гальтская сыпь” и даже не к цветистому эльфийскому “сифилис”. Впрочем, последнее звучало как имя беспечного пастушка с пасторальной картины, а не хвори, которая походила на порчу, наведённую каргой, проявлялась сотней коварных способов — от язв и уродств до полного безумия — и так безоговорочно побеждала учение о подобии.

К счастью, учение всё-таки подчинялось симпатическому закону, а потому имена и названия не утрачивали своей силы.

— Трёхцветная фиалка, — объявил Норре. — Полурослики ещё зовут её “брат-и-сестра”, а эльфы — “венерины глазки”.

— Брешешь?

— Трёхцветом клялась гражданка Седрин; правда, из формул, где он есть, она поделилась только любовным эликсиром, — пожал плечами Норре. — Я не знаю лекарственных рецептов, кроме разбойничьего уксуса, да и тот средство от чумы, а не панацея.

Родель сощурилась и пристально уставилась на его искалеченное тело, согнувшееся на скамейке, на поднос фейерверков на коленях и костыль у бедра. На её губах, покрытых коростой, расцвела улыбка.

— А будзь у тябе такая панацея, ты б сам её опорожнил…

— Я даже достойного митридата не составлю, — кивнул Норре. — Пороховых дел мастер Давин ценил целебные свойства чистой ртути, но её он применял с митридатом, чтобы замедлить действие яда. Ничего сложнее обычного противоядия у меня не выйдет.

— Тьху… — выругалась Родель. — Хорош из тебя алхимик, ничяво не скажешь! — Она запустила руку в объёмный бюст и извлекла из глубин корсета бутылку. — Не герцогиня ты, да-а!

— О чём ты?

— Давно ешчё, когда герцогиня закатывала балы, она делала так: брала бомбу, большушчую, как гранат, ну этот, фрукт, да швыряла яё прям в эт’ фонтан. И вода сразу — пена, брызги, пар во усе стороны! — Родель откупорила бутыль и смачно приложилась к горлу, наполнив воздух смрадом старой анисовки. — А как усё уляжется, в фонтане — ба! — шампанское, холоднянькое, как зимний морозец, и слаще чево угодно. Ты в жизнь такого не пробовал. И вот оно, шампанское, хвори лячило, даж’ мою лодыжку, когда я подвернула!

— …Бомбу? — переспросил Норре. — Какую ещё бомбу?

— Ну… бомбочку, — Родель развела руками и показала на фонтан. — Как для купания. А она купалась, да, в ванне с бомбочками. Была у неё розовая, с лячебным шампанским, и яшчё белая, красивая, — делала воду белой как молоко ослицы.

Женщина сделала ещё один глоток и, поглядев на бутыль, перевела взгляд на Норре.

— Ну, всё эт’ в те врямена, когда я была крепостной и герцогиня — ух-х, злюшчая была — охаживала мяне плетью, а псов дворовых пинками гоняла в своих сапожках. Жуть было, а не время, да-а.

— Не сомневался.

Родель посмотрела на него с укором:

— Ой, ну што ты, знаешь же, што нябылицы сочиняю. Ну, про злую герцогиню — вот оно нябылица, — и снова хлебнула анисовки. — Хошь глоточек?

Норре посмотрел на её изрубцованные губы.

— Нет, спасибо.

Ещё раз приложившись к горлу для храбрости, Родель с решительным видом затолкала бутыль в ложбинку между грудей.

— Дай-ка подсоблю, — она, будто Ургатоа в запое, дохнула жутким амбре из аниса, спирта и гнили.

Норре было отпрянул в ужасе, но путана наклонилась почти вплотную, ловко распустила завязки на подносе с фейерверками и повязала его на себя.

— Я уже наговорила, так што скажу ешчё кое-чево, не постясняюсь, — заявила она и выпрямилась, бюстом раздвинув ведьмины свечи и фонтаны-сирены. — Ну-ка, за мной, малец Норре.

Норре кое-как вскочил на ноги и схватил костыль, но — увы, печальное его здоровье! — даже старая пьяная путана, сведённая с ума ведьминой проказой, двигалась быстрее. Она, раскачиваясь, уверенно пёрла к лестнице и продолжала распевать, то и дело пропуская строчки:

— В навозе там жила карга! Царица жаб — стара яга! Брульянт во лбу сиял века!..

Родель замерла, найдя местечко у лестницы, и выдержала ноту — так, что бельведер шато сзади и холмы Кионина спереди усилили без того впечатляющие голосовые связки. Норре почти нагнал её, когда она допела куплет:

— …Корона Буфы-жабы!..

Под гром оваций она прошествовала мимо расступающихся горожан и припустила вниз по лестнице с девичьей прытью — и решимостью зрелой женщины.

К тому времени, когда Норре добрался до пристани, Родель взобралась на помост и подожгла гоблинскую шутиху. Фейерверк с громкими хлопками бахнул очередью снопов: вверх взмыли синяя, белая и красная вспышки — цвета Гальта, — а за ними зелёная, золотая и красная — цвета Дабриля.

— А терь, когда усе смотрят, — продекламировала Родель, — хочу обратиться с речью к совету Дабриля!

Ропот пополз по толпе. Сбрендила? Совсем наклюкалась!

— Усё так, усё правда, — Родель закивала. — Я сбрендила и наклюкалась, не отнять, но шчас тутова я с бомбами, так што послушайте-ка, будзьте добры!

В подтверждение своих слов она взмахнула тлеющими остатками шутихи над подносом. Кое-кто поумнее и половчее в страхе ретировался куда подальше, но другие — кто недооценивая взрывной потенциал, кто по глупости считая, что весёлые огни бывают только весёлыми, кто (как Норре) запертый в ловушке костылём и давкой толпы — стояли как статуи, окаменевшие от касания василиска.

— Свобода, ба! Свобода! — вскричала Родель. — От чего свобода-то? От правды? Здравого смысла? Страха? Я помираю и чхала бояться, скажу-ка вам кой-чево, раз старики молчат, а молодёжь не знает. Помните герцогиню? Так вот, хорошая она была, герцогиня-то! Да так гузном крутила, как я тутова не верчусь! По-вашему, духи да пярчатки сами на прилавку прыгают? Эт’ она ими торговала при дворе, што кошёлка дынями, — усё штоб цеха ваши жирели. А брала она сябе чутка, што с того? Заслужила! А мужянёк её, Аржан, тож’ дурной? Да развалина он был, мышь трусливая, куда ему селян пороть, когда он эликсир свой молодости ищет, весь нос во ртути! Ну, взял с нас много, пустил всё на женитьбу… Беда! Тьху. Налоги усё одно дерут как раньше! А крови-то, смерть одна! А то што и на герцогине кровь была? Ну, потравила она старика Аржана, ну, отсыпала звонких жряцам, штоб молчали, или сам тот взял да помер от старости — ваше эт’ собачье дело? Вот она какая, правда!

Но Родель только входила в раж.

— Хотите яшчё правды? Да пожалуйста! Половина вас, кто тут стоит, — контрабандисты, торгуете парфюмом и бренди с эльфам за простяцкую еду. А другая половина? Наушничает для Серых Садовников! Садовники… Добрая шутка! Слышали “Литраньезу”? Эт’ ваш “Марш ряволюции”? Дарл Жюбаниш — бяздарность! Переписывал музыку со своих же опер! Сначала сочинил “Песню Сяребряной Девы” для маски на свадьбу герцогини, а я-то знаю — мне было шесть, но я играла Лошадку! А потом ешчё Жюбаниш вставил её в свои “Сказки”… Ай! Ядрить тя в корянь… — Родель запнулась и посмотрела на поднос, где случайная искра от гоблинской шутихи подпалила несколько фитильков. — Тпру-у, я не договорила…

Что она собиралась ещё сказать — история умалчивает, ибо её голос потонул в визге ведьминых свечей и оперных сопрано фонтанов-сирен. Лоскуты драного одеяния Родель вспыхнули как голубой факел в фонтане брызжущих искр.

Но, надо сказать, корсет — тоже в каком-то смысле броня. Родель с ледяной решимостью старой куртизанки зашагала к реке — с полчищами лягушат, соскакивающих с подноса и дымящих благовониями, — и смело шагнула на плот в конце причала. Она стиснула в объятиях чучела Траксилы и её товарок по шабашу как родных сестёр, подпалив розы Шелин на их телах. Розы закрутились будто мельницы, и плот, подгоняемый инерцией, стартанул по Селлен, объятый пожаром.

И тут, перекликаясь эхом, над холмами Кионина дерзко зазвучало:

— Коко, хитёр, ввысь взмыл — вот так, ушёл! А рог востёр, куда удар пришёл? Но Патапуф был скор и лаз нашёл… — Родель выдержала ноту, ловя гармонию с тональностью фонтанов-сирен, и с фанфарой завершила: — …У гада под хвостом!

В это мгновение, как рассчитывал Норре, сработали ракеты-стрекозы, привязанные к метле Траксилы. Чучело взмыло над рекой и, достигнув зенита, разорвалось ослепительно-голубой вспышкой ведьминого пламени и серных угольков.

Правда, Норре и не предполагал, что у карги будет спутница.