Тайна перчатки и розы (джен)

Колесо года перемахнуло черту и покатилось сызнова, а вместе с ним — месяц Абадий. Абадар, хозяин Первого хранилища, как всегда вежливо, но твёрдо сообщил духам мёртвых, что Блёклая ночь подошла к концу.

В других краях и временах день Нового года служил поводом для ярмарочных торжищ и карнавалов, но в Гальте сорок лет спустя после Красной революции в этот праздник делали уборку, наводили чистоту и просто прибирались.

Норре Гантье соблюдал этот обычай прилежнее, чем когда-либо. Он перевязал раненую руку, сцедил светящуюся сукровицу в бутыли из-под дореволюционного шампанского, припрятал странное губчатое тельце на опыты, сделал заметки о любопытном поведении молнии в клетке лифта. Но самое главное — неоднократно повторял другим обитателям “Свободы”, что он так же, как и они, поражён чудесными переменами: целой статуей единорога и василиска в бассейне, новой сиреной в фонтане с дельфинами, фресками в приюте и светящейся штукой в лифте.

Флорик созвал экстренное собрание жильцов, чтобы обсудить странности… То есть, подавая на новогодний обед “капусту свободы” — гусиное конфи и квашеную капусту, оставленные готовиться с вечера, — буквально набросился на всех с расспросами.

Конечно, собравшиеся в трапезной уже и сами горячо их обсуждали, начав с новой фрески в этом самом зале — картины чего-то среднего между королевским свадебным пиром и зверинцем. Вот герцог, вот герцогиня, вот огромная жаба Буфа, одетая как старая ведьма, с кружевным воротником, в остроконечной бобровой шапке с ленточками, вот её чудовищный сынок — василиск Коко. Дальше, в одеяниях придворного фокусника, стоял на задних ногах единорог Патапуф — заигрывал с камелопардом, разодетым как гурия из Катапеша. Зал изображал алхимический процесс Растворения, и не только потому, что свадебный приём походил на благостную чайную церемонию в гостях у Матери Чудовищ, но и потому, что с одного края стола сидел Зелёный Дракон со своим подопечным, Зелёным Львом, и лакомился свадебной тарелкой из чистого золота — аллегория на растворение золота царской водкой. Не то чтобы Норре кому-то это объяснял.

Особое беспокойство вызывала фреска в парадной, поскольку портрет Свободы лишился колпака и революционного знамени, но в остальном остался нетронутым, став похожим на герцогиню д’Эвору — особенно после того, как на стене напротив появился её муж. Норре (опять же про себя) предположил, что причиной тому была алхимическая глазурь, получаемая из камеди и сохраняющая работы от проказливых ручонок времени. Тинтинетто мог покрыть ею фрески, ну а патриотически настроенный художник в эту коммерческую тайну посвящён не был. Таким образом, когда туман с последними каплями универсального растворителя просочился в вестибюль, то удалил лишь слой новой краски и побелку, не тронув оригиналы.

Нигде это не было так очевидно, как в большом бальном зале, где три с половиной этажа побелки исчезли в одну ночь, сменившись шедевром Тинтинетто — великолепной фреской “Гора алхимиков” с Древом Познания на вершине.

Все свадебные гости были там, одетые как разные планетарные послы и стихийные гонцы — от шестилетней Родель с её лошадкой до герцога и герцогини, представляющих Солнце и Луну, — все с планетарными символами на телах и ещё чёрте чем. Древо Познания же представляло собой большой ясень с серебряными ветвями, золотыми листьями и прочей атрибутикой — от обязательного крота, обгладывающего глубокие корни, до поэтических птиц катапешской алхимии, гнездящихся в философских яйцах, где самые верхние ветви простирались в тимпан над кроной.

Среди постояльцев “Свободы” зародилось две основные школы мысли о том, как это трактовать.

Большинство во главе с садовницей Йорингель, которая вместе с почти всеми селянами провела Блёклую ночь у скинии Шелин, придерживалось мнения, что внезапное появление такого количества прекрасных произведений искусства с изображением стольких прекрасных роз может быть лишь знаком божественной благосклонности Шелин, а странные извращения, вероятно, просто жест доброй воли от Вечной Розы своему заблудшему брату Зон-Кутону. И в самом деле — Йорингель разрыдалась от радости, видя такую красоту, и забормотала какую-то абракадабру. Старожилы “Свободы” пояснили, что она заговорила на других языках — в частности на небесном наречии ангелов. Йорингель подошла к лифтовой клетке и начала в исступлении обмазыватся светящейся сукровицей, жестом маня других присоединиться к ней. Некоторые так и поступили.

Мнение меньшинства, возглавляемого Флориком — к которому примкнул и Норре, утверждавший, что провёл всю ночь пьяным в “Пронзённом шантеклере”, и никто ему пока не возразил, — заключалось в том, что, поскольку в приюте воняло уксусом, это могло быть только знаком божественного недовольства Кайдена Кайлина. (Конечно, это никак не было связано с тем, что Флорик — “возмо-ожно” — передержал квашеную капусту и — “мо-ожет быть” — зажарил заколдованных селезней, хотя это объяснило бы запах гусиного жира и чеснока в бальном зале). Кроме того, квашеной капусты и близко не было в таверне, когда ожила статуя Коко и все погнали монстра на мороз — даже Лютен, всеобщий любимец таверны, который вернулся через два часа, исхудалый и замёрзший. Но, как теперь все могли видеть, полосатый храбрец гнал чудовище до самой “Свободы”, где оно снова запрыгнуло на голову единорога в бассейне, ибо, как известно, вода — единственное, к чему не прикоснётся даже самый отважный кот.

Сокольничая Тантиф, единственная в приюте почитательница Эрастила, не любила покидать конюшни, но эту Блёклую ночь провела в одиноком святилище Старого Стрелка — беседке, переделанной под охотничью избушку, где-то с краю засыпанных снегом садов. Она допустила, что версии не противоречат друг другу. Возможно, Герой-Курьёз помог коту загнать ормольного кокатриса обратно на голову единорога, а потом и Вечная Роза решила, что раз уж один шедевр восстановлен, то можно восстановить и остальные. Вдруг снова пробил час искусства? И что может быть лучшим сюжетом для фрески, как не само Дерево Свободы? У него на верхушке даже красовался колпак!

В кроне Дерева Свободы действительно повис колпак свободы — ну или, по крайней мере, это колпак Норре зацепился за люстру рядом с фреской Древа Жизни, когда его сорвало взрывом гранаты. Тантиф послала своего любимого сокола наверх, и через мгновение тот вернулся с убором и такой обидой в глазах, словно ожидал найти мёртвого кролика. Хозяйка всё равно угостила его лакомством и многозначительно посмотрела на Норре.

Норре попытался прикинуть, видна ли статуя с бассейном из садовой беседки, но быстро откинул мысль. Из беседки прекрасно просматривалась сама дорога к приюту, а инвалид с костылём на её фоне — не шибко незаметный силуэт.

Не долго сумняшеся Норре заявил, что когда был в таверне, то швырнул колпаком в василиска и он зацепился за рог, выходящий из груди чудовища. Норре поспешно забрал головной убор у Тантиф и показал всем дыру, удобно проделанную когтями сокола, и озвучил свою догадку: может, уксус — он оттого, что Кайлин прогневался на Коко? Ведь кот, исполненный божественной волей, явно гонялся за василиском по всему приюту!

Такой довод показался убедительным для всех, кроме Тантиф, но она держала язык за зубами. Норре водрузил колпак себе на макушку.

И тут птицы в кроне древа запели:

Стоишь на мудрости столпе,

Но что ты в дар возьмёшь себе?

Все вытаращились на нарисованных птиц, затем на Норре, снова на птиц — а те продолжали по очереди.

Феникс:

— Дней юности весну?

Пеликан с окровавленным клювом у её груди:

— Крепости булата?

Мудрый ворон:

— Палат ума казну?

Зимородок на волнах ртутного моря:

— Богатства и злата?

Василиск:

— Иль жало яда на клинке?

И, наконец, грифон:

— Иль силы зверя налегке?

Это была загадка алхимиков — что выбрать после завершения Великого Делания? Хотя в конце алхимических поисков было шесть наград, человек мог выбрать только одну. Либо — самое большее — две, если людей тоже двое и они соединятся в алхимической свадьбе.

Либо можно было отдать концы на полпути, как Аржан. Либо отвлечься на всякие пустяки вроде революций, как Анаис. Либо…

Норре не знал, что для него означает это “либо”, но подозревал, что всё может закончиться его головой под “последней бритвой”, как у брата и отца. Городской совет даже не посмотрит на его заслуги в пополнении казны на День всех королей.

Кто-то заметил, что это странно, ведь ранее в тот день они играли в бильярдной, и огромная акула, появившаяся на стене, тоже произнесла стишок. Последовали другие рассказы, и их решено было проверить на практике: Норре попросили снять колпак и надеть его снова. Норре так и сделал — птицы снова пропели куплет.

Большинство было озадачено, но некоторые предположили, что это какое-то волшебство или фейское чародейство, как говорящие зеркала и табакерки в сказках бардов, — то бишь иллюзия, а не какая-то некромантия.

Норре достал формуляр, открыл чистую страницу и записал стишок, затем спросил остальных, что говорили фрески в других комнатах и чем занимались добрые граждане приюта “Свобода” незадолго до этого.

Это объясняло всё… кроме того факта, что на макушке у статуи Коко по-прежнему красовался колпак свободы.

Тут Тантиф заметила, что раз золочёному василиску хватает ума, чтобы помнить о страхе кошек перед водой, — то, вероятно, хватило ума и на то, чтобы не снимать колпак свободы, учитывая мнение о коронах в Гальте.

Все засмеялись, хотя у Норре смешок вышел через силу.

Граждане единогласно порешили на том, что, поскольку это приют “Свобода”, фреска теперь должна официально называться “Дерево Свободы”. Называть её как-то иначе было бы крамолой, да и все остальные рисунки тоже оказывались патриотическими, если приложить капельку воображения. Действительно, вот в склепе — целый портрет Серых Садовников, а бесплотная гармоника часто играла литавры. Если это не патриотично, то что же?

Норре прикусил язык. Читав “Алкемическую свадьбу”, он знал, что “Литраньеза” — всего лишь замедленная реприза песни Серебряной Девы, девичьего минуэта, временами тоже звучавшего из проклятой гармоники.

Родель, как оказалось, была права. Дарл Жюбаниш — халтурщик. В либретто под заглавием песни Серебряной Девы шло примечание: “Поётся на мелодию «Семь весёлых девиц из Весткрауна»”.

Так или иначе, все поблагодарили Тантиф за раскрытие мудрости Эрастила. Кое-кто даже чуть больше других.

В Новом году по местному обычаю принято было избавляться от бесполезного хлама в своей жизни и раздавать то, что не нужно самому. Норре предложил Тантиф всю старую одежду Родель — ей пригодится, — а в середину завернул мешочек с её сбережениями — тем более пригодится.

Тантиф улыбнулась и поблагодарила его.

В течение следующих нескольких дней Норре собирал остальные рифмы и действия, записывал различные математические схемы танцующих огней, а ещё копил ингредиенты для приготовления универсального растворителя, чтобы как следует отчистить девицу-трюмо.

Вообще, алхимики не доверяли волшебству. Не потому, что оно не было действенным, а потому, что оно было недостаточно действенным. Например, если нужно скрыть что-то от дивинации, волшебник накладывал различные заклинания и иллюзии — ни надёжности, ни постоянства, — а даже если их сделать постоянными, это не спасало от подавления и рассеивания. Алхимик же, столкнувшийся с той же задачей, полагался на природную магию, в частности на свинец: как металл, символизирующий Эокс, мёртвую планету, он умерщвлял магию ясновидения. Соответственно, всё, что было нужно алхимику, — тонкая свинцовая фольга и тонюсенький слой вечного клея.

Норре составил универсальный растворитель из различных цитрусовых масел, используемых в парфюмерии Дабриля — в основном бергамота и нероли, свежих, из оранжереи. Под его действием свинцовое покрытие отслаивалось, как кожура горького апельсина.

Вскоре дева-трюмо мадам д’Эворы предстала перед ним во всём своём серебристом великолепии. Там, где раньше был обычный свинец с плохим серебрением, теперь сиял шедевр оккультной гравировки на чистейшем митрале, удивительно лёгком металле, символизирующем планету Лиавару — Мечтательницу. На задней стороне зеркала были вырезаны сектора зодиакального гороскопа, на подносе — часовой круг, на столике — атлас созвездий, и даже верх девы оказался не просто подставкой для шляпы или парика, а френологической головой с лицом, отмеченным знаками астрологической физиогномики: на подбородке — Молот; у правой стороны рта — Ключ; слева от носа — восьмиконечная Звезда Мудрости; на правой щеке — Щит; у левого глаза — Книга; а на брови — знак созвездия, которое революция переименовала в Колпак Свободы, но которое правильно называлось Короной.

Семян папоротника у Норре не осталось, поэтому он смешал ещё одну фирменную вытяжку гражданки Седрин — настойку первоцвета для прочистки глаз и две капли лекарственной очанки для зоркости. Норре закапал экстракт в видящий глаз и дважды моргнул, но, только заглянув под стол, увидел потайной ящичек. Центральная стойка как будто крепилась на штифте, чья головка торчала снизу, но сверхъестественно-острое зрение выявило, что это не так. Вокруг головки было три крутящихся диска, отмеченных знаками солнца, луны и созвездий. Тут Норре обнаружил, что у девы теперь вращаются руки. Сдвинувшееся зеркало привело в движение циферблат луны, поднос — солнца, а созвездия были закреплены в своих зодиакальных домах.

Норре попробовал несколько комбинаций, но безрезультатно. Прошептав молитву Абадару, Мастеру Ключей, он посмотрел на стену будуара и заметил на лицах Анаис и Аржана д’Эворов отметины в виде луны и солнца, а затем повернулся к физиогномической карте на лице митральной девы.

Норре переместил луну и солнце в два положения — в гороскопы Анаис и Аржана. Ничего. Тут его взгляд остановился на “Алкемической свадьбе”. Норре открыл её и после минутного расчёта добавил третью дату.

Крышка ящичка открылась.

Норре с помощью щипцов достал цилиндрическую свинцовую шкатулку — последнюю защиту от дивинации. Поставил её на стол, надел маску, защищающую от токсичных испарений. Впрочем, испарений не было, и когда он открыл шкатулку, свёрток из белоснежной кожи внутри не выявил признаков контактного яда.

Норре развернул свёрток и обнаружил перчатку из тонкой лайковой кожи. Но, приглядевшись, понял, что это нечто гораздо более тонкое — кожа единорога, потому что манжета была окаймлена шелковистой бородкой внизу ладони и снежным лобком вверху, а тыльная сторона была украшена не чем иным, как самим Карбункулом — рубиновым кабошоном, выложенным в виде геральдической розы или основания рога единорога. Сняв маску от удивления, Норре заметил, что воздух тает от едва уловимого аромата — герцогиня д’Эвора, роза тайны. Это была перчатка, которую носил старый Аржан, благоухая фирменным ароматом своей жены.

Норре размотал бинты на левой руке. Шрамов у него прибавилось, но раны в основном зажили. Он натянул перчатку; старый герцог был человеком маленьким, но перчатка увеличилась в размерах — магия, и не просто естественная магия алхимии, а творение чародейства или колдовства. Карбункул сиял на тыльной стороне его руки, мягко светясь изнутри всё ярче, и запульсировал в такт биению его сердца.

Норре вспомнил старую байку, рассказанную Мельзеком после одной битвы, — об убийце в перчатке, которой достаточно было щелкнуть пальцами, чтобы появилась склянка с ядом. Тогда Норре счёл это глупостью и сказал, что яд можно спрятать в чем угодно — от колец до вееров — и для этого не требуется никакой магии. И всё же....

Норре щёлкнул пальцами и, когда в его ладони материализовалась книга — вся в пятнах и подпалинах, — сразу всё понял. В его руке лежал формуляр кого-то из четы д’Эворов.

Он открыл его и начал листать. Книга принадлежала Аржану, но изобиловала многочисленными заметками и примечаниями, сделанными женской рукой… Копия, которую Анаис оставила, когда бежала от революции.

Это было сокровище для любого алхимика, но особенно для Норре. Здесь были формулы порошков, настоек, пудры, приправ, алхимических бомбочек для ванн и хитроумных методов уменьшения зелий, чтобы их можно было использовать как пластыри и косметические мушки. Но, важнее всего, там были формулы для экстрактов — рецептов, которые алхимик смешивал, чтобы использовать преимущества своей собственной природной магии. Они стоили дешевле зелий и могли быть приготовлены на лету. Как и следовало ожидать от старика, в формуляре Аржана д’Эвора хранились рецепты целебных бальзамов разной силы и назначения, тампонов для лечения глухого уха, капель для прояснения затуманенного глаза…

Настойка алого первоцвета и лекарственной очанки уже была под рукой, поэтому Норре сначала залечил глаз, от восторга чуть не выкинув глазную повязку, но потом, подумав, просто оставил её перевернутой на спиртовой резинке.

Ухо было следующим, и с коротким пищащим звуком громкость музыки, доносящейся по коридору, удвоилась. Снова треклятая гармоника, снова играющая “Литраньезу”, но в этот раз ни один звук не мог быть более желанным.

Последним шел заживляющий бальзам. Норре составил его в виде мази и наложил на левый бок, где почти год назад взорвалась бомба. Бальзам впитался, улёгся, а потом сразу же начал жутко чесаться. Норре чуть не исцарапал себя ногтями, а потом с удивлением заметил, как отпадает шелуха мёртвой кожи, оставляя свежую розовую плоть — и способность снова чувствовать.

Норре закрыл формуляр и расцеловал бы его, но не стал бы делать этого даже со своим собственным, учитывая количество порошков и настоек, которые тот впитал за годы. Вместо этого он снял перчатку из кожи единорога и нанес последний целебный бальзам на свою покрытую шрамами руку. Состав подействовал, как и было задумано — кожа с рубцами отслаивалась, как зимний снег, — и он, надев перчатку, принялся изучать остальную часть формуляра.

Он хотел попробовать дюжину рецептов — и обязательно попробует, — но вскоре он нашел информацию, которую и подозревал, и искал: перчатка была ключом, который ему был нужен, но только наполовину. Другая половина все еще была скрыта под снегами Дабриля.

Затем Норре поднял голову и благословил старую Родель. Может, она и была шлюхой и распутницей, но ещё она была истинной дочерью Дабриля. Родель собирала цветы в садах “Свободы”, сушила их сама, составляя собственные саше и попурри, и, как и подобает дщери Дабриля, хранила сорта отдельно, чтобы потом смешать ещё.

Норре порылся в банке, пока не нашел цветок, который был еще цел, хотя и засох, и произнёс слово, написанное в формуляре: “Анаис”.

Роза герцогини скукожилась и исчезла из виду, будто испарилась, но Норре знал: она ещё на месте.

Он собрал формуляры и положил их в сумку вместе с “Алкемической свадьбой”, добавил светящиеся бутылочки с сукровицей, засунул остатки свинца под кровать, затем потратил несколько минут на то, чтобы понять, как освободить защелки, чтобы разобрать девицу-трюмо. В разобранном виде это чудо инженерной мысли можно было пересобрать во что угодно — от астролябии до вращающейся джени — согласно инструкциям в формуляре, даже в гармонику, используя ряд вложенных друг в друга хрустальных чаш, хранящихся внутри черепа, хотя Норре был больше заинтересован в том, чтобы собрать ее в портативную алхимическую лабораторию. Все компоненты убирались и складывались, кроме столешницы, которую он обернул гренадерским одеялом, чтобы создать видимость круглого щита.

Затем Норре натянул ненужную глазную повязку и подобрал ненужный костыль. “Ненужное” не означало, что они перестали быть полезными, и даже бинты со струпьями все еще служили своей цели, маскируя перчатку герцога и Карбункул.

Норре направился в насосную, немного поторопившись в конце, потому что два его хороших уха теперь слышали финал маски Жюбаниша, а чтобы запустить водяные часы, нужно было начать с самого начала.

За то время, которое он раньше считал благословенной тишиной между проигрышами, Норре перезапустил все ванны, фонтаны и даже каналы отопления на разных этажах, позволяя давлению в источнике нарастать, пока не услышал сверху первые призрачные звуки стеклянной гармоники и начальные ноты прелюдии.

Это было скорее утомительно, чем сложно: тут вентиль повернуть, здесь трубу отвести, ванну слить, фонтан наполнить… терпение, только терпение. Он слышал звуки сдвигающегося шато, скрежет сирены, опускающейся и поднимающейся в фонтане, гейзера, вырывающегося из бассейна, дюжину мелких хореографических па, за которыми должны были наблюдать гости, расхаживающие по территории, пока изобретательница — возможно, сама Алисанда Бенедикт — оставалась здесь, за кулисами, со своим величайшим изобретением — водопроводом с паровым двигателем в резиденции д’Эворов.

Наконец, всё было сделано, и Норре проследовал в бальный зал.

Чтобы его настроить, понадобилось некоторое время, так как Йорингель восприняла перемены как божественную миссию от Шелин — починить разбитые красивые вещи — и поэтому набирала людей, чтобы заново подвесить упавший канделябр, реставрировать паркет и, возможно, использовать разбитые бочки и бутылки в винных погребах как материал для починки сломанных дверей. Норре был именно тем человеком, с которым она хотела поговорить, тем более когда он так хорошо справился с ремонтом фонтанов. Просто никто ещё не видел гейзера!

Норре отстранённо болтал о люстре, пытаясь придумать, как повесить ее заново, пока время стремительно уходило — и его, времени, было в обрез. Но тут вошёл Флорик и объявил: его знаменитое кассуле, которое готовилось с самого Спектрацвета, наконец-то готово!

Норре молча благословил Флорика. Его кассуле оказалось даже более эффективным средством, чем Блёклая ночь, чтобы очистить бальный зал. Норре велел Йорингель бежать вперёд и занять ему место — он, мол, скоро подойдет.

Норре вошел в кабину лифта, где сукровица трупного огонька уже засохла до радужных разводов. Он закрыл дверь и огляделся, пока не обнаружил ормольное пламя в форме руки. В центре находился рельефный узор в форме розы. Норре размотал бинт и надел перчатку на пылающую руку, а затем свободной рукой нажал на рычаг управления.

Механизм сработал, и лифт начал спуск — сначала в темноту, освещённую только теплым свечением карбункула, но затем в яркое освещение.

Алхимические лаборатории, к которым привык Норре, были грязными чуланами, в лучшем случае подсобками бывших аптек с пыльными чучелами крокодилов или домашних селезней, свисающими со стропил. Здесь же было светло, как днем, — чистый белый мрамор и холодный свет от сотни пламенных светильников, установленных в нетронутых алхимических серебряных бра, не тронутых революцией.

На стенах висели аптекарские ящички, которые были чётко и аккуратно промаркированы, шкафы, полные настоек, реактивов, бутылок с кислотой и банок с минеральными солями, образцов, сохраненных в масле, вине или жидкостях озирийской алхимии. Посреди всего этого стоял большой стол, заставленный настоящей горой алхимических сосудов: перегонные кубы, реторты, кукурбиты, тигли, пеликаны и даже философское яйцо в центре.

Пока герцогиня бегала от революции, у неё был поставлен грандиозный эксперимент, но теперь горелки под тиглями погасли, жидкости в пеликанах помутнели или выпали в осадок, а в философском яйце — вместо снежной белизны альбиции или прекрасной переливчатости на стадии Великого Делания, известной как павлиний хвост, — осталась лишь уродливая обугленная глыба, похожая на черный камень.

Норре присмотрелся.

На всех иллюстрациях философский камень изображался в виде сверкающего золотого самородка, источающего свет и мощь, а персонажи, лицезреющие его, потрясённо замирали или пускались в пляс. Конечно же, именно так заканчивался грандиозный финал маски Дарла Жюбаниша “Алкемическая свадьба”.

Действительность оказалась, с одной стороны, скромнее и в то же время куда грандиознее. Как тускнело серебро, тускнел и этот камень.

Норре достал из рюкзака свой минеральный молоток и осторожно расколол философское яйцо, пока из отверстия на дне не выпал обугленный черный комок.

Норре принялся стучать по камню, пока от него не откололся кусочек. Он был похож на жеоду, но вместо самоцветов или минералов в пустоте можно было увидеть лишь немного мерцающей ртути. Философской ртути.

У Норре перехватило дыхание: бесценное сокровище! Не потому, что с его помощью можно было превратить железо в серебро и свинец в золото, но потому, что оно имело более высокое применение, на которое Норре даже не надеялся. И все же оно, сокровище, оставалось неполным.

В тот день Норре благословил третьего человека — Анаис д’Эвору, герцогиню Дабрильскую, потому что она оставила свою секретную лабораторию в таком порядке, на который способна только женщина. Одобрила бы даже гражданка Седрин. В первом ящике аптекарского шкафа в алфавитном порядке стояла буква “А” — аликорн.

Внутри был не целый рог, а серебряная тёрочка для мускатного ореха, которую аристократка использовала бы для приправы блюд и носила на поясной цепочке, как на фреске. Внутри были фрагменты рога, измельченные до состояния маленьких белоснежных орешков. Аликорну не было равных в целительстве — а Норре ничего больше было и не нужно.

Тем не менее создание зелья заняло несколько часов, а после контакта с воздухом философская ртуть портилась очень быстро. Но, наконец, всё было готово, и они смешались. В колбе образовалось золотистое масло, светящееся мягким сиянием.

Норре закупорил колбу, собрал свои вещи, вернулся в лифт и поднялся наверх. Была ночь, поэтому его никто не остановил, когда он вышел на улицу. Даже если светящиеся склянки с сукровицей или радужный свет Карбункула заметил могильщик, он или перепугался, или знал, что с такими огнями лучше не связываться.

Могила Орлена стояла нетронута, но только пока. Норре снял перчатку и сунул её в карман, затем смешал тинктуру тюльпана с люпином, создав мутагенный тоник, который давал силу и когти волка. Земля была мерзлой, но вскоре его “ногти” заскребли по гнилой древесине.

Многое было написано об алхимической стадии Разложения, но даже зимний холод и духи Дабриля не могли скрыть всего на свете. Достав останки из гроба и уложив их на землю, Норре стряхнул с себя волчий мутаген и, прижав благоухающую перчатку к носу, разрезал саван.

Он не хотел смотреть на тлен, гниль и червей, но всё же посмотрел; откупорил колбу, взболтал жидкость, оросил ею скелет, начав с изъеденной червями шелухи — сердца его брата.

Колесо года затормозило и побежало вспять, но только в крохотной частичке мироздания. Сердце исцелилось, на костях наросла кожа, растаяли грибок и плесень, как изморозь на стекле, и вот перед ним — чистое, нетленное тельце ребёнка. Сердце засветилось, и золотое сияние распространилось на всё тело. Орлен медленно раскрыл веки, привстал в локтях, оглядел себя… и поднял глаза.

— Норре? — спросил он. — Ты… ты старый…

— Двадцать вёсен, всего-то — улыбнулся Норре. — Но я вернулся, и ты тоже.

— Зябко.

— Просто зима на дворе.

Норре обернул мальчика своим плащом и помог ему встать, затем отрезал немного от савана, обернув и завязав узлом на стопах Орлена. Остальное он бросил в могилу вместе с глазной повязкой, взял свой ненавистный костыль и стал сгребать им землю, а потом швырнул и саму палку, поддав сапогом.

Орлен смотрел на него с потрясенным удивлением.

— Так, — сказал Норре. — Давай покажу один трюк. Мастер Давин так учил нас заметать следы.

Он достал из бандольеры табакерку и стряхнул щепотку порошка на могилу.

Земля разгладилась, снова покрылась снегом. В качестве последнего штриха разрушилось и истлело надгробие. Могила выглядела так, как будто её не проведывали ещё с десяток лет.

— Колдовство… — пролепетал Орлен на выдохе.

— Нет. Алхимия, — Норре ухмыльнулся. — Что скажешь, если мы навестим Изарн? Моих друзей там.

Орлен с растерянным видом молча кивнул.

Норре заключил младшего братишку в объятия. Да, в Дабриле им нельзя было оставаться, но это не беда. Теперь у Норре было самое драгоценное из всех сокровищ на свете.