Привычка умирать (джен)

Скрипнула дверь, надтреснуто звякнул, чтобы сразу же захлебнуться, колокольчик — и в комнату прошествовал хозяин конторы. Нелепо было мысленно называть их предприятие «конторой», но полное наименование было слишком длинным и нейтральным даже для Гермионы.

Он сразу подошёл к бару, открыл первую попавшуюся бутылку и щедро отпил из горла. Пробормотал под нос несколько ругательств и с размаху запустил бутылкой в стену: ещё бы, ведь ещё с утра Гермиона заменила чилийское вино, обретавшееся там до этого, на антипохмельное зелье. Осколки осыпались на пол вместе с отбитой штукатуркой. Размашистое, похожее на абстрактную композицию, пятно расплескалось по стене.

— Ты уволена! — глаза, даже трезвыми, хранили мутную поволоку из смеси дичайшей ярости и абсолютной тоски.

— Угу.

Гермиона, не удосужившись поднять голову от бумаг, быстро наколдовала Эванеско и ещё пару заклятий по приведению комнаты в порядок. После чего продолжила заниматься обычными рутинными делами. Хлопнула дверь в кабинет.

Первый раз, когда её уволили, Гермиона тихо собрала вещи в свою потрёпанную бисерную сумочку, смахнула одну-единственную слезу, так некстати и по-девичьи прочертившую щёку — и уже почти вышла за дверь, когда её работодатель снова открыл дверь кабинета и потребовал срочно договориться с клиентом о приёме. Об увольнении он не вспоминал. Пока ближе к вечеру не решил уволить её снова. А потом сказал завтра ни в коем случае не опаздывать.

Две тысячи сто сорок семь «увольнений» спустя, Гермиона даже не пошевелилась. Хотя на этот раз повод был серьёзным: ещё никогда раньше она не покушалась на неприкосновенность бара и не указывала некогда сиятельному Люциусу Малфою, что ему делать.

* * *

Какие странные шутки играет судьба. Если бы кто-то сказал Гермионе, поднимавшей тост в честь начала нового тысячелетия в тёплой компании бывших «защитников Хогвартса», что спустя восемь лет она будет работать в пыльной конторе в Атлантик-Сити, её начальником будет Малфой, а из друзей она сможет переписываться разве что с Луной Лавгуд… Она только посмеялась бы над незадачливым прорицателем. Даже если бы им была Сибилла Трелони.

Сильнее Гермиона удивилась бы только, если бы узнала, что Люциус станет… как это называется? На их вывеске написано «поиск людей, вещей, забытой и конфиденциальной информации». Можно ли назваться «детективами»? Нет. Они не расследовали ни одного дела. Гадалка? Тоже нет. Они не имели дела с вычислениями, предположениями и откровениями — только с фактами. Правильное слово «медиум», но, как оказалось, у магов такого термина нет. Есть «астральное зеркало границы завесы». Гермиона понимала каждое слово в отдельности, но почему-то вместе могла только прочесть по бумажке. Возможно, так к ней подкрадывался ранний склероз.

Или… она просто не могла поверить, что всё это происходит с ней. Как будто Гермионе Грейнджер (снова Грейнджер, хотя официально документы так и не оформили) подложили чью-то чужую судьбу.

А ведь всё так хорошо начиналось. Правильно. Красиво. Спокойно.

Учёба в университете и работа в Министерстве, замужество незадолго до вручения дипломов, рост ступенька за ступенькой, до самого поста замминистра по безопасности. Шутка ли — заместитель министра магии в двадцать пять лет! Когда всё пошло наперекосяк?

* * *

— Что сегодня? — прервал её размышления Малфой.

Сейчас, чуть-чуть успокоившийся, он выглядел почти обычно, почти как раньше: высокомерно, закрыто и удивительно банально, эдакой книгой в подарочном переплёте, внутри которой скрывался дешёвый роман. Но только если не заглядывать вглубь его глаз, где поселилось нечто тёмное и безымянное. Что-то жёсткое. Неизвестное прежнему трусу и приспособленцу Малфою. От его взгляда у Гермионы ныл оставленный ножом Беллатрисы шрам, предостерегая и тревожа. Впрочем, не всё ли равно? Как к бесконечным увольнениям, Гермиона давно привыкла к подспудному страху, надёжно заглушив инстинкт самосохранения простым вопросом: «Ну и что?»

— В пять зайдёт миссис Клэнси, — сверилась она с записями. — Выяснить, куда исчез комод её двоюродной бабушки и его содержимое, — Гермиона невольно поморщилась: с какой же чушью порой приходилось иметь дело. — Может, просто скажем, что всё выбросили в мусор? Или сожгли? Или утопили в реке? Этот комод пропал тридцать лет назад! И там наверняка не было ничего ценного.

— Нет. Нет ничего более глупого, чем врать мелким людям, — отрезал Малфой. — Комната убрана?

— Да.

— Всё готово?

— Да.

— Разбудите меня в четыре ровно. Если не проснусь, попытайтесь разжать мою левую руку. Там координаты завещания.

С этими словами Малфой скрылся уже за другой дверью. Гермиона называла комнату за ней «лабораторией». Для клиентов она была «святилищем». Люциус Малфой именовал помещение «моргом». Каждое новое маггловское слово, срывавшееся с губ Малфоя, действовало на Гермиону, как холодный душ, но самым часто используемым и любимым для бывшего Пожирателя стало именно это: «Морг». Многое объясняет, верно?

* * *

…Когда всё пошло наперекосяк?

Гарри, да… Так и рассыпалась их компания.

На похоронах Гарри многие из них виделись в последний раз. Джинни уехала. Невилл ушёл в работу и, кажется, женился. Луна… это Луна.

А Гермиона стала допоздна просиживать в кабинете, потому что терпение Великобритании закончилось. Национальный герой, выбравший себе карьеру аврора, погиб в стычке с оборотнем, и кто-то должен был за это ответить… Первое время Министерство пыталось спустить конфликт на тормозах, чуть ли не ежечасно транслируя интервью с аврорами-оперативниками и самим министром, в которых скупо, но убедительно уверялось: преступник скоро будет пойман и предан суду. Понимая, что публика жаждет крови, министр даже обронил, что «мерзавец, стоящий за этим преступлением, будет предан казни с помощью дементора». Отменить действовавший запрет на дементоров, чтобы подчеркнуть исключительность скорби Британии по Гарри Поттеру, казалось достаточно смелым и резким шагом, способным удовлетворить потребность населения в справедливости и погасить конфликт в зачатке. Разумеется, каждое заявление сопровождалось общими словами о недопустимости самосуда, разжигания войны с ксеносами и так далее.

Не особенно помогло.

Уже в день похорон Гарри в Лондоне траурное шествие всё не желало рассасываться, медленно перерастая в стихийный митинг. Не один и не два человека убеждали немедленно — факелами и серебром — очистить Британию от скверны. Гермиона вполне их понимала: она ведь участвовала в опознании тела — вместе с Джинни и Невиллом. Сложно было заслонить видение кровавого месива на месте грудной клетки и левой ноги Гарри иными, мирными картинами, вроде ныне покойного профессора Люпина, греющего ладони о чашку шоколада. Не получалось. И на месте лица снова и снова мерещился звериный оскал в красной пене…

Расследование затягивалось, а выступления и митинги набирали силу. В столкновениях с протестующими несколько раз страдали авроры из оцепления — от бытовых кухонных заклинаний, выпущенных какими-то бабульками, видевшими ещё Гриндевальда, но кто считает «непростительными» только Империо, Круцио и Аваду Кедавру, тот никогда не видел, что может сделать с человеком заклинание для чистки моркови.

Со дня на день Гермиона напряжённо ожидала, что авроры просто откажутся в этом участвовать, и неостановимая волна погромов прокатится сначала по Лондону, а потом и по другим городам и посёлкам.

Надо было что-то делать, и как можно быстрее.

Поэтому Гермиона предложила Кингсли Шеклболту концепцию закрытых поселений для оборотней. Не то чтобы она одобряла вытеснение части магического населения в «гетто», но только так авроры имели хоть какие-то шансы обеспечить безопасность и избежать жертв. Неизвестно, кого надо было защищать в первую очередь: простых магов от оборотней или наоборот, но то, что оставлять их один на один друг с другом было плохой идеей, сомнений уже не вызывало. Шеклболт переговорил с вождями оборотней, Гермиона записала обращение, которое раз в час крутили по радио, под поселения были выделены пять лесных территорий в труднодоступных для магглов областях.

Колдографии первого полностью укомплектованного посёлка оборотней были тайной гордостью Гермионы Уизли: с одной стороны — чистенькие домики, бескрайние леса вокруг, улыбчивые лица. С другой — крепкий забор по периметру, серьезные лица авроров и спартанская обстановка внутри поселения, призванные не раздражать простых людей ощущением, будто оборотни здесь живут «как на курорте».

Хорошая работа. Она ведь почти успела поверить, что всё наладится. Они с Роном даже распили бутылку дорогого вина из Риохи, отмечая её первый большой успех на поприще «главного по безопасности».

Но если что-то может пойти не так, оно обязательно пойдёт.

На исходе июля, ветреной летней ночью, пришедшей на смену удушающей дневной жаре, лес вокруг поселения оборотней запылал. Кто мог знать, что от жара некоторые заклинания периметра ограждения заклинит? Кто мог знать, что от единственной речки оборотней отрежет вал огня?

Можно было списать на случайность, если бы пожар не произошёл в канун дня рождения Гарри. И если бы не выяснилось, что в периметре не действовало Агуаменти. Они проверили это потом, на следственном эксперименте. В тайне. Но слухи просочились.

Впрочем, оборотни из других поселений не стали ждать новостей. Они пошли на штурм. В том, что им удалось сбежать, кто-то потом винил охрану, а кто-то — помощь извне, ведь наиболее радикальные оборотни так и не согласились пойти на сделку с Министерством и затаились где-то по полям и лесам. К тайной жизни им было не привыкать. Как и к внезапным появлениям.

Возможно, Гермиону никто так и не назвал бы виновной, но последний камень на могилу её карьеры подбросил тот, от кого она совсем этого не ждала. Рон. Её Рон. Гермиона один раз попросила его подбросить её до поселения — не того, что потом сгорело, другого. Пока она разговаривала со строителями, Рон ждал её, а когда Гермиона вернулась, выглядел как-то странно, но… было ли ей до этого дело? Её мысли были заняты другим.

Она вспомнила об этом только месяцы спустя, «задним числом», уже найдя записку «не ищи меня» и обнаружив, что материалы по оборотням — и, что гораздо хуже, по радикалам из обычных магов, которые особенно часто высказывались в пользу серебра и факелов, — пропали. Не следовало хранить их дома. Не следовало оставлять в незапертом ящике стола. Но кому верить, если не семье?

Сейчас Рон где-то в лесах Шотландии. С Лавандой Браун. Эдакие Бонни и Клайд, чтоб их… И ведь Гермиона даже не могла ревновать. Наверное, это и правда любовь. Или жалость. Или совесть. Ведь Рон по слухам до сих пор не обращён. А Лаванда — опять же по слухам — уже не так красива, как раньше. Но всё же он предпочёл её. А заодно предпочёл сломать жизнь Гермионы до конца.

Её уволили. И Шеклболт напоследок, «в счёт старой дружбы» настоятельно посоветовал уехать из страны. Гермионе было всё равно. Так она думала. Пусть приходят. Пусть убивают. Доконали её и вынудили сбежать не оборотни или маги-террористы, а банальная безработица: не было мага в Британии, который не узнал бы Гермиону, а в мире магглов, как оказалось, она нужна не была. Ни профессии, ни документов. Маги могут сделать фальшивые? Наверное. Только даже бандиты не хотели иметь с ней дело.

* * *

Часы показывали ровно 16:00. Гермиона взяла со стола бутылочку Рябинового отвара, ватную палочку — и толкнула дверь «морга».

Говорят, смерть просто особый сон. А может сон — особая смерть, от которой просыпается совсем не тот, что засыпал. Кто знает. Насколько тонка эта грань… Гермиона подошла к изголовью жёсткого стола, на котором лежал Люциус Малфой: руки — сложены на груди, волосы — ореолом вокруг лица. Просто король Артур.

Бледная кожа, плотно сжатые губы и чётко очерченные скулы, грудная клетка не вздымается и не опадает, усиливая сходство с мраморной статуей на флорентийском надгробии. Точное подобие смерти. Говорят, будто смерть примиряет людей с жизнью. Делает их красивыми, точнее — такими, какими они могли быть, если бы дурные черты характера не уродовали их образ. Глядя на Малфоя, Гермиона порой думала, что это правда. Он действительно выглядел благородным и даже красивым, отчего хотелось продлить момент псевдосмерти ещё хоть на пару минут.

Вот сейчас она проведёт по его губам ватной палочкой, смоченной в Рябиновом отваре, — и всё вернётся. Единственный маг, нанявший её на работу, был порождением того же дна, на которое опустилась Гермиона, и если раньше она бы сказала, что Люциуса Малфоя уже ничто не сделает хуже, то теперь знала, что это не так.

* * *

Как он смеялся, когда она вошла в дверь в тот день… Было от чего, конечно: криво обстриженные в подобие «каре», выкрашенные в кислотно-белый цвет волосы, неумелый макияж и пирсинг в носу. Так Гермиона пыталась хоть как-то замаскировать себя. Но он узнал её с первого взгляда. И милостиво объяснил спустя два месяца, что она «редкостная маггловская дура», если думает, будто маги узнают друг друга по внешности. «Я всегда говорил, что в Хогвартсе отвратительное образование, но все думали, что я просто пытаюсь сместить Дамблдора». Но как же он хохотал, когда она вошла в дверь! Этот хриплый, безумный, безрадостный хохот до сих пор стоял в ушах.

Узнала ли она его тогда? Нет, конечно. Он ведь не был «маггловским дураком» и изменил не внешность, а… «энергетический след». Что-то такое, связанное с почерком магии, с палочкой и, кажется, с манерой двигаться. Дорогое заклинание, от которого — снова цитата из некогда сиятельного — «всё чесалось так, что охота сбежать из кожи». При ней он не сдерживался и не выбирал слов. Даже поступки, которые можно было бы назвать почти «добрыми» — например, то, что они переехали за океан, в США, где Гермиона могла не скрываться — он объяснял эгоизмом. И у неё не было причин сомневаться.

Так дешевле — не надо платить за маскирующие чары. Так надёжнее — в США Гермиона ощущала себя ещё более чужой, а Атлантик-Сити, бывший курорт и «почти Лас-Вегас», был редкостной провинциальной дырой, где в прибое плавал мусор, а на облезлом пирсе собирались местные жители, попивая пиво и сплёвывая себе под ноги. На магической стороне бары и казино, конечно, были гораздо более процветающими…

Манящими. Дурманящими. Заставляющими забыться неоновыми миражами, где глухое буханье барабанов и инфернальная перекличка терменвоксов превращала толпу магов в первобытное племя в боевой раскраске и блестящем оружии опасности и обольщения. Идеальное наполнение для пустого вечера и пустой души. Казалось бы, сколько времени должно уйти, чтобы пересечься со своим работодателем в одном из баров, если известно, что магические кварталы всё равно малочисленнее маггловских? У Гермионы ушло четыре месяца.

Вот тогда, под стробоскопическим небом разбитых на осколки искусственных звёзд, когда пол ходил ходуном, а сон затянутого алкоголем разума выпускал на арену самых отборных чудовищ… — тогда она и узнала историю Люциуса Малфоя.

Она была чуть короче её собственной. Люциус был в долгах. Манор должны были продать с молотка. Правда, Люциус планировал выкрутиться: ведь помолвка Драко с Асторией Гринграсс обещала богатое приданное. Один взнос легко решил бы все проблемы… да только Драко внезапно влюбился в другую. И сообщил, что помолвку расторгнет.

Гермиона до сих пор помнила, как замедлилось время в ночном клубе, сквозя ощущением беды. Мир распался на кадры фотоплёнки.

Щёлк!

Люциус залпом выпивает ещё один шот, резко запрокидывая голову. Его кадык конвульсивно дёргается над расслабленным галстуком.

Щёлк!

Он поднимает на неё бешеные, мутные глаза и медленно, хрипло, растягивая слова, цедит:

— Мы поругались…

Щелк!

— Он сказал, что никогда больше не переступит порог дома…

Щёлк!

— И аппарировал прочь вместе со своей… девушкой. Они перепутали координаты…

Щёлк!

— Появившись прямо посреди оживлённой трассы. Перед грузовиком. Никто не выжил.

Щелк…

Стробоскопические искры впивались в сетчатку. Гитарные рифы выжигали барабанные перепонки. А между ними стояла такая тишина, что впору проверить пульс.

Он смотрел на неё, не отрываясь. Глаза — пустые туманные пропасти с суженными до предела точками зрачков. А Гермиона вспоминала, вспоминала… это ведь было в газетах. Что Малфой-манор продали. Но ни причин, ни подробностей. Кажется, прочитав, она мельком подумала «так им и надо». Не зная, что никаких «они» уже нет: Нарцисса умерла от сердечного приступа, едва получив новость о смерти сына.

* * *

В ту душную ночь они могли бы закопать топор войны. Понять, что у них есть кое-что общее. Стать друзьями. Даже провести ночь вместе, настолько сосавшая под ложечкой пустота и ощущение краха звали забыться, остановить поток зудящих мыслей, от которых — совсем как от того заклинания — хотелось выползти из собственной кожи.

Но нет, всё закончилось проще. Люциус Малфой потерял сознание. Гермиона отлевитировала его до квартиры — не слишком аккуратно, ведь она и сама едва держалась на ногах, — уложила на диван и была такова. Назавтра Малфой только стал злее. Но, терпя бесконечные придирки, будто самый что ни на есть распоследний домовик, Гермиона в какой-то момент задалась вопросом, который должна была задать себе с самого начала: почему они занимались тем, чем занимались?

Почему такая странная работа: общаться с умершими, спрашивая их о забытых сумочках и потерянных двоюродных тётках? Напиток живой смерти, как и все сильные составы, был довольно токсичен. На раз или два — сойдёт, но его нельзя было пить ежедневно, будто какое-нибудь Перечное зелье. Платили Малфою много: даже «крох с барского стола», что получала Гермиона, хватало на еду, одежду, жильё и ночные клубы, цены на которые в «почти Лас-Вегасе» кусались. Но разве это причина губить здоровье, и без того, видимо, не блестящее?

Нет, не Гермионе было рассуждать о суицидальных мыслях… Но, казалось бы, тогда проще умереть сразу, чем медленно травиться.

Вот тогда-то, вспомнив прошлые таланты, Гермиона вместо бара пошла в библиотеку. И обнаружила ответ.

Если медиум приходит к Завесе не по своей воле, а с вопросом от другого, души по ту сторону не могут не явиться. Они обязаны прийти и ответить. Даже если ненавидят спрашивающего или обижены на него. Люциус Малфой никогда не сказал бы ей правды — кто Гермиона такая, чтобы он стал это делать? — но теперь она знала.

* * *

Делало ли знание жизнь сносной? Нет. Наоборот.

Да-да, Гермиона впервые признавала, что «многие знания многие скорби». Похоже, это вообще уже давно была не она, а кто-то другой. Сначала чужая судьба, а потом и чужая личность.

Понимание того, для чего Люциус Малфой — негодяй, трус и приспособленец, а теперь ещё и алкоголик, пытающийся снять спиртным побочные эффекты от токсинов Напитка живой смерти — для чего он обрёк себя на такую жизнь… лишало надежды. И желания бороться.

Слишком серьёзно — её проблемы меркли перед его. Слишком по-человечески — она и не представляла, что он так любил семью. Слишком горько. Слишком «навсегда».

Нельзя работать с человеком, который плохо к тебе относится, знать, что лучше не станет, но даже не суметь его ненавидеть как следует. И ещё одно…

Вот сейчас. Когда он лежал здесь, а Гермиона застыла над ним с бутылочкой Рябинового отвара. Как не проматывать, удивляясь дешевизне и пошлости собственных мыслей, сюжет «Спящей красавицы»? Хотя уместнее было бы вспомнить Уэллса…

Когда спящий проснётся?

Медленно, уже зная, что ничего хорошего это не принесёт, Гермиона смазала свои губы Рябиновым отваром — и приложила их к холодным, твёрдым губам Люциуса Малфоя.

Щёлк! — и он взвивается со своего ложа, брызгая слюной и сыпля ругательствами.

Щёлк! — и впивается в её губы ответным поцелуем, да так, что немеют губы.

Щёлк! — и Люциус Малфой резко открывает глаза, отодвигает Гермиону от себя и медленно, медленно цедит: «А вот теперь вы действительно уволены».

Но нет. Она целует его — и ничего не происходит. Совсем ничего.

Её сердце пропустило удар.

Гермиона, еле удерживая пузырёк в дрожащих руках, ногтями выковыряла пробку и щедро, пятная мелкими брызгами всё вокруг, влила в рот Люциуса Малфоя едва ли не полпузырька. Если он выбрал слишком большую дозу, это должно подействовать.

Секунда. Две. Три.

Ничего.

Значит… Он и правда умер?

Машинально — просто потому, что это была его последняя фраза, обращённая к ней — Гермиона попыталась разжать левый кулак Малфоя. Окоченевшие пальцы поддались, выпуская на свободу клочок пергамента:

«Магловский паспорт — на каминной полке».

Гермиона поднялась с колен, на нетвёрдых ногах подошла к камину и… Синяя книжечка с легкомысленными силуэтами кенгуру и страуса. Австралийский паспорт на имя Гермионы Смит. Настоящий магловский паспорт.

Зачем?

Гермиона стояла посреди «морга», зажав в руке паспорт и не чувствовала ничего, кроме пустоты и странной обиды: ведь даже Малфоя простили те, кто ему был дорог. Даже Малфой нашёл в себе силы на откровенный разговор с ними. А она? Сбежит в Австралию? Навсегда похоронит в себе мысли о магии и об оставленных в Британии друзьях?

Не стоило ли просто порвать эту синюю книжку, сесть на ближайший дирижабль до Лондона, попытаться что-то изменить?.. Нет. Не стоило. Лучше и правда начать всё с чистого листа.

А в Австралии много солнца.

Возможно, там хватит тепла даже ей.