История должна быть рассказана (джен)

Бывает, провожаешь человека в дорогу и думаешь: счастливый! Сейчас сядет в самолет, стряхнет груз повседневных забот и полетит в манящую даль. Или, скажем, поедет в поезде, тоже неплохо. Будет смотреть в окно, дремать под стук колес, читать книжку, и все это без чувства вины за свое безделье. А ты сейчас вернешься домой, там скука, углы да стены, безрадостные хлопоты и никакой романтики.

Но когда тебя провожают, особенно ночью или с утра пораньше, думаешь: хорошо провожающему, сейчас поедет домой, уляжется в постель с сонным котом под боком. Или сядет завтракать в тишине, сварит кофе по своему вкусу, развернет газету. А тебе трястись в душном купе или мерзнуть с недосыпу на грязном вокзале и размышлять о том, как хорошо было бы оказаться сейчас дома, в своей славной норке. И чтобы чайник начинал петь, ага.

Женя вздохнула и с третьей попытки все-таки опустила нижнюю полку над багажным отсеком, куда только что запихнула свою сумку. И только после этого сообразила, что в сумке остались тапочки и книжка, захваченная в дорогу. Ладно, потом. Сейчас придут какие-нибудь соседи по купе, может, они подскажут, как управляться с неподатливой полкой. Хотя лучше всего было бы, конечно, ехать вовсе без соседей, но на это рассчитывать не приходится.

В окно глухо ударил снежок, а потом забарабанили чьи-то руки в красных варежках. Петя все никак не уведет детей, хотя уже три раза попрощались. Женя махнула им рукой: идите, идите, чего понапрасну торчать на морозе? И они, еще немного помаячив улыбающимися лицами, румяными даже в неуютном свете вокзальных фонарей, наконец ушли. Домой, к вечернему чаю и праздной болтовне, которая так раздражает, когда ты живешь в семье, и по которой так невыносимо тоскуешь в отрыве от родного очага.

А ведь когда-то она очень любила ездить — куда угодно. Поезд — это детство, каникулы, обещание приключений. Поэтому сердце сжималось сладко и тревожно каждый раз, когда Женя вместе с родителями провожала на вокзал каких-нибудь гостей из далеких краев. И если случалось ждать там рядом трамвая на остановке, всегда поворачивалась спиной к железнодорожным путям, чтобы не видеть, как поезда один за другим уходят без нее.

Теперь она куда чаще уезжает сама, чем провожает, и дорожная романтика всего за несколько лет напрочь утратила былую привлекательность.

Собственно говоря, сегодня Женя вообще никуда не должна была ехать. Она должна была сейчас возвращаться со своими из кино — сто лет не была в кино, забыла уже, что это такое. А завтра — кататься на лыжах по новенькой трассе на Долгой горе. А послезавтра — лепить снеговиков с мелкими племянниками, пока взрослые, сгрудившись в тесной кухне, лепят традиционные пельмени в несусветном количестве. И потом, навалявшись в сугробах, есть эти самые пельмени, брызжущие соком, с горчицей и со сметаной, смешанными в правильной пропорции… Потому что каникулы же, черт возьми, и отпуск, и зима — настоящая, нормальная зима, не тоскливая слякоть мегаполиса.

Однако все эти прекрасные планы рухнули сегодня утром, после внезапного звонка Карины. Знать бы, кто звонит, и вовсе не брать трубку! Или передать через Петю, что она уехала на дачу и когда будет неизвестно. Но Женя, по-домашнему размягченная и расслабленная, не ожидала подвоха и подошла к телефону сама.

— Привет. Тут такое дело. Надо приехать. Лучше бы завтра. Или послезавтра. Через два дня — край. Но лучше завтра.

В этом вся Карина. Говорит — как топором рубит.

— А что такое случилось? — спросила Женя, все еще надеясь, что как-нибудь обойдется. — У меня как бы отпуск.

— Очень нужно. У нас новенький. Надо срочно. Поэтому приезжай.

— Ну Карин, мы же договаривались… До конца месяца же!

— Никак нельзя. Важный человек.

— Если он такой важный, на черта мы ему сдались? Нашел бы кого получше.

Последнюю фразу, конечно, не стоило произносить, но Карина пропустила ее мимо ушей.

— Ему срочно. И он сам платит.

— А… Хм. Ну если платит, тогда да, — неохотно согласилась Женя. — Ладно, ну а я-то вам зачем? Там же полно народу.

— Никого нет. Я бы сама. Но я улетаю сегодня. В Лондон.

Женя, не скрываясь, завистливо вздохнула прямо в трубку.

— Ну а кроме тебя некому, что ли? Наталья Борисовна…

— В отпуске.

— Я тоже в отпуске, — парировала Женя.

— Она трубку не берет.

— Понятно. Очень разумно с ее стороны. Ну а Серега чего?

— Ногу вывихнул. Гололед.

— А Лариса?

— Замуж выходит.

— А, точно... На что только люди не идут, лишь бы не работать.

— В общем, надо, чтобы ты. И ты с ним там поласковей. Он нам нужен.

— Я не умею, — буркнула Женя.

— Чего не умеешь?

— Вот этого вот… поласковей.

— Постарайся. Я поэтому к тебе. На Диму надежды нет. А то бы я его, а не тебя.

— Ну… ладно.

— И надо поскорее. Я скажу, что ты завтра.

— Стой! Какое завтра, ты чего? Мне же на поезде, я долго…

К чести Карины надо отметить, что она не предложила Жене лететь самолетом. Она лучше других знала, сколько Женя зарабатывает, и предпочла не затрагивать эту тему.

— Давай на поезде, — сказала она покладисто, понимая, что дело уже уладилось. — Когда будешь?

И Жене пришлось срочно менять билет, да еще доплачивать за купе, потому что в плацкартных вагонах мест не было никаких. Купе ей досталось возле туалета, рядом с прокуренным тамбуром. Там были свободны все четыре места. Что ж, зато есть призрачная надежда, что соседей не будет. Совсем призрачная.

Карина еще перезвонила вечером, пока Женя впопыхах укладывала вещи. Слышно было плохо: на кухне у мамы шумела вода и звенела посуда — какая-то еда готовилась Жене в дорогу, а Карине приходилось перекрикивать шум аэропорта.

— Послезавтра приеду, — повторила Женя погромче. — Слышишь?

— Слышу! Завтра, значит, с утра…

— Послезавтра. Пос-ле… завт-ра! Пос-ле!

— После чего?

— В четверг! Утром в четверг.

— Что?

— В чет-верг!

— В девять? Отлично. Он прямо к девяти подойдет. Он и хотел пораньше.

— Да не в девять, а в четверг!

— В четверг в девять? Хорошо. Я передам. Дима все знает, спросишь у него.

— Я к девяти не успе…

— Счастливо добраться! Я потом позвоню, — бодро сказала Карина и отключилась.

Прекрасно. Чтобы успеть в офис к девяти, придется пилить туда прямо с вокзала, не заезжая домой. С другой стороны, да и черт с ним, подумаешь.

В купе заглянула проводница.

— Провожающие, выходим! Есть провожающие?

— Нет.

Проводница деловито оглядела полки, будто ожидала найти там кого-то, решившего проехать зайцем, и пошла обратно в начало вагона.

— Выходим, провожающие! Поезд отправляется!

Над головой, словно по команде, вдруг бодро всхрапнуло и разразилось музыкой радио. Женя дернулась от неожиданности и полезла убавить звук, для чего пришлось расшнуровывать и снимать ботинки. Надо все-таки достать тапочки.

Спустившись, Женя обнаружила, что она уже не одна. В дверях купе стоял и наблюдал за ней смурного вида мужчина с огромной, но, видимо, наполовину пустой клетчатой сумкой, какие обычно бывают у челноков.

— Здрасьте, — решительно выпалила Женя.

Мужчина пинком продвинул сумку в купе, и она сразу заняла все свободное пространство, придавив собой Женины ботинки.

— Здоро́во, — сказал он каким-то старческим надтреснутым голосом, который не вязался с его крепкой фигурой. — Это мое, что ли, место?

Он повернулся к тусклому светильнику, шелестя розоватыми лепестками билета, сложенного в несколько раз.

Поезд дрогнул, вздохнул, словно живое существо, и перрон за окном медленно поплыл назад.

— Тридцать три, — объявил мужчина. — Место тридцать три. Это здесь, что ли? А?

— Здесь, — неохотно сказала Женя.

Значит, побыть хоть сколько-то в одиночестве, без соседей, не получится. Это не радовало само по себе, и еще больше не радовал собственно сосед. Он явно был туповат. Женя не смогла решить, хорошо это или плохо, но на всякий случай решила на ночь убрать сумочку подальше.

Сосед тоже посмотрел на Женю недоверчиво.

— Далеко едешь?

— До конца.

— В Москву? Разгонять тоску?

— Работать.

Сосед помолчал, осмысляя сказанное.

— А! Работаешь, что ли, там?

— Ну да. И учусь тоже там.

— На кого учишься?

— Я… гм… я на филфаке.

— Это как?

— Ну, филологический факультет.

— Ну а выучишься, так кем будешь?

— Не знаю, — честно сказала Женя. — Преподавать, может, пойду.

— Учительница, что ли?

— Ну… да. Да, учительница.

— У меня тетка тоже учительница была, — сообщил сосед, и лицо его прояснилось, и блеснули в улыбке золотые зубы.

Видимо, решив, что для светской беседы сказано уже достаточно, он замолчал и принялся устраиваться на своем тридцать третьем месте. Гигантскую сумку легко закинул наверх, и туда же отправил видавшее виды пальто, под которым обнаружилась фланелевая рубашка — тоже в клетку. Из кармана пальто вывалился клетчатый носовой платок сомнительной свежести. Ишь ты, пижон какой, прямо все у него в тон подобрано, подумала Женя, смягчаясь. Во всяком случае трезвый. Уже неплохо. А то в прошлый раз хватило ей приключений, спасибо, больше не надо.

Неподатливая полка больше не показывала свой характер, Женя благополучно достала из сумки все необходимое и устроилась с книгой под лампочкой — верхний свет горел, но все-таки для чтения было темновато.

Клетчатый сосед все возился, что-то ронял, не мог найти билет, чтобы отдать проводнице, потом ходил за кипятком, потом наладился пить чай. Поезд дернулся, что-то тяжелое брякнулось со стола и покатилось по полу. Женя глянула поверх книжки — банка со сгущенкой. Сосед потянулся поднимать — и смахнул чайную ложку прямо в Женин ботинок, задвинутый подальше под стол.

— Возьмите другую, — предложила Женя, — вон лежит, она чистая.

Но сосед уже извлек свою ложку из ее ботинка, невозмутимо вытер о штаны и забренчал в стакане с чаем. Перехватив Женин взгляд, подмигнул:

— Кипяток же, всех микробов убивает. Наповал!

Сосредоточиться на чтении никак не получалось, и Женя исподтишка наблюдала за соседом. Он съел пачку печенья, поливая его сгущенкой через дырку, которую проковырял в банке складным ножом. Когда печенье кончилось, он достал буханку хлеба и продолжил трапезу, запивая еду крепким чаем, который был бы беспросветно черен, если бы сосед и туда не налил от души сгущенки. Лицо его приобрело одновременно серьезное и бессмысленное выражение. Женя подумала, что с таким непосредственным удовольствием едят только дети и совсем маленькие щенята.

Покончив с чаем, сосед расстелил на столе свой клетчатый платок, снял наручные часы и принялся что-то в них ковырять ножом, даже не попытавшись стряхнуть с него крошки хлеба. Женя с опаской подумала, что часам вряд ли станет от этого лучше.

— Про что книжка? — вдруг спросил сосед.

Она замялась.

— Про любовь?

— Нет.

Он оторвался от часов и бросил взгляд на обложку.

— Сказки?

— Да… да, сказки.

Теперь настала его очередь оглядеть Женю с жалостливым умилением: здоровая лошадь, даже работает уже, а читает какую-то детскую ерунду.

Она вздохнула и закрыла книгу, втянуться в чтение все равно не удавалось. Наверное, надо спать. В поезде хорошо спится в первую ночь, пока еще не успеешь отлежать себе все бока.

Женя выключила светильник над своей полкой, сползла с подушки пониже и натянула до самого носа сыроватую простыню.

Сосед, поняв намек, тоже свернул свою часовую мастерскую, еще чем-то пошуршал, выключил верхний свет и затих.

Поезд мерно покачивался, привычно стучали колеса, но почему-то это не убаюкивало, и мирный дорожный сон, который уже вроде бы подкрался так близко, все не шел. Женя повернулась на другой бок и поплотнее закутала ноги. Вообще-то в поезде было жарко натоплено, но одновременно с этим в приоткрытую дверь ощутимо тянуло холодком.

Интересно, что там за срочная такая работа ждет в Москве, что вот прямо надо было все бросить, сорваться с места и катить сейчас сквозь ледяную темноту? Хотя что у них может быть интересного… все одно и то же. Главное, чтобы деньги были, а то совсем туго с ними последние несколько месяцев. Еле-еле хватило за квартиру заплатить, а билеты на поезд, чтобы приехала на каникулы, Петя ей купил. Пусть, говорит, будет тебе подарок на Новый год. Новый год, правда, давным-давно прошел уже, но подарок-то сделать никогда не поздно, ага? И Женя не нашла что возразить, да и не хотела возражать. Вообще она приезжать не собиралась, родителям сказала, что некогда — ни к чему им знать, что у нее просто денег нет на дорогу. Но они все равно, конечно, догадались. Небось сами Пете и предложили — оплати ей билеты, ну вроде как от себя, она не откажется, ты же брат, вы друг другу всегда помогали. И это правда, помогали всегда, и Женя не стала отказываться. С Петей было легко. Он ничего от нее не ждал и, соответственно, никогда в ней не разочаровывался. А вот родительское разочарование было отчетливым, явным, осязаемым, и оно росло и укреплялось с каждым годом.

Началось все с того, что Женя провалила вступительные экзамены — самые первые, сразу после школы. Звонила домой с вокзала, раз за разом повторяла эту обескураживающую новость, а мама все никак не могла взять с толк: как это не поступила? Как такое вообще могло случиться? Женя — и не поступила? Когда родители все-таки смирились с этим фактом, они попытались обернуть его в свою пользу: вот видишь, значит, и не судьба, зачем тебе вообще этот филфак? Надо получить нормальное образование, для жизни, выучиться на юриста, ну или на экономиста хотя бы. Но Женя огорошила их сообщением, что уже записалась на подготовительные курсы и будет поступать на следующий год снова на филфак. Родители повздыхали и помогли ей снять комнату в Москве, а сама Женя устроилась работать в университетскую библиотеку. Платили там плохо, и если бы не родительская поддержка, не видать бы ей никакого филфака как своих ушей. Да все к тому и шло: на следующий год она снова недобрала один балл, чтобы пройти по конкурсу. Если в первый раз она восприняла свой провал как должное — подготовка и вправду хромала, то вторая попытка окончилась неудачей по глупейшей случайности. Переволновалась, ляпнула ерунду не подумав, экзаменатор сочувственно покачал головой и поставил ей четверку… и все. Совсем немного не хватило. Страшно обидно. Родители снова заговорили про юрфак — она даже в этот год еще успела бы подать туда документы. Нормальная же специальность, по крайней мере на кусок хлеба можно заработать. И работа интересная, а не книжную пыль глотать за три копейки. Женя угрюмо выслушала все это и уволилась из библиотеки. Денег эта работа действительно приносила совсем мало, а за квартиру надо было платить каждый месяц без задержки. Но на юрфак она не пошла, вместо этого набрала учеников и занялась репетиторством: с русским у нее всегда было отлично, да и английский приличный, на школьном-то уровне. Доход подрос, помощь от родителей уже не требовалась, и Женя с почти чистой совестью стала готовиться к третьей атаке на филфак.

На третий раз все прошло без сучка без задоринки, Женю приняли с распростертыми объятиями, и студенческая жизнь во всей своей полноте обрушилась на нее и погребла под собой установившийся уже распорядок с беготней по ученикам. Денег снова стало не хватать. Родители не отказывали в поддержке, но Женя чувствовала их молчаливое неодобрение и не решалась обращаться за помощью лишний раз. Тогда она перевелась на вечернее отделение, чтобы освободить день для работы, и наконец все кое-как устаканилось.

В общем-то, с виду все ведь с ней благополучно. Учится, работает, переехала даже в квартиру получше с всего одной соседкой. Но в эти зимние каникулы она собственными глазами убедилась в том, о чем догадывалась давно. Родители ее стесняются. Хотели бы похвастаться перед соседями и знакомыми, которые заходили на чай — поглазеть на московскую студентку, но чем тут хвастаться? Учится средне, да еще специальность — германская филология, что вообще за зверь такой? Зарабатывает еле-еле, вон третий год в одном и том же свитерке приезжает… И родители вели ее в магазин, чтобы одеть поприличней, а то перед людьми неудобно. Замуж вроде не собирается, да только кто ее знает, что у нее там на уме? Хоть бы кавалера какого привезла поглядеть. Петя вон всего на два года старше, а уже двое у него, и своя машина, и на будущий год дачу строить хотят. Ничего этого родители, конечно, за чаем не говорили. Наоборот, хвалились дочерью: идет на красный диплом (это еще, положим, неизвестно, да и на черта он нужен), сама квартиру двухкомнатную снимает (правда ровно наполовину), от ухажеров у нее там отбою нет, вот все выбирает да выбирает (чистейшее вранье). Поначалу Женю это забавляло, потом стало раздражать, а под конец — нагонять тоску и уныние. Ей так хотелось домой, а вот приехала — и ясно, что ждали тут не ее, а какую-то совсем другую Женю, успешную, благополучную и что-то эдакое всему миру доказавшую. Вот тебе и дом, милый дом, надежный тыл.

С другой стороны, если подумать, то это ведь и правильно. Ей уже за двадцать, давно пора выпорхнуть из гнезда, уже должен быть новый центр притяжения. Только вот его все нет и нет. И оторванность от всего, какая бывает в поезде, уже не приносит облегчения. Путь из ниоткуда в никуда. Из дома, который перестал быть домом, в неприветливый город, где ее никто не ждет. Никто, кроме загадочного незнакомца на работе, которого ей велено обаять, чтоб не вздумал уходить к другим и заплатил, сколько скажут, не торгуясь.

Спать надо, впереди вторая ночь в дороге, она всегда выходит бессонной, а в Москве с утра сразу на работу.

Женя повернулась на бок, устраиваясь поудобнее, и вдруг осознала, что поезд уже некоторое время стоит посреди полной тишины и темноты. Странно. Большая станция у них должна быть только под утро, до нее еще несколько часов. И даже не это странно… Такие остановки не по расписанию — дело обычное, может, пропускают кого-то. Но что-то очень уж тихо, будто уши ватой заложило. Скорее бы поехать.

Есть какая-то особая беззащитность в поезде, остановившемся в ночи, в черноте и пустоте. Вереница вагонов посреди чистого поля, как на ладони, впереди — ничего, и позади — ничего, только тишь и мрак. Не такой уж и мрак, вообще-то, снег лежит белой пеленой, но от него тьма вокруг как будто сгущается еще сильнее. Жене хотелось пошевелиться, чем-нибудь зашуршать, чтобы убедиться, что она не оглохла, но она медлила, не решаясь потревожить это давящее безмолвие.

Она уловила легкое движение на соседней полке — сосед поднял голову. Тоже не спит, значит, или проснулся от противоестественной тишины. Хотя что в ней противоестественного? Так всегда бывает, когда поезд останавливается. Ничего особенного. Женя перевела дух и, неловко повернувшись, уронила на пол книгу, лежавшую под подушкой. Негромкий стук раздался, как ей показалось, выстрелом из пушки. Она испуганно ойкнула и потянулась было за книгой, но тут же замерла, прислушиваясь.

По коридору кто-то шел. Как будто бы шел. Похоже на то… и не совсем похоже. Кто-то сел в их вагон на станции и осторожно пробирается вдоль спящих купе в поисках своего места? Нет, не то. Странный звук. Не человеческие шаги, не шарканье увесистых сумок по полу вагона, не мелкий топоток собачьих лап. Что-то другое. Шаги одновременно грузные и упругие, будто по коридору идет кто-то более тяжелый, чем человек, но ловкий и с длинными ногами. Переступает, приближаясь: туп, пауза, туп, пауза, туп… Странный ритм, люди так не ходят. Но кто бы это ни был… что бы это ни было, оно движется в их сторону, не задерживаясь у других дверей. И почему так тихо? Ни скрипа, ни шороха из-за стены, никто не высунет в коридор любопытный нос… будто вагон разом опустел, пока Женя маялась в полудреме, или заснул так крепко, что не добудишься. Туп, пауза, туп…

— Ну и дубак! — сказал сосед, поднимаясь со своей полки. — Схожу за одеялом.

Говорил он громко, в полный голос, словно не боясь никого потревожить. Да он и не потревожил — во всем вагоне по-прежнему ни звука, только странные шаги будто бы замедлились.

Сосед, однако, высказав во всеуслышание свое намерение, никуда не пошел. Только шагнул из купе в коридор, потоптался там в проходе, выглянул в окно и уселся на откидном сиденье. Женя покосилась на его полку — одеяло, аккуратно свернутое, лежало там в ногах. Она снова обернулась к соседу — и встретила его взгляд, пристальный, спокойный и совсем не сонный.

— Сейчас поедем, — вдруг сказал он уверенно. — Спи давай.

И они действительно скоро поехали, Женя успела только подобрать с пола книгу. Снова мерно застучали колеса, за окном замелькали темные елки… словно оборвалась пленка кинофильма, но вот его запустили опять.

И сразу вернулись все звуки. За тонкой перегородкой кто-то зашуршал и зазвенел подстаканниками. Лязгнула дверь тамбура. Странных шагов больше не было слышно.

Поезд набирал ход.

Женя откинулась на подушку. На нее навалились равнодушие и непреодолимая сонливость. Когда она засыпала, сосед по-прежнему сидел на откидном сиденье в коридоре. Сквозь сон было еще слышно, как хмурая проводница просит его убрать ноги с прохода.

А когда она проснулась, соседняя полка уже была пуста. Сошел, значит, под утро. Там большая станция, всегда много народу выходит.

Огни фонарей расплывались в тумане пятнами, а башенка соседнего вокзала казалась шпилем старинного замка. Не совсем настоящего замка, а с картинки, из детской книжки, из диснеевской заставки. Совершенно неуместное сравнение, черт знает почему оно вообще пришло в голову. Кругом толчея, возле метро небольшой водоворот из людей — час пик. Да, впрочем, вокзал же — тут всегда час пик. И пахнет, как всегда на вокзале, гарью и жареными пирожками. Какой уж тут волшебный замок? А вон с другой стороны — башня с часами. В утренней хмари сойдет за Биг-Бен. Господи, ну что ей в голову лезет, почему Биг-Бен? Ах да, Карина сейчас в Лондоне. Женя вздохнула, спрятала концы шарфа под воротник и позволила толпе затянуть себя в воронку у входа в метро.

Она еще в поезде прикинула — может, успеет доехать до дома, принять душ и оставить вещи, а потом уже на работу? Но нет, по всему выходило, что не получится. Офис-то, положим, у них почти в центре, но до дома пилить отсюда не меньше часа, а потом еще обратно… Ладно уж, придется так. Хорошо еще, что не проспала и успела переодеться в приличное, и даже накрасилась кое-как перед зеркалом в трясущемся вагоне, пока он медленно подползал к Москве.

Издательство «Парнас», где работала Женя, арендовало офис действительно в престижном районе, в центре города. Это было, возможно, единственное достоинство офиса, но уж зато неоспоримое. Все остальные плюсы были сомнительными, хотя Карина неустанно повторяла, что нашла для них ну вот просто идеальное место. Историческая застройка, говорила Карина. Ну да, историческая, девятнадцатого века здание. Не бог весть какая древность, но и той довольно: коммуникации никуда не годятся, отопление дышит на ладан, куски штукатурки отваливаются с парапета, угрожая жизни и здоровью входящих, а весь фасад покрыт очень живописными и, бесспорно, глубоко историческими трещинами. И с соседями повезло, говорила Карина. Ну да, поначалу соседи были что надо — какой-то инженерный вроде институт. Но они почти сразу переехали, на их месте открылись курсы иностранных языков и букинистический магазин, потом — кондитерская, потом — ломбард. Женя и Дима заключили пари, что будет следующим — казино или салон по стрижке собачек. Впрочем, Жени-то это особо не касалось, она была внештатником и все равно половину времени работала из дома.

На работу эту ее устроила научная руководительница. Директора издательства Женя никогда даже не видела, только знала, что он где-то есть. Всеми делами заправляла Карина — тоже выпускница филфака, которой и отрекомендовали Женю как старательного и грамотного редактора. Карина была подвижная, стремительная, деятельная и цепкая. Настоящая бизнес-леди, которая виртуозно парковалась в тесном переулке, где располагался их офис, на своей миниатюрной красной машинке, похожей на божью коровку. Женя мало что понимала в экономике предприятий, но догадывалась, что их маленький «Парнас» выгребает только благодаря личным связям Карины в большом издательстве, гиганте книжного бизнеса, на которое они все, в сущности, и работали, передавая ему уже готовые макеты.

Подходя к знакомому покосившемуся крыльцу, Женя с надеждой глянула на соседнюю вывеску — может, ломбард сменился снова кондитерской? В прошлой очень недурные были эклеры… Ну или хотя бы салоном для стрижки собачек? Может, посетители давали бы погладить своих питомцев (за отдельную плату, как пророчил Дима, когда они вспоминали о своем пари). Но нет, там по-прежнему был ломбард и пункт обмена валюты, а у дверей топтался и дымил сигаретой охранник.

Во всех трех комнатках офиса обнаружилась только одна живая душа — верстальщик Дима. Ну конечно, остальные все заняты — кто ногу вывихнул, кто замуж выходит. Дима сидел в импровизированной приемной, невидимый за стопками бумаг, которые за несколько дней Жениного отсутствия словно выросли вдвое.

— Вам, девушка, кого? — строго спросил он, высовывая голову из-за бумажных завалов.

— Директора! Хочу издать свой гениальный роман в трех частях. Если хорошо пойдет, то в семи.

— А в сумке чего?

— Так роман же. Гениальный! В трех частях и десяти томах.

Дима засмеялся и встал, освобождая ей место за столом.

— Нет, правда, а ты чего с вещами?

— Так я прямо с вокзала. Не успела домой заехать. Что у нас вообще происходит, ты в курсе? Что за автор такой, что пришлось сломя голову лететь?

— Да я сам не знаю, — Дима виновато пожал плечами.

— Ну привет! А Карина говорит, она все тебе рассказала.

— Да не то чтобы все, это как-то внезапно вышло, а она уже торопилась. Ну, короче, какой-то ее знакомый жаждет издаться, и ему надо срочно, чтобы успеть там к какому-то событию.

— За свой счет?

— Ну да. И еще за срочность обещал доплатить. Карина, как узнала про это, вцепилась в него, как клещ. Она умеет, ты же знаешь.

— Знаю, — кивнула Женя.

— Ну вот. Сейчас он подойдет. Я специально пораньше приехал, думал, вдруг ты задержишься с поезда, так чтобы он на улице не ждал.

— А что у него там? Художка?

— Ну да, наверно. Скорее всего. Фэнтези какое-нибудь. Ладно, ты тут садись, а я пойду посмотрю, что с компом у Сереги.

Женя кивнула и принялась расчищать от бумаг стул для посетителей. Явится дорогой гость, а у них бардак, даже присесть некуда.

Вообще, конечно, хорошо бы это действительно была художка. Фэнтези с прекрасными эльфийками и остроухими карликами. С научпопом всегда возни больше. А художка — она и есть художка. Там хозяин — барин, и если он хочет, чтобы солнце у него было зеленого цвета, а реки текли медом и молоком — так и на здоровье. Куда хуже, когда он задвигает что-нибудь эдакое всерьез... А ты ничего не можешь сделать, потому что, опять же, хозяин — барин, и если автор пишет про то, как пришельцы из космоса строили египетские пирамиды, ты ему запятые-то расставь в нужных местах, -тся и -ться приведи в соответствие, а пришельцев не трогай. Или вот тоже тема — масонский заговор. Или фэншуй. Траволечение. Цивилизация атлантов. Кремлевская диета. Говорящие дельфины. Уж лучше честное фэнтези… пожалуйста, пусть это будет фэнтези! Такое, знаете, с эльфийками в бронелифчиках, и что там еще обычно бывает.

Женя вздохнула. Когда она устраивалась на работу, Карина отрекомендовала ей ООО «Парнас» как издательство, специализирующееся на научно-популярной литературе. Когда-то, в самом начале, кажется, так оно и было, и у них даже выходили вполне приличные книжки — Женя сама их видела на книжном развале возле библиотеки. Но дела у «Парнаса» шли все хуже и хуже, и для поправки положения пришлось пойти на известные компромиссы. Так они докатились до космических пришельцев, и работа стала бы совсем уж невыносимой, если бы Карина не взялась издавать еще и художку. Тут стало полегче: молодым непризнанным авторам Женя сочувствовала, и они к ней тянулись.

В дверь постучали. Женя хотела было крикнуть «Открыто, входите!», но оказалось, что посетитель уже вошел и стучал в косяк у дверей, просто чтобы привлечь к себе внимание. Смотрите-ка, пунктуальный какой! Все б такими были.

— Добрый день! — она вспомнила Каринин наказ и постаралась улыбнуться поласковей.

Посетитель посмотрел на нее неуверенно и попятился.

— Проходите, вот здесь можно сесть.

Тут Женя обнаружила, что в узком просвете между столами до сих пор стоит ее дорожная сумка, и поскорее отпихнула ее ногой.

Посетитель аккуратно перешагнул через сваленные на пол коробки от бумаги и уселся на предложенный стул.

— Выпьете что-нибудь? — спросила Женя. Посетитель взглянул на нее так, что она поспешила добавить: — Я хочу сказать, чай там или кофе…

— Нет, спасибо.

У гостя был приятный голос, и это заставило Женю приглядеться к нему внимательнее. Ну точно, молодой талантливый автор. Лет сорока с небольшим. Лицо открытое, смотрит серьезно, взволнованно и немного испытующе. Как все они. К груди прижимает пухлую синюю папку для бумаг с потрепанными завязками… Чего это он? Неужто на бумаге принес свое детище? Надо было сказать, чтобы сразу на дискету записал.

Что-то еще было в нем странное, какая-то беспокоящая деталь. Женя снова подняла на него глаза. На щеке белая полоса — очень старый шрам, тянется через скулу к уху. У нее у самой есть такой на предплечье — в детстве неудачно зацепилась за гвоздь в заборе. Но нет, не в шраме дело, что-то другое.

Посетитель откашлялся, явно тяготясь необъяснимой паузой.

— А мы вас ждали, — заторопилась Женя. — Вы пальто можете снять, если хотите. Нет? Ну, слушаю вас.

М-да, плохо у нее получается быть поласковей. Ладно, по крайней мере она старалась.

— У меня тут… текст, — сказал посетитель, указывая взглядом на папку в своих руках, но прижимая ее к себе еще крепче, словно опасаясь, что Женя примется отбирать.

— Понимаю, — серьезно сказала Женя.

— Я бы хотел опубликовать… книгу.

Снова пауза. Уф, до чего стеснительный нынче автор пошел! Каждое слово надо клещами тянуть.

— У вас научпоп? Или художка? — спросила Женя так ласково, как только могла.

— Нет… нет. Понимаете, я бы хотел опубликовать свои посмертные записки.

— А? Что сделать?

— Ну, опубликовать.

— Нет, как вы сказали?

— Посмертные записки.

— Чьи?

— Свои. То есть мои.

Они помолчали несколько мгновений, глядя друг на друга. Женя моргнула.

— А, я поняла! Простите, я прямо с поезда, туго соображаю, — она смущенно улыбнулась. — Это название романа, да? Ну, типа «Посмертные записки Пиквикского клуба», в таком духе, да?

— Да нет, — посетитель говорил все так же ровно и негромко, но досадливо нахмурился, словно начал терять терпение. — При чем тут роман? Обычные посмертные записки. Ну, знаете, как это бывает.

— Но… погодите. Посмертные записки издают после смерти.

— Ну да, натурально, после смерти.

— Я не… Погодите. Вы хотите… То есть…

Женя оглядела его с опаской и замялась, не зная, как сформулировать вопрос. Не найдя слов, она глубоко вздохнула, надеясь, что общая абсурдность ситуации послужит ей извинением, и выпалила:

— То есть вы думаете, что скоро умрете?

— При чем тут это?

— Посмертные записки, — повторила Женя медленно, чувствуя, как неловкость сменяется раздражением, — издают после смерти. А вы живы.

— Пусть это вас не беспокоит.

— Но как…

— Это уж моя проблема.

Ясно. Псих. Господи, где Карина его нашла вообще? Неужели теряет деловую хватку? Впрочем, с виду-то он нормальный, пока не заговорит. И даже когда говорит, вежливый вроде, и голос такой...

— Вам надо просто отредактировать вот этот текст, — продолжал между тем псих с совершенно серьезным видом — ну, как это бывает с психами. — Я не вычитывал, но не думаю, что ошибок много. И еще об одном вас попрошу. Не показывайте это никому, пока не закончите работу.

— Почему? — тупо спросила Женя.

— Род личного суеверия, — он вдруг виновато улыбнулся. — Знаете, бывает, разболтаешь о своих планах, а они возьмут и не сбудутся. С вами такого не случалось?

— Н-нет… Кажется, нет. Слушайте, ну я не могу вам обещать. Как это так — не показывать? Есть же другие редакторы. Корректоры там. Начальство. Да вы ведь для того и издаете эти свои… записки… чтобы все прочитали.

— Да-да, я понимаю. Ну неважно. Если надо будет кому-то показать, то конечно… Это не то чтобы секрет. Это я так просто.

Он все так же крепко прижимал папку к груди, хотя вроде бы сам же принес ее сюда, чтобы вручить Жене.

— Вы… Я… Подождите минутку, пожалуйста.

Она выбралась из-за стола, зацепившись за собственную сумку, и торопливо прошагала через соседнюю комнату в обиталище Димы, захламленное еще больше, чем остальная часть офиса. Дима оторвался от компьютера и глянул на нее вопросительно — кажется, нутром почуял неладное.

— Слушай, Дим, у меня тут какой-то псих. Говорит, хочет издать свои посмертные записки.

— И чего?

— Дима! Вы с ума, что ли, все посходили? Посмертные записки не издают при жизни!

— А! Гм… да, точно, — Дима почесал в затылке. — Может, он оговорился просто?

— Да нет, я два раза переспросила. Я еще говорю: вы ведь живой. А он мне: ничего, не берите в голову… Может, он хочет покончить с собой? Или о чем это он вообще?

Дима выпрямился, расправил сутулые плечи и зачем-то засучил рукава вытянутого свитера.

— Так, пошли. Сейчас разберемся.

Он отстранил Женю и двинулся в приемную.

Там было пусто. Все те же столы, экран компьютера посреди бумажных руин — и ни души. Женя выглянула из-за Диминого плеча и растерянно пробормотала:

— Ушел, что ли? Ничего не понимаю.

Она вдруг осознала, что в сложившейся ситуации сама выглядит главным и единственным психом в этом помещении. Дима по-джентльменски ничего такого не сказал, даже если и подумал. Он прошагал в коридор, выглянул на крыльцо и с кем-то поздоровался — как Женя поняла по отклику, это был все тот же скучающий охранник из заведения по соседству.

— А вы не видели, тут сейчас от нас мужчина выходил? — спросил Дима.

— С синей папкой, — подсказала Женя из приемной.

— С синей папкой, — повторил Дима, сурово насупив брови.

— Да никто вроде не выходил, — отозвался охранник с некоторой задержкой. — Не входил и не выходил. Ну, я тут минут пять стою… Но мне же и до этого видно, через двери. Никого не было. А вы ждете кого-то или как?

— Да тут какой-то мутный тип ошивается, — сказал Дима. — Вы того… поглядывайте.

— А вон идет какой-то, смотрите. Не ваш? С папкой вроде.

Женя вздохнула с облегчением. Уж лучше встретиться с сумасшедшим, чем обнаружить, что с ума сошла ты сама.

— Точно, к нам. Вы к нам? — строго спросил Дима. — С посмертными записками, да?

— Нет, — испуганно пискнул на улице совершенно незнакомый голос. — То есть да!

— Так нет или да? Что вы тут мямлите? — рявкнул охранник.

— Я к вам! Только почему записки? У меня не записки.

— Это, наверное, от Карины, — сказала Женя. — Дима, пропусти, это не он! Точнее, это как раз он… то есть, тьфу, пропусти, короче, это к нам!

Дима посторонился, и в приемную вошел новый посетитель. Он был постарше прежнего и действительно тоже держал в руке папку, но только черную, пластиковую, без завязок.

— Вы от Карины, да? — на всякий случай переспросила Женя.

— Ну да, — посетитель нахохлился. — Странные вопросы. Я не понимаю, проблемы какие-то? — он неприязненно уставился на Женю.

— Нет-нет, что вы, все в порядке! Просто мы тут вас перепутали…

— Хорошее дело! Я еще порог не переступил, а меня уже с кем-то перепутали! А что дальше-то будет?

— Извините, пожалуйста! Неудачно вышло. А дальше все будет хорошо. Вы раздевайтесь, вот… и садитесь.

Женя сделала Диме знак, чтобы не отсвечивал.

— Хотите чаю? Или кофе?

— Нет, спасибо, — посетитель сердито мотнул головой, но дуться вроде бы перестал. — Давайте к делу.

— Давайте. Что у вас?

— У меня книга. Только мне надо срочно. У нас весной мероприятие… Вы успеете? — подозрительно спросил он.

— Да, должны успеть. Что за книга?

— Эзотерика. Тантрические практики. Понимаете, я маг. Экстрасенс. У нас конференция в Аркаиме. И мне нужно, ну, для презентации…

Час спустя Женя заглянула в Димину конуру.

— Сегодня в дурдоме день открытых дверей, — сообщила она.

— А что такое? — встревожился Дима. — Это тоже не наш? Опять залетный псих?

— Нет, он наш. Но тоже псих, да. С эзотерикой.

— Тот, которого Карина прислала?

— Он самый. — Женя устало потерла лоб. — Я его к Сереге отправила. Выйдет с больничного и займется, он с эзотериками лучше управляется.

— Карина хотела, чтоб ты.

— Карина мне велела его встретить и быть вежливой. И я, черт возьми, была вежлива, как никогда в жизни!

— Ладно-ладно, — испугался Дима, — я ж ничего. Хочешь чаю?

— Да нет, спасибо. Я уж домой.

— А, ну да, ты же с дороги. Поезжай, конечно.

Перед уходом Женя решила еще немного прибрать на столе — если бардак нельзя ликвидировать, надо хотя бы удерживать его в рамках разумного. Вот эти распечатки для корректора уже полгода не актуальны, а столько места занимают. Она протянула к ним руку — и отдернула ее, будто ужалившись.

Рядом с ворохом исчерканных листов лежала синяя папка с разлохматившимися завязками. В точности такая же, какая была в руках загадочного утреннего посетителя. Как же это он забыл свое сокровище? Или нет… если бы забыл, то, наверное, уже прибежал бы за ним. Хотя кто их, сумасшедших, разберет. Что ж, по крайней мере это весомое доказательство того, что он ей не привиделся, а был на самом деле. А то вон Дима уже поглядывает с сочувствием — чего это ты, подруга, разговариваешь с воображаемыми авторами?

Надо предупредить Диму, чтобы отдал рукопись человеку со шрамом, тот ведь все равно рано или поздно за ней явится. Проверить только сначала, вдруг это все-таки их собственность, мало ли на свете потертых синих папок со сбитыми уголками.

Женя с невольной робостью развязала пожелтевшие ленточки. В папке лежала стопка машинописных листов с редкими исправлениями, сделанными черной ручкой. Чудеса! Кто в наше время вообще печатает на машинке? Да ладно бы на электрической, но тут какой-то допотопный монстр, и лента совсем старая — печать подслеповатая. Нет, у них в «Парнасе» ничего такого не водилось. Страницы в ее руках сдвинулись, и она увидела рисунок и надпись на полях — где-то в середине стопки. Той же черной ручкой выведено небрежно, но не без изящества: «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти “Женитьбу Фигаро”». Рядом была нарисована собственно бутылка, смешной человечек и… гм, черные мысли, которые к нему пришли? Странные существа на длинных птичьих ногах. Женя поднесла рисунок к глазам. В человечке явственно узнавался сегодняшний странный посетитель, только изображенный в комическом виде. Волосы встали дыбом на его голове, и он заслонялся от чудовищ книжкой. «Женитьбой Фигаро», надо думать. Женя улыбнулась, чувствуя, как против воли проникается к нему симпатией. Здорово рисует, если это его работа. К тому же человек, не лишенный самоиронии, не может быть совсем уж психом. Безумие начинается с чересчур серьезного отношения к себе.

Нет, конечно, он не забыл свою папку здесь случайно. Он оставил ее специально для Жени. И просил никому не говорить.

С одной стороны, этой странной историей следовало бы немедленно поделиться с кем-то здравомыслящим. С Кариной или, может, с Аней. Чтобы развеять этот ореол безумия, который незнакомец как будто распространил и на саму Женю. К тому же она ему ничего не обещала.

С другой… Женя нахмурилась. Ей редко случалось блеснуть проницательностью, но такие сигналы она распознавала безошибочно. Загадочный посетитель и хотел довериться, и боялся. Собственно говоря, больше всего это было похоже на просьбу о помощи.

И в конце концов, ну что такого, она просто полистает на досуге эти его записки… или как он их там назвал. Подумаешь. Что бы там ни было, оно точно не страшнее эзотерики с Аркаимом.

Переступив порог квартиры и с облегчением плюхнув оттянувшую руки сумку на придверный коврик, Женя вдруг поняла, что она голодна, а в доме наверняка нет ни крошки еды. Разве что остатки макарон или гречки найдутся в кухонном шкафу, да еще, может быть, початая пачка чая. Аня уехала на каникулы на два дня позже нее и перед отбытием, как водится, оставила идеальный порядок и чистоту, в том числе — в холодильнике, который, скорее всего, был тщательно вымыт и отключен от сети.

Аня — аккуратист и педант. С одной стороны, этим она выгодно отличалась от абсолютно всех прежних соседок Жени по съемному жилью. С другой — то и дело приходил на ум старый анекдот про мужа, который жаловался на слишком аккуратную жену: встанешь ночью воды попить, вернешься — а кровать уже застелена.

Женя разулась на коврике, чтобы не наследить в крохотной прихожей грязными ботинками, и прошла на кухню. Форточка чуть приоткрыта и подвязана специальной веревочкой — чтобы был доступ свежего воздуха. Цветы составлены на пол, рядом — ведро с водой, от него к цветочным горшкам тянутся полоски мокрого бинта. Хитроумная система полива, чтобы их маленький подоконничный садик пережил отсутствие хозяев. Холодильник, точно, выключен, и дверца нараспашку — тоже проветривается. Зато в шкафу помимо макарон и бутылки с остатками подсолнечного масла обнаружились килька в томате, упаковка печенья и пакет супа быстрого приготовления. И еще одна бутылка — стеклянная, почти полная, многозначительно булькнувшая в Жениных руках. Ну конечно, чья-то домашняя вишневая наливка, с Нового года еще стоит, всеми позабытая. А предусмотрительная Аня, значит, перед отъездом позаботилась, чтобы к выпивке и закуска нашлась. Как можно было в ней усомниться?

Старенький холодильник, включенный в сеть, весело загудел и затарахтел не хуже автомобильного двигателя. Днем Жене этот звук почти нравился, в нем было что-то уютное и домашнее, но ночью, особенно когда бессонница, это ужасно раздражало. Она пожаловалась Ане, и та предложила снова поменяться комнатами, но Женя только отмахнулась — да ну, не надо, договорились ведь уже.

Маленькая Женина спальня — узкая кровать, тумбочка и непонятно как поместившееся кресло — находилась как раз за стеной, возле которой стоял холодильник. Вторая комната была чуть побольше: там, помимо раскладного дивана, вполне свободно расположились стол с компьютером и одежный шкаф. Эту квартиру когда-то нашла сама Женя — по сходной цене, потому что старый жилфонд и район так себе, до метро бодрым шагом минут пятьдесят, ну или на автобусе, если сумеешь взять его штурмом в час пик. Но зато две комнаты, то есть всего один сосед, ну максимум — двое, и хозяйка — интеллигентная старушка, с которой покладистая Женя быстро поладила. Дело было за малым — найти соседку.

Поначалу все шло хорошо. Женя на правах первопоселенца заняла большую комнату, а в маленькой обосновалась ее однокурсница. Однако уже через полгода соседка съехала к бойфренду, пришлось искать новую. Вторая продержалась три месяца — и сделала то же самое.

«Прямо магия какая-то, — разводила руками Женя, жалуясь одногруппникам. — Может, мне объявление дать, что помогаю с устройством личной жизни? И брать за это процент с проживающих». Помимо того, что приходилось все время искать, с кем бы разделить плату за квартиру, обидно было, что на саму Женю эта магия не действовала. Симпатичный аспирант с соседней кафедры, насмешливый с виду, но добродушный и любимый за это студентами, упорно не замечал знаков внимания с ее стороны. А сама Женя, когда бывала в издательстве, так же старательно игнорировала знаки внимания со стороны Димы. Сама она признавала, что в этом раскладе есть некая справедливость. Поэтому на мимолетные вопросы знакомых насчет личной жизни Женя уклончиво отвечала: «Все в полном равновесии».

Да и черт бы с ней, с личной жизнью, но после двух месяцев одинокого проживания в квартире финансовая катастрофа приблизилась к Жене вплотную, и она с грустью подумывала о том, что придется звать кого-то из прежних знакомых, еще с достуденческих времен. Это был народ уже вполне платежеспособный, но склонный к богемной беспорядочности быта: они регулярно теряли ключи, забывали выключить воду в кухонной раковине, полной посуды, и заливали нижний этаж, галдели по ночам, ругались с соседями, потом с участковым, которого вызвали соседи, потом с Женей, терявшей в конце концов терпение… Приглашать кого-то из них — это был уже совсем крайний случай. Впрочем, и ситуация ведь дошла до самого края.

Но тут, к счастью, и нашлась Аня. Студентка иняза, не из их песочницы, из другого вуза, просто чья-то знакомая, которая тоже искала жилье по сходной цене.

— У тебя бойфренд есть? — подозрительно спросила Женя первым делом, когда их представили друг другу.

— У меня по четыре пары пять дней в неделю, — ответила Аня серьезно. — По вечерам ученики, в субботу библиотека. В воскресенье тоже ученики, но другие. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем бойфренду влезть в мое расписание.

— А домашние животные?

— Никого. Никаких животных и никаких домашних.

— Хорошо. То есть… я-то лично не против, но хозяйка не разрешает. Куришь?

— Нет. И почти не пью. Голой танцевать при луне тоже не буду, — пообещала Аня еще более серьезным тоном.

Женя помолчала, снедаемая смутными сомнениями. Это все, включая книжную цитату, звучало как-то слишком… идеально. И сама Аня, невысокая, с прямой спиной, с гладко зачесанными в хвост волосами, с внимательными глазами за стеклами очков выглядела как-то слишком идеально.

— Ладно, — сдалась Женя. — А теперь выкладывай, в чем подвох? Должен же быть какой-то подвох.

Аня немного подумала и спросила:

— Как ты относишься к музыке?

— Плохо, — быстро сказала Женя.

— А к игре на музыкальных инструментах?

— А! Тогда хорошо. А что, ты играешь на скрипке? — Женя улыбнулась.

— Нет.

— А какой у тебя инструмент?

— Собственно, пока никакого.

— Ну в общем я не против. Лишь бы не ударная установка.

— Нет, — теперь улыбнулась Аня. — Ничего такого ударного.

Она действительно оказалась прекрасной соседкой и легким в быту человеком. Первое время Женя вообще едва замечала ее присутствие в квартире — Аня вставала рано, быстро собиралась и уходила, а возвращалась только вечером. Тихо сидела за книгами в своей маленькой, словно игрушечной комнатушке, в которой она удивительным образом сумела разместить все свои вещи. Перед сном они вместе пили чай на кухне перед стареньким телевизором, потом Женя садилась работать, а Аня снова уходила к себе.

Но на исходе второго месяца произошло кое-что неожиданное. Дело было в воскресенье, Аня упорхнула к своим ученикам заниматься французским, а Женя с головой ушла в книжку про фэншуй, которую надо было сдать в верстку через два дня. После обеда должна была зайти хозяйка за арендной платой, и когда в дверь позвонили, Женя, все еще погруженная мыслями в хитросплетения энергии ци, распахнула входную дверь, даже не глянув в глазок.

Вместо хозяйки за дверью обнаружился кряжистый лысоватый мужик, взмокший и с раскрасневшимся лицом. Он по-хозяйски отстранил с прохода оторопевшую Женю, шагнул в квартиру, а потом оглянулся на лестничную площадку и уверенно произнес:

— Если прямо, то войдет!

— Не войдет, Михалыч, — отозвался с площадки угрюмый голос. — В тот раз тоже говорили, что войдет, а не вошло.

— Я тебе говорю, войдет!

— Нет, не войдет. Там угол. Что я, не видал, что ли. В прошлый раз так же было.

— Ты давай заноси, а не рассуждай там!

— Вы кто? — спросила наконец Женя, собравшись с мыслями. — Вы, наверное, ошиблись. Мы тут никого…

Лысый мужик обернулся, словно только сейчас заметил само ее присутствие.

— Хозяйка, налей водички попить! Третий этаж, лифта нет, упарились прямо.

— А в тот раз был тринадцатый, — пожаловался голос в подъезде.

— Так там же лифт!

— А он не работал. А я сразу говорил, что не войдет, и не вошло. И мы его с тринадцатого опять… того…

— Все, хорош гундосить! Закатываем!

— Погодите! — снова вмешалась Женя. — Вы ошиблись.

— Вот! Я же говорю! — обрадовался голос в подъезде. — Не войдет же. Это в тот дом, наверно, мы не туда повернули, я сразу сказал.

— А ну тихо! — прикрикнул лысый и повернулся к Жене. — Чего это мы ошиблись? Ничего не ошиблись. Квартира пятьдесят три?

— Да.

— Третий подъезд, третий этаж… Вторая Сельскохозяйственная?

— Да.

— Город Москва?

— Да уж не Ленинград.

— Ну и все тогда. Заносим!

— Да стойте! Что там вообще такое?

— Дык пианино!

Женя открыла было рот, собираясь повторить, что это какая-то ошибка… и ничего не сказала. Ах вон оно что! Это, наверное, тот самый Анин инструмент, она ведь что-то такое говорила в самом начале, а потом они эту тему больше не затрагивали, и оно как-то позабылось. Так, значит, пианино. Да уж, это вам не скрипка. Хотя, пожалуй, по-прежнему лучше, чем ударная установка. Но куда она собиралась его поставить?

— Не войдет, — сказала Женя. — Железно. Никак не войдет. Да вы сами посмотрите.

Голос в подъезде буркнул что-то в том смысле, что он сразу говорил, но лысый упрямо мотнул головой и выставил перед собой ладони: порядок, хозяйка, сейчас все уладим.

— Сказали, прямо напротив дверей. Вот сюда вот, значит, — он кивнул на вход в Анину комнатушку и достал из кармана рулетку. — Сейчас измерим.

Пока он возился с рулеткой, Женя выглянула в подъезд. И впрямь — пианино. Стоит себе невозмутимо, поблескивает гладкими боками. Оно на лестничную клетку-то еле поместилось, вон второй грузчик скрючился за ним, даже протиснуться мимо не может.

— Нормуль, — лысый вышел из Аниной комнаты, убирая рулетку. — Впритык только немножко будет. А так войдет. А ну посторонись!

Самым невероятным во всей этой истории было то, что пианино действительно вошло в узкий просвет между кроватью и противоположной стеной. Правда, играть на нем, по-видимому, предполагалось сидя на этой самой кровати. Иначе никак. И кресло пришлось выставить в прихожую, загородив проход. И к тумбочке из-за пианино теперь никак не подобраться. А так — да, вошло.

— Подождите, пожалуйста, — попросила Женя. — А можно его в другое место передвинуть?

— Да куда же его тут передвинешь?

— Нет, я имею в виду — в другую комнату. Вон туда. Там попросторнее.

Они поворчали, но согласились. Заодно пришлось поменять местами стол и диван, но это были уже мелочи. И когда через четверть часа квартирная хозяйка пришла за деньгами, она обнаружила Женю в компании двух окончательно взмокших грузчиков, распивающих на кухне чай с вареньем. Сама Женя стояла в дверях — кухня не была рассчитана на таких крупногабаритных гостей, и ей места не нашлось.

— Это чего ж такое? — изумилась хозяйка.

— Это пианино, — пояснила Женя. — Пойдемте, я вам покажу. Очень хорошо смотрится, да? Прямо вид у комнаты такой стал… благородный. Правда же?

Хозяйка некоторое время помолчала. С одной стороны, насчет пианино они не договаривались. С другой — девочки у нее приличные, некурящие, платят исправно, и от пианино особого ущерба не будет.

К Аниному возвращению все уладилось наилучшим образом.

— Ну ты даешь, — сказала Женя вместо приветствия. — Хоть бы предупредила.

— Извини. Сама не ожидала, — Аня развела руками. — Они сказали, если я буду забирать, так чтоб прямо сразу, сегодня же. Им там мебель привезли, инструмент девать некуда.

— А откуда он вообще? — поинтересовалась Женя.

Ожидая Аню, она уже успела разглядеть пианино поближе. Многочисленные вмятины и царапины свидетельствовали о его сложной судьбе.

— Очередной памятник на могиле родительских амбиций, — вздохнула Аня. — Мальчик наотрез отказался играть. Я с ним французским занимаюсь. А еще он в баскетбольной секции, в математическом кружке… и вот пианино. Но родители все-таки не совсем сумасшедшие, сообразили, что пианино — это, пожалуй, перебор. Года через три. Хотели продать, да никто не берет. Я спросила — а если в рассрочку, можно мне? Они говорят: да забирай так, кому оно нужно-то, гроб с музыкой.

— Ну, если честно, оно, кажется, действительно… Я попробовала немного, — призналась Женя.

— Пустяки. Настроить только надо.

Аня повесила пальто на крючок, заглянула в свою комнату и замерла в изумлении.

— А где?..

— Я сказала, чтобы ко мне поставили.

— Почему? — нахмурилась Аня. — Должно ведь было сюда войти.

— Оно входило. Но играть-то как? Да и звучать не будет. В таком спичечном коробке.

— А теперь как играть? В твоей комнате?

— Ну да. Я тебе не помешаю.

— Ко мне вообще ученики будут ходить, я уже договорилась сегодня.

— Так тем более. С учениками ты там у себя точно не поместишься.

— И мне самой заниматься надо.

— Ну и занимайся. Ты ж не по ночам музицировать будешь?

— Нет, зачем по ночам…

— Ну и все тогда. Пусть стоит где стоит. Это и по фэншуй самое подходящее место, — уверенно сказала Женя.

И пианино осталось в большой комнате. Аня вызвала настройщика, но результат ее не удовлетворил, и она потом долго сама колдовала над своим сокровищем под благоговейным взглядом Жени.

Правда, со временем все-таки обнаружилось, что устроились они не очень удобно. Анины ученики были, как и она сама, ранними пташками и приходили с самого утра, вынуждая не выспавшуюся Женю, до глубокой ночи просидевшую за редактурой, поспешно вскакивать и убирать постель.

— А давай поменяемся, — предложила Женя через пару недель. — Переедешь сюда, а я — туда.

— Не получится, — вздохнула Аня. — Тебе же стол нужен, и компьютер. А они точно никуда переехать не могут.

После некоторых раздумий и препирательств они все-таки поменялись комнатами, условившись, что Женя будет занимать рабочий стол в любое нужное ей время. К счастью, выяснилось, что Аня засыпает легко и ее совершенно не беспокоят тусклый свет настольной лампы, шелест страниц и щелканье компьютерных клавиш, если Жене случится засидеться допоздна.

После душа Женя разобрала вещи и заварила себе чай покрепче. Лучше бы, конечно, кофе, но его дома не нашлось, а топать в магазин с мокрыми волосами совершенно не хотелось. Ладно, крепкий чай, кажется, тоже должен бодрить. А то вторая ночь в поезде выдалась беспокойной и поспать не удалось. Вечером в ее купе сели девушка с молодым человеком — ехали они каждый сам по себе, но быстро нашли общий язык. Они то и дело ходили курить, лязгая дверями, потом молодой человек угощал девушку пивом, а Женю — мороженым, словно ребенка, хотя она была старше их обоих, а потом они долго еще болтали и смеялись. Время от времени они оглядывались на нее и честно пытались перейти на шепот, но вскоре забывались и снова говорили в полный голос. Жене не хватило духу их приструнить, и она только мысленно прикидывала, как расскажет об этом Ане: представляешь, даже соседки по купе в моем присутствии мгновенно находят себе кавалеров…

Из кильки в томате и макарон получился на удивление отменный обед. Воистину голод — лучшая приправа. Но после еды стало клонить в сон еще сильнее. Ну уж нет, надо потерпеть до вечера. К тому же работы полно: хоть Женя и перебросила книгу по эзотерике на Серегу самым бессовестным образом, но у нее еще три автора ждут своего часа, расслабляться некогда. Раз уж пришлось выйти из отпуска раньше времени, то так тому и быть. Как это было там в песенке? Зато заплатят мне вдвойне и за двоих меня накормят!

Когда она оторвалась от экрана и потерла слезящиеся глаза, то обнаружила, что сидит в полумраке. Скупые краски зимнего дня за окном совсем стерлись и погасли. Вроде бы и час не такой поздний, и самое темное время года позади, но небо сплошь обложено тяжелыми влажными облаками, и от этого сумерки наступают раньше, чем положено. Зато с одной из книжек она разделалась, надо будет завтра отвезти дискету в «Парнас». А теперь постирать вещи с дороги, замоченные в ванне, потом еще чаю, а там можно и на боковую.

Она направилась к ванной, но по пути еще замешкалась у музыкального центра (родительский подарок на поступление и самая ценная вещь во всей их квартире): под музыку веселее заниматься домашними делами. Там уже был вставлен какой-то диск, и когда Женя запустила его, в комнату, словно порыв ветра, ворвался неудержимый поток музыки — бравурной, хотя и звучащей сквозь явные помехи, хрипы и шорохи. Так, понятно, это что-то из Аниной коллекции, какие-то оцифрованные древние записи. Женя хотела поменять диск, но вдруг различила знакомую мелодию и не решилась ее прервать.

О, что за крики! Что за смятенье!

Все поднялися, просто беда!

Все я исполню, только терпенье,

и не все разом вы, господа!

Она сделала погромче, чтобы было слышно и в ванной, и, не удержавшись, даже немного подпела.

Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро здесь, Фигаро там,

Фигаро вверх, Фигаро вниз, Фигаро вверх, Фигаро вниз…

Женя прополоскала в раковине носки и отправила в тазик со стиральным порошком джинсы. Сегодня сил на них уже не хватит, подождут до утра.

Сделано все, от меня что зависимо,

и все довольны — вот я каков!

Она развесила постиранное и вернулась в комнату. Из колонок музыкального центра теперь неслось что-то заунывное, про чей-то безгласный труп. Женя поморщилась и запустила диск с начала.

Ах, браво, Фигаро, браво, брависсимо,

много ль на свете подобных, подобных дельцов?

А все-таки задорная это штука — и музыка, и сама история, подумала Женя. Физиономия против воли расплывается в улыбке. Как это там? Откупори шампанского бутылку или перечти «Женитьбу Фигаро»… Шампанского у них не водится, но на кухне в шкафу почти полная бутылка вишневой наливки.

Вместе с мыслью о наливке шевельнулось еще какое-то смутное воспоминание. Шевельнулось — и тут же ускользнуло. Женя наполнила до краев крохотную толстостенную рюмку, бог весть откуда взявшуюся в их кухне, и запустила Фигаро в третий раз.

И тут мимолетная тревожная мысль вернулась сама собой. Откупори шампанского бутылку… это было написано на полях страницы в потрепанной синей папке, которую оставил в издательстве тот странный тип со шрамом на щеке. Но где же сама папка? Почему не попалась на глаза? Приятную усталость с Жени будто сдуло в один миг. Не хватало еще потерять чужую рукопись, пусть даже какого-то сумасшедшего… тем более сумасшедшего. С ними шутки плохи. Отставив пустую рюмку, Женя прошла в прихожую. Уф, да вот же в углу так и стоит ее сумка, а в большом боковом кармане, надежно застегнутом на молнию, эта самая бесценная рукопись… Чего она разволновалась? Сроду ведь ничего такого не теряла.

В квартире было уже совсем темно, но Женя не стала зажигать верхний свет, а только развернула лампу к дивану и устроилась возле подлокотника, подобрав под себя ноги. Мрачный голос в колонках снова завел свою песню про безгласный труп, пришлось вставать, чтобы выключить — пульт куда-то запропастился. Безгласный труп, значит… Посмертные записки, так он сказал?

Ну ладно, она не обязана разбирать этот бред сумасшедшего. Просто посмотреть, что там такое, для очистки совести. А завтра отвезти обратно в офис, пусть лежит, а там уж либо автор вспомнит про свою нетленку и вернется за ней, либо она навсегда сгинет в дебрях «Парнаса», как многие и многие подобные ей.

Страница под номером один. Ни заголовка, ни имени автора, ни даты. Ну что за люди, как так можно?

«Вальке было семь с половиной, когда он сломал руку в первый раз».

Ленту в машинке не мешало бы поменять, прежде чем браться за дело. Просто из уважения к тем, кто будет читать.

«И едва минуло восемь, когда он свалился с дерева и тоже что-то сломал.

Через два месяца он чуть не утонул в нашей мелкой речушке, куда мы бегали купаться тайком от воспитателей по ночам. Там даже малыши плескались безбоязненно, особенно летом, когда жарко и становилось совсем мелко. А вот он исхитрился нахлебаться воды.

Зимой его укусила за палец щука, которую он выудил в проруби на этой самой речке. Его так и в больницу привезли, прямо со щукой на пальце.

И через месяц он на том же месте провалился в полынью…

Это все — только за те полтора года, что я его знал, перед самой войной.

Такой уж он был человек, Валька Фаустов».

Ага. Значит, все-таки роман. Странному посетителю на вид было лет сорок, ну пусть даже немного больше. А тут, получается, до войны это все происходит, и автору должно быть уже под семьдесят. А может, все-таки реальные чьи-то записи? Ну, воспоминания, например. Может, это чей-то отец или дед. Тогда все сходится. Тогда понятно. Ну и в любом случае пока на записки сумасшедшего вроде не очень похоже. Это хорошо. Может, даже и впрямь можно будет опубликовать. Надо рассказать Карине.

Женя передвинулась еще поближе к лампе. Подслеповатая печать ее уже не раздражала, хотя читать и трудновато. Но это даже… как это говорится… аутентично, вот.

Вальке было семь с половиной, когда он сломал руку в первый раз.

И едва минуло восемь, когда он свалился с дерева и тоже что-то сломал.

Через два месяца он чуть не утонул в нашей мелкой речушке, куда мы бегали купаться тайком от воспитателей по ночам. Там даже малыши плескались безбоязненно, особенно летом, когда жарко и становилось совсем мелко. А вот он исхитрился нахлебаться воды.

Зимой его укусила за палец щука, которую он выудил в проруби на этой самой речке. Его так и в больницу привезли, прямо со щукой на пальце.

И через месяц он на том же месте провалился в полынью…

Это все — только за те полтора года, что я его знал, перед самой войной.

Такой уж он был человек, Валька Фаустов.

После полыньи он схватил воспаление легких и лежал потом в больничке месяц или два. Первое время к нему никого не пускали, но я обещал, что приду, и пришел — залез ночью в окно. Он мне изнутри открыл. Не спал, ждал меня. Еще днем какие-то знаки делал из окна, чтобы я непременно приходил. Больным в лазарете полагалась двойная пайка хлеба, и Валька половину отдал мне. Тогда мы еще не голодали по-настоящему, но есть хотелось все время — мы росли. Ему, как больному, принесли мягкий кусок. Лучше бы горбушку, конечно, она ценнее, но что глупая тетка-фельдшерица могла в этом понимать?

Тогда, в лазарете, он мне и рассказал про ангелов. Это бред был, понятно. Я на соседней койке сидел, а и то чувствовал — он горячий, как печка... Я даже не очень с ним и спорил тогда, хотя не поверил, конечно же.

— Да брось, — говорю, — не заливай, что ты как бабка старая. Это моя все приговаривала, что у каждого, мол, свой ангел-хранитель. У нее и дома в углу картинка такая висела.

Он головой мотает:

— Нет, это не то.

Я говорю:

— Ну скажи мне, где ты этих ангелов видал? Я тоже пойду погляжу.

— Не поглядишь. Если их специально искать, то не найдешь. Они этого не любят. И если ты такого встретишь да пальцем на него по дурости своей покажешь, он сразу прикинется, что ни при чем: «Ты что, очумел совсем? Это не я!» Или вообще молча исчезнет и все. Но если упереться и не хотеть их замечать, то тогда тоже не заметишь.

— Валька, — говорю, — что ты несешь? Ты ложись давай обратно.

Он лег, одеялом укрылся и замолчал. Я тоже молчал. Потом спрашиваю:

— Так их что же, совсем видеть нельзя? Если искать — не найдешь, если не искать — тоже не найдешь.

— Да, — говорит, — вот так. Они сами собой находятся, когда не ждешь и не ищешь. Когда меньше всего про них думаешь. Когда вообще думаешь, что их не бывает. Но если умеешь видеть — увидишь. А не умеешь, так мимо пройдешь.

— А ты, ясное дело, умеешь, да? — говорю.

— Да. Оказывается, умею. Вот прямо своими глазами видел.

— Это как?

— Да вот так. Из полыньи кто, по-твоему, меня вытащил?

— Вот те на! Тетки тебя вытащили, которые там берегом шли… Ты забыл, что ли? Ты так заорал, что они все побросали и побежали к тебе.

— Да, — говорит, — тетки тоже. Но сначала он.

— Ангел?

— Да.

— И что, какой он был? С крылышками?

Нехорошо смеяться над больным, но меня прямо злость взяла и обида: что это, наш Валька от своего воспаления совсем сбрендил, получается?

Он тоже вроде обиделся:

— Какие еще крылышки? Он тебе курица, что ли? Он такой… ну, как человек.

Тут я кое-что вспомнил, и мне даже полегчало сразу.

— А, — говорю, — ну так бы сразу и сказал. Точно, там же вроде какой-то мужик сначала прибежал... Он там то ли рыбачил, то ли еще что.

Валька вздохнул.

— Значит, не понимаешь. Я думал, ты понимаешь, а ты нет. Значит, и не увидишь никогда.

— Конечно, не увижу! Их же нету! Валька, ну ты чего?

— Нету, — кивает Валька. — Нету так нету.

На том мы и попрощались. И потом, как он поправился, мы больше про это не говорили. Я уж и позабыл тот наш разговор. Думал, что позабыл.

Потом война, эвакуация. Тут мы с Валькой расстались. Сначала нас отправляли, младших, а потом уже остальных, другим поездом. И мы потерялись навсегда. Тот поезд попал под бомбежку, кто-то спасся, а кто-то и нет. А Валька пропал без вести, и я больше о нем не слышал. Я потом уже наводил справки, через много лет, да ничего не раскопал. Но это ведь ничего не значит. Времени-то сколько прошло, и время все бурное… Трудно следы сыскать. Так что это еще ничего не значит.

Помню, я тогда подумал: эх, Валька, помогли ли тебе в этот раз твои ангелы? И сам себе ответил: нет, потому что их не бывает. Если б были, стали бы они просто так на все это смотреть, что творилось? Так я тогда решил. Покрутил эту мысль со всех сторон и не нашел в ней изъяна.

Но еще я подумал, что Валька, наверно, все-таки выбрался из того поезда живым. Такой уж он был человек, Валька Фаустов.

Я начал не по порядку. Торопился сразу перейти к главному. Ладно, сейчас вернусь к началу и наверстаю.

Просто я еще никому этого не рассказывал. Не потому, что никто бы не поверил, это бы ладно. Да только очень уж утомительно рассказывать, зная, что тебя не понимают… Будто говоришь на иностранном языке, а люди только улыбаются сочувственно и разводят руками.

Но теперь моя история должна быть рассказана. Только это мне поможет. Если поможет.

В любом случае, у меня теперь нет выбора.

Собственно, у меня теперь вообще ничего нет.

Я не уверен, что и сам существую. Но пока я не потерял память о том, что было, какое-то подобие моей тени еще сохраняется в этом мире.

Итак, что там положено говорить, с чего обычно начинают?

Я ничего не знаю о своем отце. Мать никогда о нем не рассказывала. Странно сказать, я им тогда особо не интересовался. Много нас было таких, вокруг меня — почти все. Детдом ведь. Помню только, как в самом раннем детстве жил в деревне, там были бабушка и дед, мамины родители. Но тут я путаюсь — что было со мной на самом деле, а что приснилось или как-то нечаянно придумалось само.

Потом мы переехали в город — в Москву. Мама работала учительницей. Она приносила домой книги, но у нее никогда не оставалось сил их читать. Зато потихоньку начал читать я. Я был тихий ребенок, за мной присматривала соседка по коммунальной квартире, астматичная и добрая тетя Нюра. Именно благодаря ей я получил свое первое прозвище. Она называла меня касатиком, и я не видел в этом ничего странного: со мной, когда я был ребенком, всегда разговаривали ласково. Но мальчишки во дворе однажды услышали, как она зовет меня из окна обедать, и начали было дразнить, но потом кто-то сказал: «Да все правильно, вы гляньте на него, он же косой — значит, Косатик и есть!» Прозвище было ничего, не хуже прочих, и я не спорил. Хотя вообще-то косым в прямом смысле слова, ну то есть косоглазым, я не был. Но тут такое дело… Я давно еще, когда мы жили в деревне, однажды запнулся в темноте в сарае с инструментами, упал и рассек щеку обо что-то острое. Мог бы не то что косым, а вообще одноглазым сделаться. Но ничего, обошлось, глаз остался цел. А вот шрам получился порядочный: через всю щеку — и до самого уха. Я им здорово гордился, и другие, даже старшие, поглядывали с уважением. За него меня и прозвали сначала Косым, а потом Косатиком — видать, очень в глаза бросалась такая асимметрия на лице. С годами, кстати, не так заметно стало, шрам побледнел и уменьшился. Я еще, помню, переживал — как бы он совсем не рассосался. Я был, как уже сказано, ребенком тихим и домашним, и такое украшение поперек физиономии придавало мне мужества, так что не хотелось с ним расставаться. И я, умываясь, разглядывал его в ржавом зеркальце над раковиной и тревожился, что уменьшается… А мама радовалась.

Вскоре она ушла из школы и начала работать воспитательницей в детдоме, а потом сумела пристроить туда и меня. Вообще это было не по правилам, я же не сирота, но для сотрудников делали исключение. Иначе маме бы не справиться: помочь нам было некому, добрая тетя Нюра под конец совсем разболелась, а кроме меня маме надо было кормить еще и родителей, которые состарились и теперь сами нуждались в помощи.

После мирного и спокойного деревенского дома, после шумной, тесной, но такой привычной коммунальной квартиры в детдоме было плохо и невыносимо тоскливо. Но я привык, и даже довольно быстро. Я умел плести небылицы, прочитал несколько увлекательных книжек и знал от бабушки и тети Нюры множество историй. И сам я рассказывал неплохо, а этот талант у детдомовцев ценился высоко. Словом, жизнь кое-как наладилась.

Продолжалось это полтора года. Потом началась война, мы уехали в эвакуацию, Валька потерялся, а нас расформировали. Мы с мамой оказались приписаны к другому детдому и снова поехали в какой-то незнакомый город. Несмотря на тревоги и тяготы, я с любопытством глазел по сторонам: очень уж странно было очутиться так далеко от всего, что я знал. Но все эти уральские города, которые мы проезжали по очереди, вскоре стали казаться мне на одно лицо — река, плотина, завод и невысокие горы, покрытые черно-синим заснеженным лесом. В одном из таких городков мы и осели — в старом и неуютном, но все еще довольно красивом барском доме.

Кое-каких московских ребят распределили вместе с нами, но из прежних дружков со мной никого не осталось. Пришлось завоевывать себе авторитет заново, и в этот раз было труднее. Тут уже был собственный рассказчик небылиц — Ленька по прозвищу Сказочник. Он был старше, и он каким-то невероятным образом знал большую часть тех баек, которые я слышал от бабушки и тети Нюры и которые неизменно имели успех в Москве. Помню, как в первый же вечер все набились в большую залу — так называлась самая просторная спальня в доме, с настоящей печью, по-деревенски беленой мелом. После дохленьких буржуек это была невероятная роскошь. Только здесь и можно было как следует отогреться, чтобы потом, накопив тепло, уйти к себе, нырнуть под одеяло и не очень мерзнуть до утра.

И вот тут, стоило мне разомлеть возле печи и прикинуть, как бы получше вступить в общий разговор, тощий и долговязый Сказочник, нелепый, хлюпающий носом, с вечным голодным блеском в глазах, вдруг без всяких усилий оказался в центре внимания и пошел сыпать историями, которые я сам подготавливал для своего первого выступления. И про то, как к тетке в деревне приходил по ночам покойный муж. И про человека с железными зубами, который прогрызал входные двери, если ему не отпирали по доброй воле. И про жениха, который прямо на свадьбе обернулся медведем и уволок невесту в лес. И даже про то, как бабка — его личная бабка, не абы кто — видала в лесу настоящего лешего и даже с ним разговаривала и еле потом вышла к дому… Последнее поразило меня больше всего: ведь ровно то же произошло с моей бабушкой, в моей деревне, она сама мне рассказывала, и рассказ отличался от Ленькиного только в незначительных деталях! Как такое могло быть? Откуда он знает?.. И главное — что же теперь рассказывать мне самому? Я лихорадочно соображал, какая из оставшихся у меня в запасе историй может перебить эффект, произведенный Ленькой, и с ужасом прислушивался — не приступил ли он уже и к ней? У меня было такое чувство, будто меня обокрали. А мои товарищи по московскому детдому поразевали рты и слушали вместе с остальными, и вместе со всеми восклицали восторженно: «Врешь!» Будто бы они не знали этого всего от меня, будто бы я никогда им не рассказывал то же самое, будто они раньше не ждали вечера, чтоб послушать меня вот так же, у печки… Но тут приходилось признать: Ленька не зря получил свое прозвище. Ему не было дела до напускного равнодушия старших, до недоверия и обвинений во вранье. Он знал, что его слушают, даже те, кто посмеивается в кулак и отпускает язвительные шуточки, даже те, кто не верит во всякую чертовщину. Он умел рассказывать истории. И я по сравнению с ним в этом деле был все равно что слабенькая, почти не дающая тепла буржуйка по сравнению с жарко натопленной печью, способной обогреть целый дом.

Из-за того, что моя мама работала у нас воспитательницей, я оказался в уязвимом положении: был риск, что меня запишут в маменькины сынки. Мне кровь из носу надо было заслужить звание нормального пацана. Из-за этого все и случилось.

Началось с того, что Коловорот решил проучить Хлястика. Коловорот был у нас за главного, что мы принимали как само собой разумеющееся. Он выделялся и годами (ему было уже четырнадцать), и ростом, и силой, и признавал превосходство над собой только Леньки Сказочника — сам Коловорот был невероятно косноязычен. По-настоящему он был Николай, как и я. Мне нравилось его прозвище, я бы не отказался от такого. Но меня здесь называли Скулой — из-за отметины на щеке, ясное дело. Она продолжала привлекать внимание. Это был мой единственный козырь, и я свою здешнюю кличку принял без разговоров. Хотя это ведь такое дело — если тебя наградили прозвищем, тут уж говори не говори, а оно от тебя не отлипнет, если только не найдется новое, более подходящее. И чем больше будешь с ним спорить, тем прочнее оно к тебе пристанет, уже точно не отделаешься... Так что лучше не возражать. Скула так Скула.

А вот Юрка возражал, когда его называли Хлястиком.

Мы с ним были одногодки, ходили в один класс, и в спальне наши кровати стояли рядом. Но я никогда с ним не дружил. Не нравился он мне. Он был мелкий, слабый и молчаливый — может, потому что картавил и пришепетывал при разговоре, — но до чертиков упрямый. Все мы были не сахар, как теперь вспомнишь, но и на нашем фоне он выделялся. А Коловорот этого не понимал, ну да он нас, младших, знал похуже, так что не удивительно.

Юрка был скептиком. Он слушал Ленькины россказни наравне со всеми, обычно молча, но иногда мог влезть с неуместным вопросом: «А эти покойники, когда по ночам оживают, сами потом в землю закапываются на день?» Ленька ему: «Сами, в гроб залезут, крышкой накроются, закопаются и снова тишь-благодать на целый день. А на другой вечер…» — «Да как же они закопаются, когда они в гробу под крышкой?» На этом месте Юрку одергивали, чтоб не мельтешил, а меня в этот момент переполняли противоречивые чувства. Я сам был сказочником, пусть и в отставке, и знал, как бесят такие вот слушатели. С другой стороны, всего год назад Валька мне тоже пытался что-то такое рассказать, а я ему не верил и даже слушать не стал. И чем я тогда лучше Юрки?

Но не это было главное. Подумаешь, лешие да черти… Мы ведь и сами в них не верили. По крайней мере при свете дня. Были у нас сказки более важные.

Редко кто не выдумывал себе, хотя бы втайне, родителей и дом. Будто бы отец на войне, и старший брат на войне, поэтому приходится жить в детдоме. Но потом они найдутся, вернутся, и наступит наконец настоящая жизнь…

Мы жили в городе, ходили в школу и играли в футбол вместе с обычными мальчишками из обычных семей. У многих отцы, дядья и старшие братья ушли на фронт, и они жили с матерями, да и тех почти не видали. Но это не уравняло нас с ними. Их отцы били фашистов. Иногда присылали весточку о себе. Иногда приходила похоронка, и тогда сыновья клялись отомстить и вот уже в будущем году непременно бежать на фронт. Но даже если война отнимала у них отцов, все равно… они у них были. Нельзя отнять то, чего нет. А у нас — не было. Поэтому оставалось только врать и, когда очень увлечешься, самому немножко верить в свое вранье.

Юрка никого в этом не упрекал. Даже вопросов своих дурацких не задавал. Если б упрекнул, то было бы лучше. Это нормально, мы все так делали, потом ссорились, потом дрались… ну, словом, это было нормально. Но он ничего не говорил, только смотрел так, что становилось совестно и на душе делалось как-то гадко, будто тебя уличили в постыдном. Сам он ничего такого о себе не рассказывал. Он единственный не хотел на войну и не находил себе никакой роли в этих наших фантазиях. Поэтому мы считали его трусом, а трусам у нас не место.

И Коловорот, ясное дело, не случайно стал его тогда задирать и называть Хлястиком. Юрка на эту кличку старался не реагировать, но если уж Коловорот решил от тебя чего-то добиться, то добьется. Говорит ему как-то вечером:

— Ладно, не хочешь, чтобы Хлястик, будешь Юрик. Хочешь быть Юриком?

А тот спокойно так:

— Я и есть Юрик. Меня так зовут.

— Нет, ты Хлястик.

— У меня есть нормальное имя.

— Имя надо это… заслужить, — говорит Коловорот, серьезно так, даже лоб наморщил. — Мы сегодня это… ночью айда с нами в овраг.

— Зачем? — удивился Юрка.

Я этот разговор слышал и тоже удивился. Зачем идти в овраг, да еще ночью, и зачем там Юрка?

— Костер жечь, картоху печь, — продолжает Коловорот вполне миролюбиво.

— А почему в овраг?

— Так это… чтоб не видели. Ночью же. Кто нас отпустит?

— Нет. Я не пойду.

— Струсил? — щурится Коловорот, и видно уже, что все его дружелюбие было одна показуха. — Штаны уже обмочил? Хлястик ты и есть!

Юрка задумался. А мне стало не по себе: тащиться ночью в овраг, пусть даже с компанией, сомнительное удовольствие. Его, овраг этот, даже самые отчаянные, по-моему, обходили стороной, хотя и любили приврать, как будто им там и ночевать случалось. Нет, по доброй воле туда никто не совался. Да там и делать-то было нечего — место топкое, гнилое, темное, с одного боку — старое кладбище покосившимися крестами ощерилось, с другого — торфяное болото. И ни клюквы там, ни брусники, а грибов и подавно не водилось даже рядом. Мертвое место. И, как все такие места, пользовалось оно дурной славой. Чего только Ленька нам про него не рассказывал, и тут его даже Юрка никогда не перебивал и не одергивал, слушал внимательно, глазами только в темноте сверкал. А Коловорот, значит, хочет там ночью костер жечь. Чтоб удаль свою всем показать. И кто с ним пойдет — тот и молодец, а кто побоится — кладбища ли с покойниками, болота ли с кикиморами, а то и просто воспитателей, от которых влетит по первое число, если узнают, — тот, стало быть, трус и слабак...

— Я пойду, — говорю вдруг, и самому от своей смелости сразу страшно стало. — Возьмите меня с собой!

Коловорот кивнул одобрительно:

— Возьмем! Вон, Хлястик, смотри… Скула и то не дрейфит! А ты это… как этот…

Юрка на меня оглянулся, потом снова на него.

— Если пойду, не будешь меня больше Хлястиком звать?

— Ладно, — говорит Коловорот.

— Нет, ты пообещай. При свидетеле пообещай.

— Гнида буду! — поклялся Коловорот.

— Ладно. Тогда я с вами.

Набралось нас пять человек. Были и еще желающие, но Коловорот не велел: если такая прорва народу слиняет среди ночи, то кто-нибудь точно заметит. Так что пошли мы впятером — я, Юрка, Коловорот и двое его подпевал. Я, конечно, заметил, что никто не взял с собой ни картошки, ни соли, ни спичек. Юрка, думаю, тоже заметил, не дурак он все-таки был. Но я ничего не сказал, и он промолчал. Ясно было, что история какая-то мутная затевается, но идти теперь на попятный значило навсегда уронить себя в глазах всех детдомовских, да и городских тоже — обязательно ведь растреплют, какой я слабак и сопляк и что мне только за мамкину юбку держаться. Ясное дело, у Коловорота что-то было на уме, да только вот что? Бить Юрку он бы не стал, и прихвостни его не стали бы. Зазорно у нас считалось бить таких вот задохликов. Я был покрепче, чем он, а даже меня почти не трогали. И все-таки мутно было на душе, пока мы пробирались по темной улице на пустырь, а оттуда по обочине дороги прямиком к оврагу. Ночь выдалась по-осеннему уже холодная и темная, и хорошо еще, что дождь накануне унялся. Но земля не успела просохнуть, а в овраге, должно быть, и вовсе воды по щиколотку, почти как на болоте. Я очень жалел, что пошел.

Коловорот, который беспечно шагал впереди, вдруг замер, прямо застыл, не шевелясь. Потом обернулся и прошипел:

— Тихо! Слышите?

Мы прислушались. Кажется, ничего. Только ветер перебирает ветки над головой. Или… не ветер?

— Вроде это… идет кто-то, — говорит Коловорот.

И впрямь, вроде бы что-то шуршит еле слышно. То ли все-таки ветер, то ли кто-то осторожненько крадется за деревьями.

Коловорот головой мотнул:

— Ладно, айда дальше. Нас больше, чего бояться? Никто тут по ночам не ходит.

Идем мы дальше, а я думаю над тем, что он сказал. Нас больше, чем… кого? Если сам же говорит, что тут никто по ночам не ходит.

Когда стали в овраг спускаться, я не удержался — трава на склоне мокрая, ноги так и едут, и я руками взмахнул, как птица, да и скатился вниз, всех обогнал и угодил в лужу. Чуть не вскрикнул от неожиданности, сердце колотится, кругом тьма — хоть глаз выколи. Будто я сквозь землю провалился... Но слышу — они там наверху надо мной смеются, а потом по одному тоже спустились. Тут облака разошлись немного, луну стало видно, посветлело, и я увидел, что изгваздался весь, будто в грязи валялся. Да так оно и было, в общем-то. Наклонился, чтобы хоть мусор стряхнуть, да только еще больше измазался. Поднял глаза — в лунном свете кресты на той стороне выстроились кривым частоколом. А на дне оврага, смотрю, вроде сарай какой-то темнеет. Никогда его там не видел. Хотя я ведь никогда сюда и не заходил, а издалека его не углядишь

— Давай, пошевеливайся, — подгоняет Коловорот.

И куда ему спешить? Да все одно, хоть куда, лишь бы побыстрее уйти с этого места! Так и кажется, что стоишь тут на виду и все тебя разглядывают — и месяц этот пятнистый, будто разбухший в сыром облаке, и кресты на кладбище… И деревья шуршат, будто там кто-то с ветки на ветку перебирается…

А Юрка обернулся к Коловороту и говорит — звонко так, мне прямо рот ему зажать захотелось:

— Где костер разводить будем?

— Вон там, — говорит Коловорот, напротив, свистящим шепотом. — Вон там это… сарай, видишь? Туда пошли. Я картоху там припрятал. И растопку.

Черт его знает, зачем там вообще был этот сарай, в этом гиблом месте. Что там хранить, в такой сырости? Но был он на удивление крепкий, как мы убедились, когда подошли.

— Щас, — говорит Коловорот, — спички у меня тут… Хлястик, тащи картоху, там она, в углу. И это… полешков прихвати.

— Я не Хлястик, — говорит Юрка.

— Когда вернемся, будешь не Хлястик. А пока — Хлястик.

Юрка плечом дернул, но ничего не сказал, полез в сарай. Я было за ним сунулся — ну, чтоб помочь, но Коловорот меня за шиворот поймал, в сторону отодвинул… и дверь за Юркой захлопнул. И засов снаружи задвинул — да, там и засов был, ржавый, но прочный, так и лязгнул в тишине.

— Эй, — говорит Юрка изнутри, — открывай давай, хорош шутки шутить. Тут темно, я ничего не вижу… Картошка-то где?

— А ты поищи получше, — отвечает Коловорот ласково. — Как найдешь, так открою! И это… Хлястиком называть не буду.

Юрка оттуда стучит:

— Открывай! Мы так не договаривались, открывай! Это нечестно!

Коловорот глаза выпучил, даже в темноте видно было:

— Нечестно?! Это я, что ли, нечестный? Ты это, Хлястик… говори, да не заговаривайся!

— Открой! — требует Юрка.

— Открою, — пообещал вдруг Коловорот. — Утром открою. А ты тут пока это… посиди… с покойничками.

— С какими еще покойничками?

— А в каких ты не веришь! Ты зачем это… Леньке говорил, что он врет все про овраг? Вот и проверим, врет или не врет! А то Ленька, значит, врет, а я, значит, это… нечестный…

Я не слушал, что он там говорил дальше. Во-первых, в ушах зашумело, а во-вторых, я уже понял. Это он, значит, за Леньку так решил вступиться. Ну да, Ленька его дружбан, и хотя Коловорот сам частенько его укорял, что слишком уж врет, но это ему было можно, а Юрке не дозволялось. Коловорот — хороший друг. Заступается за своих. Так и надо. Он правильно делает.

Я очень старался себя в этом убедить, пока мы карабкались по мокрому склону обратно. Я очень старался не слышать, как Юрка еще что-то кричит нам вдогонку из сарая.

Наверху, едва переведя дыхание, я все-таки спросил:

— А мы что, так и оставим его тут?

Они на меня так посмотрели… Да мне и самому ясно было, что оставим. Иначе не стоило все это и затевать. Но мне казалось, что если я спрошу, то как бы сниму с себя ответственность. Ну, я же спросил. А там уж пусть Коловорот распоряжается. Мое дело маленькое.

Но потом, когда мы выбрались на дорогу и уже дошагали до середины пути в полном молчании, я опять не удержался. Одно дело — подшутить, а другое — когда вот так вот… И говорю:

— А что, если он там помрет со страху? Или замерзнет. Холодно вон…

Они переглянулись, засмеялись, потом Коловорот говорит:

— А ты это… давай тоже к нему. Вместе не страшно! А?

Я тоже засмеялся через силу, чтобы эта шутка так и осталась шуткой, чтобы не подумали, что я всерьез. Я не хотел сидеть в сарае до утра. Я боялся, боялся больше всех. Даже, может, больше, чем запертый там, в овраге, Юрка.

Мы почти дошли до дома, уже видно было улицу, когда Коловорот оглянулся и заметил, что я еле плетусь метрах в пятнадцати.

— Ты чего, Скула? — спрашивает почти ласково. — Устал?

Я совсем остановился.

— Юрка, — говорю. — Я пойду открою.

Он только плечами пожал.

— Ну иди… коли охота.

Отвернулся и пошел дальше со своими дружками. Они еще на меня оглядывались и перемигивались между собой, пока я стоял. Я не стал ждать, когда они совсем скроются из виду, чтобы не чувствовать так остро, что теперь я точно остался один. И припустил со всего духу обратно к оврагу. Это было неправильно, нельзя давать себе волю и бежать, когда хочется бежать. Обязательно покажется, будто за тобой кто-то гонится. А если есть кому погнаться — собаке там или еще кому… то и погонится, теперь уж непременно. Но я не мог просто идти и прислушиваться — не шуршат ли за мной чьи-то шаги, не чавкает ли по мокрой листве кто-то невидимый? Лучше пусть останется невидимкой!

Поэтому к оврагу я примчался, еле переводя дух, в груди все прямо разрывается, в боку колет, а хуже всего, что дальше бежать нельзя, эдак недолго ноги переломать. А внизу тихо так. Ну правильно, Юрка же понял, что мы ушли, чего зазря надрываться… Луна снова спряталась, темно кругом, даже сарай почти не видно. Тут я вдруг подумал: а все-таки сарай здесь неспроста! Сюда никто не ходит, место потаенное, значит, его специально кто-то тут поставил. Я даже, кажется, понял, кто именно. Здесь раньше, еще в Гражданскую, было логово разбойников. Ну не совсем здесь, подальше… но все-таки рядом. Это уже не Ленька свои басни рассказывал, это и без него все местные сами знали. Потом их всех перебили, но через много лет снова завелся тут один, за ним милиция долго гонялась, все выследить не могли. А он, говорят, был людоед. Поэтому тут люди пропадали. Так и не поймали, он сам куда-то сгинул.

Обо всем это мне думалось, пока я тихонько полз по склону вниз, вслепую почти, наугад. Холодно стало, озноб пробирает — я весь взмок, пока бежал, а теперь вот еле шевелюсь, и ветер осенний так и шарит по ребрам, и никуда от него не спрячешься. Но добрался я до дна оврага благополучно в этот раз, и скорее к сараю. В одном Коловорот правду сказал: вдвоем не так страшно… Подхожу, глядь — а там дверь настежь. Я даже остановился и попятился. Потом позвал негромко:

— Юрка! Юрка, ты там?

Тишина. Я все-таки подошел, позвал еще раз, но внутрь побоялся даже заглядывать. Опять мне стало казаться, что кто-то за мной наблюдает, и только я в сарай шагну — дверь за мной захлопнется и кто-то засмеется сатанинским смехом, и придется мне куда как похуже, чем Юрке…

А может, он сам как-то открылся да вышел? Я заставил себя подойти и посмотреть получше. Нет, дверь прилегает плотно, задвижка надежная. Изнутри никак не открыть, даже щели нет, чтобы, допустим, нож просунуть и как-то попытаться засов отодвинуть. Это кто-то другой, не Юрка, отпер дверь.

Но кто мог знать, что он тут? Только Коловорот да его дружки, но они бы меня не обогнали... Уж что-что, а бегать я умел получше других. Получается, здесь был кто-то еще? Что он тут делал, среди ночи, в холоде и темноте? И куда он подевал Юрку?

Я снова попятился, и чуть было снова не припустил бегом. Но далеко ведь не убежишь — надо лезть наверх, а там уж…

И тут сквозь сырую мутную мглу до меня вдруг донеслось:

— Эй! Я здесь!

— Юрка!

Я его голос сразу узнал, это точно был он. Только почему-то кричал он с другой стороны — там, где болото. За каким чертом его туда-то понесло? Да точно ли это он меня туда зовет?..

А голос снова:

— Эй! Я здесь! Иди сюда!

Ну уж дудки, думаю, не пойду. Мне вдруг стало понятно, что Юрки больше нет. Ясное дело, это не он меня зовет, это кто-то присвоил его голос и хочет заманить меня в беду, чтобы и я пропал, сгинул без следа в этом проклятом месте… А Юрку мы, значит, погубили… Мы все, и я тоже. Так, значит, мне и надо. И меня тоже отсюда теперь не выпустят. Маму жалко. Как она без меня? Я ведь у нее один.

Прямо оцепенение какое-то на меня нашло. Так и стоял там столбом, а потом услышал Юркин голос совсем близко:

— Колька! Это ты? Ты где?

Во мне прямо все перевернулось, и я сам себя за голову схватил: не отвечай ему, не отвечай, это же не он! Но я взял и ответил. А он тогда снова мне крикнул, а потом слышу — чавкает там по грязи прямо ко мне. Я так и стою на месте, как приклеенный, пошевелиться не могу. И тут он вышел из темноты, живой и невредимый, за руку меня схватил — пальцы ледяные, но сам совершенно настоящий, как всегда.

Он хотел казаться сердитым, но я видел, как он на самом деле рад. Я, когда наконец очнулся, первым делом спросил:

— Ты чего на болота поперся?

— Да заблудился я! Я ведь никогда тут не бывал, места эти не знаю. Да еще темно так… Я пошел, мне показалось, что вроде вон туда надо. А потом чувствую — под ногами хлюпает. Тут луна вышла, я огляделся — болото, и даже непонятно, как теперь обратно. И тут услышал, как ты меня зовешь.

— А как ты из сарая выбрался?

Мне в темноте не видно, но я прямо почувствовал, как он плечами пожал и на меня уставился, хотя тоже разглядеть не мог.

— Так открыто же было. Вы же мне и открыли?

— Нет, — говорю, — мы не открывали. Это не мы.

Он даже остановился, и я его подтолкнул, чтоб пошевеливался.

— Как не вы? А кто тогда?

— Вот и я спрашиваю — кто? Мы когда уходили, засов был задвинут. Я еще оглянулся, и луна тогда светила. Это не мы... Другой кто-то. А ты сам, что ли, не понял, кто тебя выпустил?

— Нет. Я сначала стучал, кричал. Потом вы там затихли, ну, ушли, наверно. И я тоже замолчал. А потом мне показалось, будто прошел кто-то… И снова тишина. Я еще подождал, а потом на всякий случай дверь толкнул — она и открылась. И я подумал, это ты, наверно, вернулся потихоньку. Ну или еще кто… но вернее всего, что ты.

И он прямо пустился в рассуждения, как он там сидел и как думал, что кто-нибудь обязательно придет и откроет. Я под конец на него шикнул, чтоб потише… Голос у него звонкий, по всему оврагу разносится. А мы ведь так и не знаем, кто тут еще есть, кроме нас. Он меня послушался, замолчал, а потом говорит:

— Не бойся.

Тут я действительно на минутку бояться перестал, даже смешно стало. Этот клоп меня еще учить будет! А с другой стороны, я вот иду, и прямо поджилки трясутся, и все прислушиваюсь, все мне кажется, что кто-то еще за нами там шагает… А Юрке все нипочем. Выбрались мы наверх, отряхнулись немножко от сора. Я ему знак сделал, чтоб не шумел. Он замер, и я замер. И слышу — точно, идут… не один, больше их там. А Юрка только головой вертит, и ясно, что не слышит ничего.

Пошли мы дальше. Я очень старался не прислушиваться, но и говорить в голос боялся, и поэтому все слышал. Как они шли там за нами. Юрка шагал впереди и не оглядывался. А я не выдержал. У меня прямо в затылке щекотало, так хотелось оглянуться. И я оглянулся.

И вот тогда я их и увидел в первый раз.

Нет, не так. Ничего я сначала не увидел. Темно было. Но они были там, в темноте, и совсем уже близко. Такие черные тени, уж на что кругом темно, а они еще темнее. И ноги длинные вроде птичьих, и вот они ими там переступают.

Я как-то сразу понял, что Юрку они не тронут. Ему ничего не сделается. Не знаю почему… Ну, потому что он вот такой. И меня они сейчас не тронут, потому что… ну, не настало мое время. Поэтому они и ближе не подходят. Так просто, присматриваются. Знают, что я теперь от них никуда не денусь.

Юрка меня за плечо взял:

— Ты чего?

Не видел он их. Они нас совсем окружили, а он не видел. Понять не мог, на что я таращусь. Наверно, только поэтому мы оттуда и выбрались. Я ему ничего не сказал, просто молча шел за ним и больше уже не оглядывался до самого дома.

Я теперь все думаю: не будь его там со мной, отпустили бы они меня вот так запросто? И главное: почему оно там, в овраге, именно ко мне привязалось? Я ведь меньше всех виноват. Не я туда Юрку заманил. Не я хотел его бросить одного в темноте. Я вернулся, я хотел все исправить, он не держал на меня зла… Почему эта дрянь выбрала именно меня? Я так и не нашел ответа.

Тогда я понимал еще меньше, чем сейчас. И думал, что все закончилось, когда мы вернулись уже под утро к своим, а на следующий день что-то врали, объясняя, где это мы так извозились в грязи.

Совсем без последствий не обошлось. Для Юрки они были скорее хорошими: Коловорот перестал называть его Хлястиком. А я после этой ночи в овраге вдруг разболелся неведомо чем. То ли прохватило меня на ветру, то ли еще что, только провалялся я потом в лазарете целую неделю с лихорадкой и судорогами. Но потом прошло, и вроде бы бесследно.

Выздоравливать было приятно. Мама с самого начала считала, что детдом на меня влияет плохо, и сокрушалась, что ничего не может с этим сделать. Она хорошо понимала правила и никогда не выделяла меня среди других, но в те редкие минуты, когда мы были вдвоем, я снова становился ее сыном, а не одним из воспитанников. И она при всяком удобном случае норовила подсунуть мне книжку, иногда сама читала вслух и приносила книги в лазарет, когда я болел. Так было и в этот раз. Она забежала на минутку и положила мне на кровать толстый том Пушкина, чтобы я прочитал то, что мне самому захочется.

Делать мне было нечего, и я читал все подряд, только стихи пропускал. «Капитанская дочка» мне в общем понравилась, особенно там, где про Пугачева и бунт. Про любовь было скучно. А «Пиковую даму» я потом пересказывал Юрке, когда его пустили меня навестить. Он слушал одобрительно и не задавал своих обычных едких вопросов.

Потом проза кончилась, я попытался снова взяться за стихи, но они не шли никак. Только однажды я, лениво перелистывая страницы, задержался взглядом на стихотворных строчках и незаметно для себя стал пробегать их глазами одну за другой. Я едва вникал в их смысл, незнакомые слова скользили мимо сознания, но сам ритм зачаровывал и заставлял читать дальше. Я даже стал бормотать себе под нос то, что читал — про Моцарта и Сальери, про черного человека… И вдруг как электрический разряд: «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти “Женитьбу Фигаро”…» Был белый день, теплый и погожий, на одеяле и на страницах играли солнечные зайчики, но меня вдруг так и полоснуло снова страхом… нет, не страхом, мертвенной тоской, как тогда в овраге. Мне явственно представились эти черные мысли — молчаливые злобные тени на куриных ногах, которые придут ко мне… В буквальном смысле придут, переступая своими жилистыми ногами… Придут за мной опять. Они меня уже выбрали.

И снова смертельный холод пробрал меня до костей.

Бледные буквы двоились и плясали перед глазами, нога затекла от неудобной позы, и теперь ее противно кололи тысячи невидимых иголок. Женя оторвалась от чтения, подрыгала ногой и покрутила головой, разминая мышцы шеи.

В общем, понятно. Автор пишет роман с собой в главной роли. Не воспоминания, именно роман, сам-то он помладше героя лет на… ну, на двадцать как минимум, а скорее на двадцать пять. Неспроста он там все повторяет, что умеет плести небылицы. Но героя вот наградил таким же шрамом, как у него самого. Впрочем, и это дело обычное. Интересно, он тоже Николай? Странно, что не подписал свое творение. Женя на всякий случай еще раз заглянула в конец рукописи — нет, ни подписи, ни даты. Очень странно. Хотя далеко не самое странное во всей этой загадочной и какой-то нескладной истории.

Женя удержалась от искушения снова заглянуть на последнюю страницу, чтобы посмотреть, чем там дело кончилось. Нет, не стоит забегать вперед, романы так не читают. Пусть будет все по-честному. Только вот непонятно, можно ли считать, что она взялась за эту работу? Ну, раз она забрала папку домой и даже вон читает. Он ведь сказал, что хочет свою рукопись опубликовать. Для этого сначала надо набрать текст и отредактировать. А до тех пор он просил никому не показывать… Нет, если бы это был нормальный рабочий проект, то Женя уж конечно показала бы текст по крайней мере Карине. У нее хорошее чутье на то, что будет продаваться. Хотя в последнее время Женю одолевали сомнения — если у Карины такое хорошее чутье, почему дела «Парнаса» идут так неважно? И в любом случае, если б это был нормальный проект, то был бы договор, ну или хотя бы соглашение на словах, зашла бы речь о гонораре, тираже. А он об этом и не заикнулся. Как-то чересчур легкомысленно даже для молодого начинающего автора. Тем более что автор-то вполне… ну, не хуже других. «Парнас» и не такое видал. Какую только живность к ним туда не заносило вольным ветром!

Наверное, стоит все же набрать хотя бы часть текста, ну вот эти первые страницы, например, и отправить Карине по электронной почте. Пусть посмотрит. Только не сейчас, а с утра, на свежую голову. Надо наконец выспаться. Или почитать еще? Женя глянула на часы. Нет, спать, лучше встать пораньше. Пора возвращаться к рабочему режиму, в каникулы она совсем разболталась.

Но сон все не шел. За стеной деловито тарахтел холодильник, булькало в батарее, что-то потрескивало и вздыхало — старый дом словно тоже страдал бессонницей.

На кухне хлопнула форточка. Не сильно — она была предусмотрительно подвязана обрывком шпагата, но задремавшая было Женя вздрогнула и очнулась. Похоже, ветер поднимается. Погода переменится, как и обещали. Если вдруг нагрянут морозы, придется доставать из-под кровати древний обогреватель. И сидеть перед ним вечерами, и тянуть к нему руки, как к костру, и жаться к нему, как к печке. Будто ты не в городской квартире, будто на дворе не сменился вот только что век и даже тысячелетие. Будто ты детдомовец в годы войны, и зимы еще лютые. Интересно, а в каком это городе на Урале они были? Впрочем, это же вымысел, и город, значит, вымышленный. Почему вдруг она подумала об этом так, словно все было на самом деле?

А он очень похоже изобразил на полях эти самые черные мысли… На что похоже? Ну вот на что-то такое. Если представить, что они живые и настоящие и действительно могут к тебе прийти, то они, должно быть, такие и есть. Хищные черные тени, похожие на птиц на длинных жилистых ногах. Они способны убить одним ударом, но убивают иначе. Бродят по темным улицам спящего города и ищут себе жертву. Того, кому не спится, кто не может сбежать от них хотя бы в забытье. Те странные шаги ночью в поезде… Так могли бы шагать длинные ноги черной тени. Хотя это, конечно, был сон, она просто услышала сквозь дремоту, как кто-то идет по коридору, вот и все. Но если представить, что не сон… Ее нелепый сосед по купе, он, видимо, как этот Юрка — при нем черные птицы не решались наброситься на свою жертву открыто. Бр-р, почему она опять думает об этом так, будто все это настоящее?

Это просто чья-то выдумка. Интересно, если Карина решит все-таки издать эту вещь, что будет написано в аннотации? Леденящий душу хоррор. Эмоциональная и берущая за душу история мальчика из детдома, бедного сиротки в духе Диккенса. Мистическая притча о том, что мысли материальны. Ерунда какая-то… Ладно, надо сначала дочитать, чтоб понять, что там такое — бедный сиротка или хоррор. Может, дальше автор вообще сдуется и даже Карине показывать будет нечего. Очень даже запросто, так постоянно бывает. Начало вроде ничего, а на большее автору сил не хватает, и развязка совсем никакая. Развязка — самое сложное… Надо развязать форточку и закрыть ее как следует. Опять хлопнула, и так до утра будет теперь трепыхаться, если ветер не утихнет. Только очень не хочется вылезать из-под одеяла.

Не будет Карина это издавать. Завернет автора с порога, Жене еще втык сделает — зачем приваживаешь малахольных? Можно на это возразить, что у них таких много. Одним сумасшедшим больше, одним меньше, подумаешь… Так то другие сумасшедшие, скажет Карина. Они за свой счет издаются, вот как этот, с эзотерикой. А тот, с тамплиерами в Древнем Египте? А тамплиеры в Древнем Египте разлетелись как горячие пирожки, уже дважды допечатку делали! И вообще, наше приоритетное направление — научпоп, а не художка. Ага, конечно, а осенью я что, по-твоему, редактировала? Спину гнула, чтоб поскорее, опять надо было срочно ко вчерашнему дню… А это другое, там было фэнтези, подверстали потом в серию «Миры звездных эльфов», вписалось как родное. Ага, только что-то эти звездные эльфы там изъяснялись на смеси старославянского с блатным жаргоном… Ну ты же их потом подрихтовала, и стали эльфы как конфетки, не хуже других. К весне автор продолжение обещал, так что готовься. Только ты с ним понежнее, он очень гордится, что у него там старославянский. И читателям нравится. А этот твой, как там его фамилия?..

Нет у него фамилии. И телефона нет, и домашний адрес неизвестен. Шрам небольшой на лице у него, больше не знают о нем ничего. Вообще-то Карина, конечно, права. Не в их положении заниматься благотворительностью в пользу молодых талантливых авторов, самим бы как-то выплыть. Но что-то слишком уж часто приходится идти на сделку с собственной совестью. В последнее время — практически каждый раз. А в тех редких случаях, когда подворачивается что-то дельное, оно уплывает у нее из-под носа. Вот в прошлом месяце книжку про Гофмана делали — кому отдали редактировать? Сергею. А почему это вдруг, спрашивается? Он вообще по древнерусской литературе специализировался, и диплом у него о протопопе Аввакуме. Ему бы тех церковнославянских эльфов… Но нет, дурацкие эльфы достались Жене. А ведь она как раз германист, она и немецкий знает, и вообще. Серега там столько ляпов пропустил, она потом открыла книгу — аж в глазах зарябило. И вот так всегда. Все приличное отдают Сереге. И ничего не изменится, даже когда она получит диплом. Не в дипломе дело. Просто Серега обаятельный, вид у него такой солидный. А ее никто всерьез не воспринимает.

Она так радовалась поначалу, когда только пришла сюда работать, но вот уже второй год — а ей и похвастаться нечем, сплошной фэншуй с тамплиерами да эльфы на кремлевской диете. Она только Ане признается, какую фигню приходится редактировать, а когда на кафедре спрашивают, то приходится прятать глаза и что-то мямлить — мол, популярные книжки по истории и культуре, то-се. Знали бы они…

Женя вздрогнула всем телом и села на кровати.

За стеной, в Аниной комнате, мягко, но отчетливо зазвучало пианино — будто уверенные пальцы пробежали по клавишам, подбирая мелодию. Пробежали и замерли, позволив отголоскам музыки растаять в воздухе.

Что за черт? Женя прикусила сжатый кулак, чтоб не вскрикнуть. Повисла звенящая тишина, даже холодильника не слышно. Кто там? Воры, грабители? Нет, никто не мог проникнуть в квартиру незамеченным — она бы услышала, вход как раз напротив ее спальни. Окно в Аниной комнате, третий этаж — невысоко, и деревья… Но зачем грабителям играть посреди ночи на пианино? Она выждала еще немного, боясь пошевелиться, чтоб не скрипнуть кроватью и не привлечь к себе внимание того, кто там, в комнате. В памяти сами собой ожили давно позабытые страшилки из пионерского лагеря — про белые перчатки, прилетающие ночью, чтобы играть на пианино, про черного человека, который вылезает из рояля в полнолуние и выпивает кровь у спящей семьи…

Ерунда! Это просто кто-то… кто-то этажом выше или ниже среди ночи решил попробовать свой инструмент. Правда, она никогда не слышала, чтобы в их подъезде играли на пианино. Но мало ли как бывает. У них вот тоже никто не играл, пока не появилась Аня. Или даже нет, еще проще: кто-то нечаянно включил телевизор на полную громкость, и тут же, спохватившись, убавил звук. Слышимость у них о-го-го, по всему стояку раздается. Точно, так и есть. Вот дура-то, сама себе перепугала!

Она все-таки еще посидела, прислушиваясь. На кухне снова очнулся и зашумел холодильник. Проехала машина. Пианино молчит. Тот, кто на нем играл, затаился и ждет, когда Женя уляжется, чтобы…

Нет, так не пойдет. Надо встать и убедиться, что все в порядке и у нее просто нервишки расшалились. В конце концов, можно позвать на помощь соседей. Сегодня все дома, она слышала вечером, как они приходили, хлопали дверями, переговаривались. И если заорать как следует, в голос, они непременно выскочат на площадку, полуодетые и взлохмаченные, и… и будет уже не страшно.

Женя осторожно поднялась. Не стала даже нашаривать в темноте тапочки, черт с ними. Вдохнула поглубже и шагнула в прихожую, и первым делом прыгнула к входной двери и распахнула ее настежь. Зажмурилась — тусклый свет лампочки на площадке ударил по глазам. В квартире за ее спиной была все та же мирная тишина. Она щелкнула выключателем в коридоре и, не запирая входную дверь, чтобы оставался путь к стремительному отступлению, прошла в Анину комнату. Снова щелчок выключателя… Никого. Окно закрыто, даже форточка захлопнута, и крючок накинут на петлю. Синяя папка и стопка листов на диване — точно в том же положении, как они их там оставила. И пианино, разумеется, стоит смирно, и крышка опущена на клавиатуру. Женя вдруг протянула руку и погладила его по гладкому боку. Пианино выглядело еще более обычным, земным и надежным, чем все вокруг. Ей даже показалось, что его полированная поверхность теплая, словно у живого существа. У большого и доброго зверя. Но это, конечно, просто у нее у самой похолодели конечности от страха. На пианино остались отпечатки ее пальцев, смазанных на ночь кремом. Непорядок, надо будет устранить улики. Аня свое сокровище содержит в идеальной чистоте.

Снова устраиваясь на кровати, Женя усмехнулась. Вот ведь глупость, так перепугаться на ровном месте! Даже для нее немного чересчур. Хорошо еще, что не стала звонить к соседям, был бы совсем позор на весь дом.

Уже соскальзывая в сон, Женя вдруг подумала, что мелодия, которую она слышала, была как будто знакомой. Но это как раз понятно — если звук шел из телевизора, то там, должно быть, играли что-то известное. Уютный сонный туман растворил в себе страхи и заботы, и только на краю сознания тревожной искрой пронеслась мысль, что в исполнении мелодии была мелкая погрешность. Соль второй октавы. Чуть дребезжит, будто двоится.

Человеку без абсолютного слуха и не понять, что это соль, а не какая-то другая нота, но Жене этот звук был хорошо знаком, и она его сразу узнала. Вечная Анина головная боль: она все время ворчала, что соль второй октавы звучит не так, как надо.

Дребезжит и двоится.

Утром позвонил Дима.

— Разбудил? — спросил он виновато, хотя был уже одиннадцатый час.

— Не, не ражбудил.

— А?

— Жубы чищу, — пояснила Женя. — Шейчаш, минутку…

Дима терпеливо подождал, пока она сможет говорить нормально.

— Карина звонила.

— О! И как там у них в Лондоне?

— Говорит, дождь. Спрашивала, что с эзотерикой. Я сказал, что ты Сереге отдала.

Женя почувствовала легкий укол совести. Она тут ночью, когда ворочалась, злилась на Сергея и завидовала, а он между тем так безропотно взялся за эзотерику, пока она ковыряется с этим непонятным автором и его рукописью.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Дим, когда в следующий раз будешь с ней говорить, пусть мне тоже позвонит, ладно? У нас тут еще какой-то автор нарисовался, и я не знаю, что с ним делать.

— Это не срочно?

— Да вроде нет.

— Тогда потом. Карина сказала, что сначала надо срочное все доделать. А то Лариса завтра выходит, надо уже ей передавать. Что там у тебя, китайская поэзия?

— Нет, у меня Стоунхендж. Ну, знаешь, который строили инопланетяне.

— А с китайской поэзией что?

— Не знаю. Думаешь, ее тоже инопланетяне?..

— Я имею в виду, ты ее уже делаешь?

— Не успела пока, Дим. В очереди стоит. Стоунхендж сегодня привезу, а потом уже поэзию, если ее срочно.

— Да, давай ее сначала. И там уже эльфы на подходе.

— Я помню, — уныло сказала Женя. — Слушай, а не заходил к тебе тот вчерашний тип? Ну, странный такой, с рукописью.

— Экстрасенс, что ли?

— Нет, тот, второй. Со шрамом. Хотя да, ты же его не видел. Ну, короче, не заходил никто? Не спрашивал там свою папку? Он ее вчера у нас забыл.

— Нет, никого не было. Я тут один. Но утро же, рано еще. Если зайдет, что сказать?

Женя помолчала. Она колебалась.

— Алло! Жень? Ты тут?

— Да. В общем, если он зайдет, лет сорока мужчина, со шрамом на щеке, скажи, что его папка у меня. Я привезу и оставлю, пусть забирает.

Они поболтали еще немного, потом Дима позвал выпить кофе, когда она приедет, — как раз по соседству открылась новая кофейня, но Женя отказалась — денег нет, вот выплатят гонорар за Стоунхендж с инопланетянами — там можно и покутить.

Весь странный вчерашний день и не менее странная ночь в ее глазах как-то поблекли, стерлись, и совсем не хотелось возвращаться к ним мыслями. Поэтому она и решила отвезти папку обратно в «Парнас» и оставить ее там до востребования. Хотя где-то в уголке мозга зудело любопытство — чем же кончилось дело у этих мальчишек, что было дальше с Колькой и о чем он так хотел рассказать, да все никак не мог добраться до сути? Но Женя чувствовала, что если займется этой историей вплотную, то ее затянет в эту странную выдуманную реальность, как в воронку, в ущерб прочим делам и обязанностям. Какая-то чертовщина это все — и сама история Кольки, и все, что с ней связано. Вот и в голову лезет всякое, как сегодня ночью… И глаза опять ломать, разбирая бледные буквы вечерами, под настольной лампой, потому что днем заниматься этим будет некогда. Карина вон не дремлет, даже в Лондоне, а вернется через два дня — и работы еще прибавится. Весеннее обострение, так всегда бывает. И скоро ведь семестр начнется, а там занятия по вечерам, и точно уже ни на что не будет времени. Так зачем брать на себя лишнюю обузу? Она никому ничего не обещала. Ну вот разве что набрать первые несколько страниц, чтобы Карина все-таки глянула краем глаза и вынесла свой вердикт. Но это можно сделать прямо в офисе, и оттуда же и отправить, все равно дома интернета нет.

В издательстве был небывалый наплыв посетителей, и все они обрушились на бедного Диму, который отдувался за всех отпускных, болеющих и вышедших замуж.

Во-первых, явился вчерашний экстрасенс, который желал срочно внести правки во вторую главу, ну, понимаете, в расчеты вкралась ошибка, магнетическую энергетику ведь надо точно обсчитывать, это вам не шутки. Во-вторых, растерянный юноша со старомодным дипломатом в озябших руках жалобно спрашивал, что случилось с инженерным институтом, который вот недавно квартировал по соседству с «Парнасом». Юноше, как он объяснил, надо было срочно закрыть сессию, а то отчислят, ему инспектор велел приезжать сегодня в десять, а он не успел, немножко совсем опоздал, приехал в двенадцать, а института тут уже нет, как так получилось и можно ли хотя бы из издательства позвонить инспектору и узнать, куда все подевалось, а то таксофон у метро не работает. В-третьих, другой молодой человек, чуть постарше, с вытянувшимся лицом, спрашивал Ларису и все никак не мог поверить, когда ему отвечали, что она вышла замуж. В-четвертых, девушка-курьер, явившаяся за авторскими экземплярами «Звездных эльфов I», пыталась запихнуть стопку увесистых книг в свой рюкзак и дополнительно оживляла ситуацию хриплой бранью, которая совершенно не вязалась с ее хрупкой фигуркой и нежным, поистине эльфийским лицом. Впрочем, эти самые звездные эльфы, помнится, и в книге время от времени сползали в дворовую стилистику.

Дима совершенно потерялся посреди всего этого бедлама: дежурить в офисе в одиночку ему пришлось в первый раз, а он не привык иметь дело с обычными посетителями «Парнаса», потому что предпочитал проводить время в дальней комнате, отгородившись от мира захламленным компьютерным столом.

Пришлось брать дело в свои руки. Сначала Женя обезвредила эльфийскую деву, вручив ей сумку на колесиках, припасенную специально для таких случаев. Дева перестала ругаться, просияла улыбкой на весь офис, и обескураженный молодой человек, страдавший по Ларисе, вдруг предложил эльфийке дотащить сумку до метро. Пока Дима ошалело хлопал глазами им вслед, Женя проводила заблудшего студента к телефону, чтобы позвонил своему профессору и выяснил, куда уехал цирк, то есть институт инженерии и чего-то там еще.

— А у вас светлая аура, — сообщил экстрасенс, когда Женя наконец добралась до него. — Ясная такая. Очень редкий случай. Мне вчера показалось, когда мы обсуждали гонорар, что вот тут затемнение… но теперь вижу, что показалось. Вы по знаку зодиака кто?

— Вообще вашу книгу Сергей будет редактировать, — влез Дима, который с самого начала поглядывал на экстрасенса с неприязнью. — У него аура еще чище. Ни у кого такой нет.

Экстрасенс покосился на него и досадливо поморщился.

— Нет, правда, — сказала Женя. — Он очень хороший редактор. И как раз специалист в этом… в тантрической энергетике.

— В магнетической энергетике.

— Да, извините. Я вам дам его номер, и вы обо всем договоритесь. Вот прямо от нас можете позвонить.

Она обернулась к студенту — освободил ли телефон?

— Я уже ухожу, — заверил студент. — Тут недалеко, оказывается, всего две остановки. Обещали меня дождаться.

— Ни пуха ни пера! — хором сказали Женя и Дима.

Толпа в приемной рассосалась, но посыпались какие-то другие заботы, бестолковые звонки и запросы, и никак не получалось заняться делом вплотную. Женя все-таки мимоходом сунула Диме дискету со Стоунхенджем и инопланетянами.

— Вот, держи, это уже полностью готово. С картинками сами разберетесь, я там добавила перечень. С меня теперь китайская поэзия, потом кулинария по аюрведе. И буду ждать эльфов.

Она разгребла накопившиеся дела, отправила Карине отчет, позвонила в бухгалтерию, потом юристам, ничего не поняла, еще раз написала Карине, с трудом выпроводила экстрасенса, которому хотелось пообщаться, предупредила по телефону Серегу, что к нему едет экстрасенс, пусть будет готов и ничему не удивляется, а потом еще долго сверяла вместе с Димой список иллюстраций и искала потерявшееся фото НЛО над Стоунхенджем. Затишье наступило только после обеда. Собственно, обеда как такового у них не было, но время далеко перевалило за полдень, и Женя спохватилась, что ей пора домой.

Только в метро она осознала, что сумка как-то очень уж сильно оттягивает плечо, и сообразила, что так и не оставила в издательстве синюю папку с потрепанными завязками.

Женя вздохнула из глубины души, даже сосед на лавочке испуганно скосил на нее глаза. Вот черт, как она могла забыть! Хотела же отправить пару страниц Карине на рассмотрение, убрать рукопись в ящик стола в приемной и выбросить все это из головы.

Ладно, не проблема. Можно набрать начало на домашнем компьютере и потом при случае отвезти в «Парнас» вместе с китайской поэзией. Странный автор со шрамом, даже если явится за пропажей, вполне может подождать несколько дней. Сам виноват — нечего разбрасываться своими шедеврами.

Открывая дверь в квартиру, Женя еще на лестничной площадке ясно услышала, что изнутри доносятся звуки пианино. Она перестала звенеть ключами. Ага, полька Рахманинова. Неумелые короткие пальчики смело берут разбег — и не могут преодолеть сложный пассаж. Спотыкаются, останавливаются. Снова разбег — и снова заминка. Она улыбнулась. В отличие от непонятной ночной музыки, этот феномен был совершенно прозрачен. Аня как раз должна была вернуться то ли сегодня, то ли завтра… получается, что сегодня. И ученики уже тут как тут, им никаких каникул не полагается, рано еще.

Она перешагнула порог, тихонько разделась и заглянула в комнату. Так и есть — медвежата. И Аня, хоть и с дороги, но уже подтянутая и собранная, как всегда.

Медвежатами ее учеников окрестила Женя, и это прозвище прижилось. Они и сами знали о нем и не возражали. Близнецы Тима и Муся, маленькие, пухлые, в своих пушистых шубках и дутых сапожках действительно похожие на косолапых медвежат. Женя не раз присутствовала на их занятиях, исподтишка поглядывая из-за своего компьютера на то, как они сражаются с нотной грамотой и сложными этюдами.

Надо же, близнецы — а какие разные. Даже не внешне, а во всем остальном. Муся немного похожа на Аню. Опять же, не внешне, а так, вообще. Урок у нее всегда выучен, в тетрадке чистота, ручки детские, совсем маленькие, но пальцы удивительно гибкие и проворные. Несомненный будущий виртуоз, по скромному Жениному мнению. Тима совсем другой, и с музыкой у него, честно говоря, не ладится. Вот и сейчас: Муся всегда идет первой, уже отыграла свое и тихо сидит в сторонке, что-то чертит на полях тетрадки. Рахманинов не дается именно Тиме. Он злится, налился краской, выпятил нижнюю губу, в темных глазах блестят слезы. Женя молча кивнула Ане поверх его головы и на цыпочках прокралась к себе. Сейчас лишний слушатель будет им только мешать.

— Как успехи у медвежат? — спросила Женя за обедом, когда они с Аней обменялись скудными новостями о своих каникулярных поездках.

Аня гостила у каких-то друзей за городом и, кажется, сбежала от них раньше, чем планировала, но вдаваться в подробности не стала.

— Хорошо. Расслабились немного, пока меня не было. Но ничего, сейчас нагонят.

— Работяги, — сказала Женя с уважением. — Каторжный труд, как я посмотрю.

— Фоно? — удивилась Аня. — Да ладно, самый легкий предмет.

— Ну кому как. Тиме, я смотрю, не дается. Это родители настаивают, чтобы он занимался?

— Нет. Он сам хочет. Они пианино для Марианны покупали, а уж он потом попросился за компанию.

— Для… кого?

— Ну для Муси.

Женя опустила ложку обратно в борщ, не донеся до рта.

— А почему ты называешь ее Марианной? Как ее, кстати, по-настоящему звать?

— Так она по-настоящему Марианна. У родителей был уговор, что отец выбирает имя сыну, а мама — дочке. Получились Тимофей и Марианна.

— Да уж… — Женя покачала головой. — Хорошо, что у нас с тобой мамы нормальные. И имена нормальные.

— М-гм, — невнятно ответила Аня и тоже принялась за борщ.

Китайская поэзия продвигалась туго. Автор при каждом удобном случае норовил подсыпать в текст иероглифов, хотя и без них все было достаточно непонятно. Да еще Аня спросила, можно ли ей позаниматься на пианино, и Женя легкомысленно махнула рукой — занимайся сколько влезет, мне не мешает. Однако Аня играла что-то чертовски глубокомысленное и, на взгляд Жени, не слишком похожее на музыку. Это сбивало с толку. За окном потемнело — надвигался обещанный синоптиками снегопад, и эта хмурая темнота давила на плечи и на веки, затуманивала сознание, вытесняла из головы всякие мысли. Поэтому через час Женя сдалась и закрыла файл с поэзией. Такое можно только с утра, на свежую голову, и когда Аня уедет в свой институт. Сейчас надо что-нибудь, не требующее участия интеллекта. Взгляд сам собой упал на синюю папку, придавленную стопкой распечаток. Пора уже покончить с этим делом. Набрать первые страницы и закинуть на дискету вместе с поэзией, чтобы опять не забыть. Работа чисто механическая, в самый раз для отупевшего мозга.

Пробегая глазами уже знакомые строчки, Женя невольно снова погрузилась в историю Кольки, даже перестала замечать музыку. И только добравшись до того места, где он в лазарете читает «Моцарта и Сальери», с удивлением осознала, что Аня все еще сидит за пианино, методично перебирая аккорды в странной, хотя и по-своему гармоничной последовательности.

Словно заметив ее взгляд, Аня убрала руки с клавиатуры.

— Что? Мешаю?

— Нет, не мешаешь, — Женя отодвинулась от компьютера и потянулась. — Я уже закончила. Просто хотела попросить… Поиграй мне что-нибудь.

— Хм. А я, по-твоему, что сейчас делаю? — Аня строго блеснула стеклами очков.

— Ну… играешь, конечно. Наверное, что-то очень умное и, возможно, даже гениальное. Но ты же знаешь, я всего лишь слабый человек. Мой разум ограничен, мой слух развращен. Сыграй что-нибудь более… человекосообразное, а?

Аня подумала секунду и снова положила руки на клавиши. Строгость ее была напускная, она прекрасно знала, чего от нее хотят. Женя довольно улыбнулась и отодвинулась от стола еще дальше. К чертям работу, и вообще все.

Метель колыхала за окном свои снежные сети, и у Ани под пальцами словно закручивались маленькие неуловимые вихри, за которыми нельзя было уследить ни слухом, ни глазом. Они кружились, мчались наперегонки, сталкивались, обвивали друг друга и снова рассыпались снопом мерцающих искр. И метель за окном будто бы тоже подчинялась этому ритму, следовала за движениями порхающих рук — и, кажется, послушно утихла вместе с последними звуками музыки.

— У нас в детском саду было одно суеверие, — сказала Женя. — Когда вечером после полдника шел дождь и нельзя было идти гулять, нас усаживали рисовать. И считалось, ну, между нами, детьми, что рисовать надо непременно дождь, ни в коем случае не солнце. Если рисовать солнце, то дождь разозлится и будет идти еще сильнее. А если его и рисовать, то он как бы выльется весь у нас в рисунках, и настоящий дождь от этого сразу кончится. И можно будет идти гулять.

Они, не сговариваясь, оглянулись на окно.

— Ну, я тогда больше сегодня играть не буду, — засмеялась Аня. — Раз весь снег уже высыпался, то больше и не надо. А то вдруг опять пойдет. Так оно работает, согласно вашему суеверию?

— Ага. Типа того.

Женя колебалась — рассказать Ане, как ей сегодня ночью пригрезилось, будто кто-то играет на пианино? Нет, пожалуй, не стоит. Пустяки ведь это, о чем тут говорить.

Она сгребла бумаги в папку и поднялась.

— Пойду к себе, почитаю.

— Что там у тебя? Звездные эльфы?

— Ангелы какие-то. И чудовища в овраге.

— Даже так? Ну, скорее всего, там и до эльфов дойдет.

— Возможно, — кивнула Женя. — Возможно. Вот дочитаю и узнаем.

Я так и не знаю до сих пор, о чем говорил тогда Валька. Что за ангелы такие, что он имел в виду? Может, он считал, что некие силы берегут его от беды — вон сколько с ним всего случилось только на моей памяти. Но до последнего случая он ни про каких ангелов не заикался. И вообще, кажется, не придавал значения своим приключениям, быстро забывал о них и тут же влипал в новые. И только в тот раз, когда он угодил в полынью, что-то такое ему почудилось, пока он барахтался в ледяном крошеве и уходил в темную воду с головой. Наверно, ему было страшно. Наверно, он думал, что это конец, и сил сопротивляться уже не было. А тот, кто тебе поможет в такой момент, сойдет за ангела... Не знаю, как там получилось у Вальки, слишком мы с ним были разные. Но про ангелов, думаю, я теперь понимаю. Я ведь тоже встретил одного.

Но сначала познакомился с другой стороной.

Та ночная история в овраге быстро ушла в прошлое. Коловорот, а за ним и все остальные перестали задирать Юрку, хотя он не бросил своих въедливых вопросов и в любом разговоре уперто стоял на своем. Но длилось это недолго: у него, как оказалось, есть семья, ну или какая-то там родня. И той же осенью они забрали его к себе, а потом увезли в другой город. Я жалел, что мы не успели по-настоящему подружиться. Он однажды прислал мне письмо, я ответил, но на этом переписка прервалась. Что ж, это понятно, у каждого из нас теперь была своя жизнь.

Я тоже не задержался в детдоме. У нас вдруг нашлась какая-то родственница, очень дальняя, совсем седьмая вода на киселе. Мама сама не была уверена, кем они друг другу приходятся, а я так и вовсе думаю, что никакая она была нам не родня, а просто старая слегка чокнутая тетка, одинокая, растерявшая близких и взявшая нас в свой дом по доброте душевной и из привычки с кем-то делить быт. И мы переехали к ней, на окраину города, где у нее был свой дом и немудрящее хозяйство.

Тетя Люся, как мне велели ее звать, действительно была слегка не в себе. Мы это не сразу поняли, на вид она казалась совершенно нормальной, хозяйство свое вела умело, и даже когда совсем прижимало, не теряла присутствия духа и подбадривала маму. Тем больше была наша растерянность, когда мы как-то раз уселись вечером пить смородиновый чай и тетя Люся вдруг поведала нам, что ее сосед справа — колдун, иногда он превращается в жука и летает по ее дому... Мы сперва оторопели, но потом потихоньку привыкли. Совершенно безоглядная, какая-то евангельская доброта тети Люси обращала ее явное безумие в безобидное чудачество. Да и мне ли уличать в безумии кого бы то ни было?

Я быстро освоился на новом месте, пошел в другую школу, завел там товарищей. Потом закончилась война. Было все еще голодно, но уже полегче. Помню, как одной тяжелой зимой мама выпрашивала у соседей мерзлую картошку — будто бы для свиньи, которую держала тетя Люся. На самом деле, конечно, мы ели эту картошку сами.

И все-таки войны больше не было.

Мне исполнилось четырнадцать. Я курил тайком от тетки и матери и заправски сквернословил — три года в детдоме не прошли даром. Маму это огорчало, я видел. Но зато и ее старания принесли свои плоды — я пристрастился к чтению. Я рано выучил буквы, и мне никогда не приходилось читать из-под палки, я делал это вполне охотно. Но теперь у меня появился какой-то новый интерес: я все надеялся найти в книгах разгадку, ответ на вопрос, который навис надо мной, хотя я и затруднялся его сформулировать. С того самого момента, как я в больнице прочитал у Пушкина про черные мысли, я именно так стал называть то самое, что со мной происходило.

Да, они ведь приходили ко мне опять, и не один раз. Я научился предчувствовать их появление, ему предшествовали дурнота и озноб, и трудноопределимое ощущение, будто меня изымают из окружающего мира неведомые силы, все удаляется и становится каким-то ненастоящим, будто я погружаюсь в темную ледяную воду… как Валька, чуть не утонувший в полынье. А в следующую секунду начинало щекотать в затылке, и тут я уже точно знал: они пришли. Я видел их вполне ясно, но не смог бы описать, как бывает трудно описать словами яркое и почти осязаемое сновидение. Я слышал их шаги по ночам. Я начал страдать от бессонницы и головной боли. Ясное дело, прежде всего мне пришла в голову мысль о сумасшествии. Но я ведь совсем не был похож на тетю Люсю с ее фантазиями… И она никогда не видела их, эти мои черные мысли, хотя они являлись и при ней. Присутствие других людей не имело значения: они будто забывали обо мне, переставали меня видеть, и я видел их словно сквозь закопченное стекло. Я понимал, что в любой момент могу вывалиться из реальности — куда-то в темную бездну. Земля колыхалась под ногами, прогибалась при каждом моем шаге, я не мог ни уйти, ни убежать. А эти хищные черные птицы забавлялись мной, как кошка мышью. Я ничего не мог им противопоставить. И я знал, что однажды они заберут меня навсегда, и когда они являлись, гадал — на этот раз все, конец, или меня еще разок выпустят на волю?..

Я должен был счесть себя сумасшедшим. Но никаких других симптомов не было: я неплохо учился, соображал не хуже других, ко мне иногда обращались за советом. У меня была отличная память, я мог повторить почти любое стихотворение после двух прочтений, без труда запоминал формулы, даты и иностранные слова. Меня только раз обозвали психическим девчонки, когда я на спор разбил из рогатки окно учительской... Но это ведь не считается. Я никому не казался странным. И я спрашивал себя: разве сумасшедшие такие? Разве я похож на тетю Люсю? Или на Василь Макарыча, мужа нашей сторожихи, который после ранения в голову почти перестал говорить, а только сидел на крылечке, бессмысленно смотрел перед собой, и лишь одна жена понимала, что он там мычит и хочет ли он курить, чаю или пойти в дом... Нет. Я определенно не был таким. Значит, я не сумасшедший.

В четырнадцать лет я считал себя взрослым. Я дымил как паровоз, с гордостью носил свой шрам, мечтал стать военным летчиком. На спор переплывал реку туда и обратно в самом широком месте, спускался в заброшенную шахту, куда не решались сунуться даже самые отчаянные сорвиголовы. И жил в постоянном страхе перед невидимой угрозой, и боялся темных вечеров, как малолетка.

Однажды они появились днем. Я не видел их, но в затылке щекотало — это значило, что сейчас все начнется. Перед этим я зачем-то забрел в незнакомую часть города и некоторое время плутал между унылых бараков. Но там еще все было нормально. Страшно стало, когда я вышел на спокойную с виду широкую улицу с деревянными домами по обе стороны и деревянными тротуарами. Светило солнце, небо было ясным. Тишина, ни дуновения, все как будто стеклянное, такое ясное и прозрачное, но неподвижное. И кругом ни души. Ни собака не гавкнет под забором, ни греющаяся на солнце кошка не глянет сонно. Ни птицы, ни бабочки. Как будто сон, или декорация, мама меня водила однажды в театр, там на сцене тоже стояли такие дома, как из картона, очень похожие на настоящие, но не настоящие. Тут я услышал их шаги и понял, что они уже рядом.

Я пошел быстрее, потом побежал. И когда они меня почти догнали, перемахнул через забор ближайшего дома. Я оказался во дворе, наполовину крытом навесом, и какая-то женщина вдруг закричала на меня. У нее были вилы в руках, и я попятился. Я хотел сказать, чтобы она не боялась, что я сам боюсь, но не мог, словно позабыл все слова. Только стоял, как дурак, и таращился на вилы, нацеленные прямо на меня. Женщина вроде все-таки поняла, что растерянный четырнадцатилетний пацан ей ничем не угрожает, опустила вилы и обрушилась на меня с бранью. Из-за плеча у нее выглядывала девочка-подросток, высокая, белокурая, с короткой пушистой косой. Я еще раз попытался объяснить им, как и зачем оказался в их дворе, но теперь, хотя дар речи вернулся, снова не мог найти подходящих слов. Что я им скажу? Что среди бела дня посреди пустой улицы напугался… чего? Девчонка вдруг усмехнулась, как будто знала, что я струсил. Мне стало жарко от стыда, и я уже без всякой робости, желая как-то поправить впечатление, вдруг развязно и неожиданно для себя самого сказал: «Извиняемся, ошибочка вышла!» И вновь перемахнул через забор — обратно, на улицу. К счастью, мне удалось сделать это довольно ловко, не зацепившись ни за что штанами, как это иногда бывало, а то бы я, конечно же, умер на месте от позора.

Удивительно, но они исчезли. День снова стал нормальным, ветер шевелил траву, где-то квохтали куры, из-под ворот весело залаяла собака. Значит, и на этот раз меня пощадили.

Жаркое лето было в самом разгаре. Мое последнее лето здесь, чего я тогда, ясное дело, не мог знать. Я радовался каникулам, помогал тете Люсе по хозяйству, пропадал целыми днями на речке, навещал своих прежних товарищей в детдоме и играл с ними в футбол — теперь уже за другую команду. Черные мысли не появлялись уже довольно долго. Нет, я не верил, что смог отделаться от них так легко, но радовался передышке. А может, как знать, и отделался? Может, это действительно была болезнь, а теперь я выздоровел? Очень хотелось так думать.

Как-то раз я задержался на огороде, мальчишки ушли на шахту без меня, и я, предоставленный самому себе и вдруг заскучавший, решил хотя бы искупаться. День снова был ясный, знойный и какой-то звенящий, как в тот раз, когда я пытался спрятаться от своих страхов в чужом дворе. Мне казалось, купание меня взбодрит и отгонит нехорошее предчувствие.

На берегу было безлюдно. Я быстро разделся и собирался уже прыгнуть в прохладную воду, как вдруг заметил, что под ногами что-то блеснуло. Остановив движение — и чуть не сорвавшись с мостков, — я присел и присмотрелся. В щели между досок застрял какой-то небольшой предмет.

Тонкое колечко из белого металла — серебряное, что ли? По внутренней стороне вилась надпись. Я потер ее полой рубахи и прочитал: «Ангелу Оленьке».

Колечко вряд ли дорогое, но все же его можно было сменять на толкучке на что-то более ценное. Однако теперь, когда я прочитал надпись, мне почему-то стало неловко. Вернуть его на место? Провалится между досками и упадет в воду... Просто положить на мостках, чтобы тот, кто потерял, сразу увидел, если вернется? Но тут много кто ходит, и не факт, что колечко подберет именно его владелец… А мне вдруг захотелось вернуть его законному хозяину, кто бы он ни был.

Я завернул кольцо в лист подорожника и спрятал между камней. Потом взял небольшой камушек поострее и нацарапал на досках стрелку, которая указывала на мой тайник. Если хозяин вернется искать свою пропажу, стрелка послужит ему подсказкой. А если просто случайный человек пройдет, то не обратит внимания. Такие стрелки оставляют дети, играющие в казаки-разбойники.

Я снова пришел туда через три дня. Стрелка давно стерлась, но кольца под камнем не было. Там лежал двусторонний красно-синий карандаш «Победа». Он был уже изрядно сточен с обеих концов, но оттиск с названием фабрики еще сохранился. Я похожий карандаш видел в кабинете директора детдома и хорошо запомнил, очень он мне тогда понравился. У нас в школе таких ни у кого не было.

Наверно, это был подарок мне в обмен на кольцо. Я обрадовался находке, подобрал штаны и сунул было карандаш в карман, но тут мне пришла в голову мысль. В кармане у меня лежал обрывок газеты — я заворачивал в него соль, чтоб печь картошку. Я нашел уголок почище и написал: «Ты кто?» Обернул записку вокруг карандаша и положил на место.

На пути домой я понял, что сделал глупость. А если пойдет дождь? Записка размокнет... Я весь вечер с тревогой поглядывал на небо, не собираются ли тучи? Сначала было ясно, но на закате небо замутилось. Я даже просыпался ночью и отдергивал занавеску, и полная луна заливала комнату светом. Мама просыпалась и ругала меня.

Дождь так и не пошел, а вместо моей записки возле мостков под камнем лежала другая, на обрезке тетрадного листа в линейку: «Это мое кольцо». И больше ничего. Я одновременно обрадовался и немного рассердился. Я разве спрашивал, чье оно? С другой стороны, а может, это и есть ответ? Я перевернул листок и написал с другой стороны: «Ты ангел Оленька?»

Ответ пришел незамедлительно, на следующий день. «Нет, это не я. Просто это мое кольцо. А ты кто?»

Мне вдруг опять вспомнился Валька и его чудной рассказ… Встретишь ангела — молчи, не спрашивай: «Это ты?» Он ведь, ясное дело, все равно отопрется: «Нет, это не я!»

Я написал свое имя, и мы обменялись еще парой посланий — столь же коротких и довольно бессмысленных. Мне нравилась эта странная игра и нравилась таинственность происходящего. Несколько раз я прятался на берегу, желая подстеречь того, кто оставляет записки, но все без толку. Туда тетки приходили белье полоскать, мальчишки прибегали купаться. Если все время сидеть в засаде, пристанут с расспросами, и я бросил это дело.

А потом все-таки пошел дождь. После нескольких недель сухой жаркой погоды. Все обрадовались — сушь стояла неимоверная, и только я опечалился. Пришел рано утром, и сразу к камню. А под ним ничего нет. Ни записки, ни карандаша... Потом слышу — кусты шевелятся. И выходит из них незнакомая девчонка. Ну не то чтоб совсем незнакомая, я пригляделся и узнал ее. Это к ним во двор я забрался тогда, когда перепугался неведомо чего на солнечной улице, а сердитая тетка оборонялась от меня вилами. Девчонка высокая, почти с меня ростом, и волосы пушатся и поблескивают на солнце, которое снова проглянуло на небе, словно окутаны тонкой золотистой сеткой. А в руках у нее мой карандаш и записка… ну, то что от нее осталось. Она на меня смотрит, а я на нее. Потом она говорит:

— Размокло все, — и на записку показывает.

— Ага, — говорю, — дождь такой. Ясное дело, размокло. А ты как хотела?

Она засмеялась. Протянула мне карандаш:

— Возьми, пусть у тебя останется. На память.

— Это твое кольцо было?

— Мое. Мамино то есть. А теперь мое.

Она меня наверняка узнала, так что я не стал делать вид, будто мы впервые встретились, и просто спросил:

— Это она меня вилами пырнуть хотела?

— Нет. Это моя тетя. Я у них живу.

— А родители где?

— Нету.

— Понятно. А что с ними?

— Ничего. Просто нету.

Я вроде привык к такому — сам же без отца рос, да и в детдоме потом всякого навидался и наслушался. Но она так сказала, что мне стало не по себе, и я больше не расспрашивал. Зато понял, что до сих пор не знаю, как ее имя.

— Тебя как зовут?

— Эля.

— Это как полностью будет? Элеонора, что ли? Или Эльвира?

— Нет…

— А, стой, знаю! Аэлита, да?

Я не думал, конечно, что ее так могут звать на самом деле, но вдруг захотелось щегольнуть тем, что я читал такую книжку.

— Нет, не Аэлита. Просто Эля.

— Ну ладно.

Эля, как выяснилось, тоже читала «Аэлиту», и вообще знала куда больше книжек, чем я. И говорила она как-то очень правильно, по-книжному, но в то же время немного неуверенно, будто сам наш язык был ей непривычен. И еще что-то странное было в ее манере выговаривать слова, словно легчайший акцент… Я давно привык к уральскому говору, да и сам уже перенял его, и меня больше не обзывали московским фраером. Но Эля, видимо, была родом не отсюда. Она не стала об этом говорить, и я опять не решился лезть с расспросами... Я уже понял для себя, прямо там, возле мостков для купания, что буду все делать так, как она хочет.

Но она никогда не испытывала пределы своей власти, да и вообще словно не замечала моего рыцарского служения. Ну, бывало, попросит прогнать паука со скамейки. Крыс, живых и дохлых, змей, школьных хулиганов и грабителей, которые раза два отмечались на нашей окраине, она не боялась, а вот безобидных пауков обходила по большой дуге.

Летние дни проносились один за другим, мы купались, бегали в лес за ягодами, я водил Элю на шахту и издалека показывал, где спуск, строго-настрого велев не приближаться — опасно же, обрушиться может в любую секунду… Эля послушно кивала и, кажется, посмеивалась, когда я отворачивался. Меня пробовали дразнить за то, что связался с девчонкой, и я неожиданно для себя пришел в такой восторг и азарт, защищая свое право дружить с Элей, что противники мои вмиг стушевались и больше эту шарманку не заводили. Да и то сказать — у меня за плечами был детдом, и Коловорот, который уже работал на заводе наравне со взрослыми, здоровался со мной при встрече, у всех на глазах. А они что могли предъявить в уличной стычке?

Изредка Эля обедала у нас, но ее каждый раз приходилось уговаривать — ей было неловко, потому что сама она никогда не приглашала меня в гости. По-моему, она не ладила с хозяевами, у которых жила, хотя никогда не говорила о них плохо. Я разузнал через тетю Люсю, что Эля — сирота, ну да это и так было понятно. Ее взяли к себе из милости почти чужие люди. Обижать ее там не обижали (про это я выспрашивал с особым пристрастием), кормили-поили, но явно тяготились обузой и попрекали каждым куском. Тетя Люся Элю привечала, как вообще всех, кто попадал в ее неряшливый, но всегда гостеприимный дом. Маме она вроде бы тоже нравилась, но мама в последнее время ходила хмурая и озабоченная, о чем-то шепталась с тетей Люсей тайком от меня и Элей особо не интересовалась.

Я был счастлив. Впервые после отъезда из Москвы, где я еще на вокзале, под звуки воздушной тревоги, начал рассказывать своим однокашникам длинную и запутанную историю про летчика, который потерпел крушение над океаном и попал в плен к врагам, а затем бежал от них на плоту, переплыв океан в обратном направлении… впервые с тех пор я вновь обрел благодарного слушателя. Эле очень нравились мои истории. Она слушала внимательно, замечала все мелочи, но ни с чем не спорила, в отличие от Юрки, хотя могла иногда предложить какое-то уточнение от себя. Я был ревнив по отношению к тому, что сочинял, никому не позволял вмешиваться и влиять на ход событий, но Эле было можно.

Однажды мы с ней почти вместе придумали сказку про нас двоих. Точнее, придумал ее все же я, но Эля задавала наводящие вопросы, и так шаг за шагом история обрела свой полный вид.

Эле она очень нравилась. А я специально сочинял так, чтобы именно ей понравилось. Она только добавила еще несколько подробностей, и мы записали свою сказку в тетрадку. Записывала Эля, у меня так складно, как у нее, не получалось. Но я все равно перескажу, как я это запомнил.

Сказка была про мальчика по имени Ника и девочку по имени Аля. Ника жил в детдоме, и однажды во время дежурства по спальне нашел под плинтусом записку. Он написал ответ и тоже спрятал его под плинтусом. И так они переписывались довольно долго, и Ника даже оставлял Але подарки — то страницу с картинкой из журнала, то какой-нибудь свой рисунок. Однажды он нарисовал ее портрет, какой он ее себе представляет, и она сказала, что вышло довольно похоже. Только он никак не мог понять, где же она живет, а она не могла понять, как ей к нему прийти, чтобы они познакомились лично. Аля только объяснила, что живет в деревне у чужих людей, работает у них по хозяйству, а они ее за это кормят. И еще она написала, что если уж сама не может прийти к нему в гости, то пусть тогда приходит он.

— А как? — спросил Ника.

— Очень просто, — ответила Аля. — Вечером, когда все лягут спать, тихонько выйди за ворота и иди к тому месту, где днем останавливается автобус. Ночью он тоже ходит, только другой. Садись в него и поезжай до конечной остановки. А там увидишь дорожку через лес, и вот иди по ней, она приведет тебя в мою деревню. Только не ходи там по главной улице, тебя заметят, ни к чему это. Иди огородами, наш огород ты узнаешь сразу — там стоит пугало, а на нем сюртук с золотым позументом. У меня очень богатые хозяева, и они даже пугало наряжают в самое лучшее, чтоб не хуже, чем у других.

Ника все сделал так, как ему велела Аля. Только оказалось, что перед самым его приходом воры украли сюртук с золотым позументом и пугало пришлось нарядить в старое Алино платье. Поэтому Ника немного заблудился, но потом увидел Алю, которая пошла его искать, и сразу ее узнал. Она действительно была точно такая, как на рисунке, только настоящая. Кругом летали светлячки, а Ника и Аля сидели на траве, разговаривали и ели землянику с молоком. А потом Ника отправился домой.

Идти обратно по темному лесу ему было немного страшно. Все светлячки спрятались, и луна зашла за тучу, и еще ему показалось, что там в лесу кто-то выл. К тому же он впотьмах сбился с дороги и чуть не опоздал — пришлось последние триста метров пробежать по лужам, чтобы запрыгнуть в уходящий автобус.

Там кроме него был только один пассажир — старенькая бабушка в платочке, с корзинкой на коленях, и корзинка тоже прикрыта платочком.

— Где же ты это, мил-друг, так в грязи извозился? — спросила бабушка.

— Темно, — пробурчал Ника, — а там лужи.

— А ты бы, мил-друг, не ходил тут так поздно… один, — добавила бабушка, немного помолчав.

— Почему это? — спросил Ника.

— Да вон темень какая, заплутаешь. А тут ведь и лес рядом… иногда.

— Подумаешь, лес… леса я не боюсь!

— А и зря. Иного леса и побояться надо. Или ты не здешний?

— Нет, не здешний, — сказал Ника, подумав. — У меня тут девочка знакомая живет. Она одна по этому вашему лесу ходит, и ничего. Она мне сама говорила.

— Ну, если они из тутошних, то ей-то что, — говорит бабушка, а сама что-то перекладывает в корзинке.

Нике показалось, что там кто-то мяукнул.

— Это у вас там кто, котенок? — спросил он.

— Где котенок? — удивилась старушка. — Шерсть у меня там.

Откинула она платок и показала Нике корзинку, а в ней действительно клубки разных цветов. Особенно один был красивый, пушистый, серебристого цвета, даже как будто немного светится. Ника не удержался и потрогал его пальцем. Клубок и на ощупь был очень мягкий и приятный, перекатился в корзинке и будто еще сильнее засиял.

— Он волшебный, да? — вдруг спросил Ника.

— Ну как волшебный… хороший просто клубочек, — сказала бабушка и накрыла корзину платком. — А я тебе вот что скажу, мил-друг. Ты подружку-то свою навещай, да только не вздумай к себе позвать жить. А если сама соберется, так скажи, чтоб не приходила. Сама-то она не понимает, родители померли, рассказать было некому.

Ника нахмурился:

— Это почему это ей нельзя приходить?

Он именно что собирался позвать Алю к себе — для начала, к примеру, в гости.

— А вот потому. Уйти-то она уйдет, а у вас там не появится. Пропадет, стало быть, совсем, — говорит бабушка спокойно. — Исчезнет с концами, а ты будешь думать, что тебе все приснилось.

— Это почему так?

— Да уж вот так. Отец-то у нее был здешний, а мать оттуда, где ты живешь. Поэтому и она такая, серединка на половинку. Разговаривать с тобой может, а сама к вам ни-ни.

Ника долго молчал. Странная старушка говорила странные вещи, но он ей почему-то сразу поверил. В корзинке снова кто-то отчетливо мяукнул.

— А как же быть? — спросил Ника. — Как же нам тогда быть?

— Ну, есть способ, — говорит старушка, — если очень хочешь и если не забоишься.

И вроде ничего такого не сказала, но Нику аж мороз по спине продрал. Но он только кивнул и стал дальше слушать. А бабушка достала из корзинки клубок — тот самый, серебристый, и протянула ему.

— Возьми-ка вот, не потеряй только. Пусть у тебя будет. И ты, мил-друг, того… — она махнула рукой водителю, и автобус притормозил прямо посреди чистого поля. — Молока-то он у меня магазинного не пьет. Да и то сказать, это разве молоко…

Она взяла свою корзинку, встала и вдруг шустро, как молодая, шасть в раскрывшуюся дверь — и только ее и видели. Ника даже не успел крикнуть ей вслед — что ему теперь делать-то надо?

Он вернулся в свой детдом, лег на кровать и положил клубок под подушку. Заснул, потом проснулся — кругом по-прежнему ночь… А проснулся он оттого, что клубок вдруг словно ожил под подушкой, завозился там, подтолкнул его в бок, свалился на пол, выкатился на середину комнаты, а потом — к окну. Запрыгнул сам собой на подоконник… Тут и Ника скорее схватил штаны и рубашку и бросился ему вслед.

И покатился клубок по дороге, а Ника побежал за ним. Вроде и бежали они недолго, а совсем скоро очутились в темном лесу. Тут клубочек замедлил ход, потыкался в разные стороны и покатился дальше, уже помедленнее. Кругом тихо-тихо, ни листик не шелохнется. Только вдруг вдалеке снова кто-то завыл, будто бы на полную луну, и луна тут же спряталась за тучу. И клубочек добавил ходу, а за Нику зацепилась какая-то ветка и не хотела отпускать, а из-под кочки вдруг будто бы глянули чьи-то тусклые желтые глаза.

Но Ника ни на что не смотрел, а только шел за клубком, шел, и вышли они на полянку. И тут вдруг клубок остановился и попятился, а из деревьев с другой стороны поляны показался кто-то странный, высокий и серый… Как бы человек, да только с песьей головой. Ника испугался, но поскорее схватил свой клубок и прижал к груди. Тут в лесу снова кто-то завыл, совсем близко, сразу в нескольких местах, а потом стало тихо-тихо. А потом кусты за спиной у Ники зашелестели, и на поляну вышел волк, за ним еще один, и еще два с другой стороны. Клубок дернулся в его руках, вывалился на землю и покатился вокруг, разматывая нитку. Прокатился так три раза, и Ника оказался в центре круга из шерстяной нитки, и клубок тоже запрыгнул внутрь, а потом к нему на руки. Тут тот, первый, с песьей головой, будто опомнился, понял, что происходит, зарычал и прыгнул прямо на Нику… И словно ударился о невидимую стенку — Нику не задел, а отскочил назад. И тут началось! Остальные волки тоже обозлились и стали прыгать на него — щелкают зубами прямо над ухом и машут когтистыми лапами перед носом, а достать не могут.

Они еще немного побесновались, а потом песьеголовый им что-то сказал не непонятном языке, они притихли и отступили, и некоторые даже ушли с полянки, а клубок беспокойно завертелся в руках у Ники. Смотрит он — там сквозь черные стволы что-то белеется и подходит все ближе и ближе, и под конец выходит на полянку, прямо к волкам... Да это же Аля, в длинной ночной рубашке и с распущенной косой, а в руке корзинка! Идет она, смотрит себе под ноги, запнулась о волка и только тут заметила Нику. Откинула волосы со лба и посмотрела прямо на него… А ему кто-то как заверещал в самое ухо:

— Не смотри-и-и-и-и!

Ника закрыл рукой глаза и спросил:

— Аля, ты как здесь оказалась?

Она подошла поближе и отвечает:

— Гуляю вот… А почему ты на меня не смотришь?

Тут Ника совсем растерялся и не придумал ничего лучше, как спросить у своего клубка:

— А это точно Аля?

Клубок забеспокоился, завертелся в его руках, распуская нитку… и вдруг как прыгнет прямо на Алю! От нее во все стороны полетели искры, и стало видно, что это на Аля, а что-то страшное, и в руке у него коса…

То, что притворялось Алей, разозлилось и завизжало, и волки снова рванулись к Нике, но тут его что-то невидимое ухватило за плечи и подняло в воздух. И только самый шустрый волк чуть не ухватил его за пятку, но не успел. А Ника несется куда-то по воздуху, и только ветер свистит…

— А я не поверил, что это Аля, — сказал Ника вслух.

— И правильно… — шепнул ему ветер в ухо.

Когда Ника немного освоился, он разглядел, что внизу темный лес, а сбоку — речка изгибается серебряной лентой. И на сколько хватает глаз — холмы и поля, и никаких признаков города даже вдалеке. А потом вдруг что-то произошло — то ли тот, кто его нес, спикировал вниз, то ли вообще его уронил… Только земля стала быстро приближаться, и ветер засвистел в ушах с утроенной силой.

И Ника даже успел по-настоящему испугаться, но почти сразу упал на что-то мягкое. Очнулся он и обнаружил, что лежит на чем-то вроде желтого матраса. Вокруг светлые стены странной формы, и над ним они как бы образуют купол с большим неровным отверстием, сквозь которое видно ночное небо. И в довершение всего на него вдруг разом обрушилось ведро воды — душистой, но совершенно ледяной. Ника вскочил, отряхнулся и заозирался в поисках своего клубка. Но клубка нигде не было, зато оказалось, что неподалеку сидит прямо на полу мальчик примерно одного с ним возраста. Сидит и с любопытством разглядывает Нику. Очень нарядный мальчик, в темно-зеленых штанах и васильковой рубахе, и в черной шапочке с красным пером.

— Здоро́во! — говорит мальчик. — Как долетел?

Ника потряс головой и не нашелся что ответить.

— А ты кто? — спросил он.

— Как кто? Ты разве не ко мне шел? — удивился мальчик.

— Я не знаю. А где мой клубок? У меня был, знаешь, такой, мне его дала бабушка в автобусе…

— Бабушка? Какая же она бабушка? А впрочем, да, все время забываю… Не волнуйся о нем. Он уже теперь больше не клубок.

— А ты сам-то кто такой? — спрашивает Ника.

— Обычно меня зовут просто хозяин. Ну хватит болтать, пошли-ка, кое-чего покажу.

Мальчик в синей рубашке подошел к стене, взялся за нее… и она расступилась. Ника снова увидел ночной лес, только теперь с ним что-то было не так. Он словно сильно вырос и увеличился в размерах. И тут Ника понял, что находится в сердцевине цветка, а стены — это его лепестки.

— Вот это да! — ахнул он. — Только как же мне теперь обратно стать большим?

Мальчик пожал плечами:

— Да запросто. Только сначала давай выкладывай, зачем пришел. Ко мне ведь с вашей стороны просто так не ходят чайку попить… только по делу.

И тогда Ника рассказал ему, что хочет позвать к себе Алю.

— Только я не знаю, как это правильно сделать, — заключил он, теребя тычинку от цветка.

Тычинка эта была размером с дворницкую метлу.

— Это можно, — кивнул мальчик. — Только надо, чтобы она сама захотела перейти к вам жить. Но если захочет, то можно. Я тебя научу. Тебе нужно добыть три вещи. Первая — это ее кровь… Не пугайся, можно только капельку. Вторая — вещь, которая принадлежит ей дольше всех других ее вещей. И третья — то, что ей в ее доме дороже всего на свете. Все эти три вещи надо собрать сразу, в один день, и вместе с ней забрать на вашу сторону. Только сделать это надо так, чтобы она не заметила… ну или не придала значения.

Ника подумал немного. Проще всего было со второй вещью: Аля сама в прошлый раз рассказала, что самая старая из ее вещей — это залатанное платьице, в которое обрядили пугало на огороде, потому что сама Аля из него уже выросла.

— Ну, теперь ты все знаешь, — сказал мальчик. — Так что перестань лохматить мой цветок, мне тут еще ночевать. Ах да, тут еще этот твой… как ты его?.. Клубочек, в общем, оставил тебе кое-что.

Он снова раздвинул стены, то есть лепестки, и они с Никой спустились на землю, цепляясь за листья.

Смотрит Ника — а на земле лежит перышко… Ну то есть это для большого Ники было бы перышко, а для нынешнего — огромное перо гигантской птицы.

— Я на нем полечу? — спросил он.

— Не полетишь, а поплывешь. Только надо его сначала на воду спустить.

И они вдвоем потащили перо к реке. Оно было претяжелое... Там Ника залез на свою странную лодку, а мальчик вдруг легко столкнул его в воду. И поплыл Ника вниз по реке, прямо по лунной дорожке.

Пристал он к берегу как раз там, куда выходил огород дома, где жила Аля. По пути еще снял с пугала платье — совсем старенькое, прямо лохмотья, и прямиком к ней. Что делать дальше, он так и не придумал, но надеялся, что сообразит на ходу.

Несмотря на поздний час Аля не спала, и когда он постучал к ней в окошко, сразу выглянула. А потом выскочила на крыльцо и скорее увела Нику в сарай — чтоб хозяева не увидели. Стала его расспрашивать, зачем пришел, и он ей честно сказал, что хочет позвать ее жить с ними… ну, на той стороне. Аля как будто задумалась, потом хотела ответить, но не успела — что-то в сарае зашуршало в углу, и с полки вдруг будто сам собой спрыгнул горшок, а по полу метнулась маленькая серая тень.

— Крыса! — воскликнула Аля.

Она была очень храброй, но крыс всегда боялась. И Ника хотел прогнать крысу, но вдруг видит — а это маленький серый котенок. Тощий, только глазищи в темноте сверкают, голодный и перепуганный. Ника его еле поймал и показал Але, что это вовсе не крыса. Но тот вывернулся у него из рук и шмыгнул под верстак с инструментами, и они стали ловить его уже вдвоем.

— Мр-р-р-р-р-р-ряу! — завопил котенок в темноте, и Аля вскрикнула, а потом вылезла из-под верстака: в охапке у нее котенок упирается и глаза таращит, а по руке течет кровь.

— Еще царапается! — пожаловалась Аля. — А я ему молока налить хотела…

И тут Нике пришла в голову мысль:

— Ну-ка дай сюда, сейчас мы его спеленаем!

Он достал Алино платьице, припрятанное за пазухой, и замотал в него котенка, как младенца… но сначала вытер краешком ее поцарапанную руку.

Теперь осталось только узнать, что ей здесь дороже всего остального.

И тогда Ника спросил:

— Аля, так пойдем жить к нам? Насовсем, то есть навсегда! Хочешь?

Она снова задумалась. И Ника тоже задумался и вдруг понял, что никогда ее об этом не спрашивал… А может, ей и тут хорошо, без него? Но Аля сказала:

— Да, я хочу. Я только напишу письмо своим хозяевам, чтоб меня не потеряли. Они печалиться не станут, даже если я просто пропаду, но пусть уж знают. Прямо сейчас пойдем?

— Да, прямо сейчас. Только ты еще вещи свои собери, — подсказал Ника.

— Да у меня тут ничего и нет, — усмехнулась Аля.

И Ника опять забеспокоился: если она тут ничем не дорожит, то как выполнить третье условие? Но все разрешилось само собой, потому что Аля добавила:

— Давай котенка с собой возьмем, ладно? Он один мне только и нужен.

Они спеленали котенка покрепче, чтоб не сбежал по дороге, и пошли через лес на автобусную остановку. Ника хотел снова прокатиться на перышке, но когда они спустились к речке, его там уже не было. Точнее, было, Ника его потом нашел, но размером оно стало с Алин мизинчик и никуда их отвезти на себе уже не могло.

В автобусе на этот раз они ехали вдвоем, других пассажиров не было. Они благополучно добрались до дома, а там Алю взяли жить вместе со всеми. И котенка взяли, он быстро вырос и потолстел, и стал с виду очень похож на пушистый серебристо-серый клубок.

Про котенка — это, конечно, Эля придумала. У нее действительно именно такой и жил, серый и пушистый. А я сочинил про волков и про путешествие по лесу. А она — про старушку в автобусе. Вот такая была история. Жалко, что тетрадка не сохранилась. Сгорела вместе со всем остальным… Но я забегаю вперед.

К осени мама расхворалась. Однажды ночью у нее началось сильное кровотечение, так что пришлось звать соседа на помощь, чтоб отвез в медпункт. А оттуда уже ее забрали в больницу. Я дежурил там первое время и ни о чем больше не думал. Но потом врач сказал, что опасности больше нет, и я вернулся домой и только тут кое-как огляделся. Беда не ходит одна: вдобавок к маминой болезни неладно стало с тетей Люсей. Она совсем помутилась разумом — то ли из-за мамы, то ли так просто. Стала заговариваться, выкидывать совсем уж странные штуки. По ночам все бродила по дому, будто что-то искала, бормотала себе под нос. Я не знал, что с этим делать, да и никто не знал.

Дня через три я проснулся среди ночи оттого, что меня трясут за шиворот и орут в самое ухо, а потом и вовсе сбросили с кровати. Я с трудом разлепил глаза, открыл было рот и зашелся кашлем. Все кругом в дыму, что-то трещит и гудит, и ничего не видно… Я хотел поползти на четвереньках к дверям, но не мог найти выход, только сильно ударился обо что-то головой. Тут меня снова схватили за шиворот и поволокли на улицу, и я ударился еще несколько раз.

На улице я немного отдышался, хотя кашлял страшно и не мог ничего сказать. Наш дом горел. Бежали какие-то люди, плескали воду, но я посреди этого сумбура и сумятицы отчетливо понял, что уже поздно, дом не спасти, и только завертел головой по сторонам — как же тетя Люся?..

Она была здесь же, причитала и все норовила броситься в огонь, что-то приговаривая про иконку, но ее держали крепко и не пустили.

А дом действительно сгорел. Не так чтоб дотла, остов остался, ясное дело, но жить нам теперь было негде. Разве что хлев уцелел, и свинья, хоть и визжала, осталась невредима. И кошка наша убежала, а потом вернулась. Только дома у нас больше не было.

Что случилось — мы так и не поняли. Может, с проводкой что-то. Может, из печи выскочил уголек — было уже холодно, и мы начали топить. Соседи, которые приютили нас на время, и вовсе поговаривали, что это сама тетя Люся все и спалила — умом скорбная, от нее чего угодно можно ждать… Однажды она сама это услышала, но ничего не сказала, только заплакала молча. А я разозлился и наорал на соседей. Хотя они были люди не злые и помогали нам как могли.

Тем же вечером, после этого разговора, я убежал из дома и долго бродил по улицам, стуча зубами от холода. Я уже знал, что произойдет дальше. Я чувствовал затылком, что они уже здесь. И снова подступала дурнота, и снова все кругом подернулось траурной пеленой, и было трудно дышать, словно меня снова душит смрадный дым пожара.

Тетя Люся сумасшедшая. И я сумасшедший. Она сожгла дом, и у нее теперь не осталось ничего. И у меня не останется. Я совсем сойду с ума и подожгу собственное жилище… а если там будет мама? Я даже не пойму, что я натворил, как не понимает тетя Люся. Она такая тихая и смирная… И будто никак не возьмет в толк, что же произошло и почему мы оказались в чужом доме. Все наглаживает свою кошку да смотрит в окно, иногда только спросит, что это моя мама не идет обедать. Но о ней позаботятся. Ее любят за доброту, ее не бросят. И ей ведь много лет, она целую жизнь прожила… А я уже теперь — все. Вот они, я слышу их шаги и различаю тени, хотя перед глазами все расплывается... И я вновь не выдержал и побежал, хотя знал, что бежать нельзя, тогда они точно догонят и набросятся. Но мне уже хотелось этого, просто хотелось, чтобы все кончилось, пока не стало хуже. Провалиться бы в самом деле в ту шахту и исчезнуть навсегда…

Я и правда в этом приступе безумия свернул в сторону шахты, и понял это, только когда очнулся. А очнулся потому, что меня крепко схватила за плечо чья-то рука. Рука была человеческая, значит, это не они… Я обернулся и увидел Элю. Она бежала за мной почти от самого дома, никак не могла догнать. Только потом, когда я вдруг повернул к шахте, она догадалась, куда я направился, срезала по прямой и нагнала меня.

Я удивился не ее появлению, хотя и не ждал его. Я как будто забыл, что она вообще есть на свете, а теперь вдруг вспомнил. Поразительно было другое: она тоже видела их, эти проклятые черные тени на длинных ногах! Совершенно определенно видела, она что-то говорила мне, я не понимал, и тогда она обернулась и закричала на них, и я опять не понял, что именно, но они вдруг разлетелись, словно перепуганные куры… и все успокоилось. И я снова стал понимать человеческую речь.

Мы еще посидели там на камнях. Сидеть было холодно, но ноги нас не держали.

— Ты… тоже их видела? — спросил я.

Она кивнула.

— Ты знаешь, что это такое?

Она помотала головой. Но это было уже неважно. Главное — она тоже их видела. Юрка тогда, в овраге, не видел. Не видели мама и тетя Люся, при которых это тоже случалось. А Эля — видела. Значит, я не сумасшедший. И она сумела их прогнать... Я не понял как, но если она умеет, значит, это возможно.

Она заторопила меня вставать — камни высасывали из нас остатки тепла, она и сама теперь дрожала, как я. И мы пошли домой, и по дороге ни о чем не говорили.

Когда маму выписали из больницы, вопрос стал ребром: работать она пока не могла, жить нам было негде и не на что. Тетю Люсю и впрямь приютили соседи, вместе с кошкой и свиньей, но поселиться у них всей толпой мы не могли. Я сказал, что брошу школу и пойду работать, но мама только отмахнулась и отправила меня учить уроки.

Так прошло еще недели две. Я лишь один раз виделся с Элей за это время, и опять мы не успели поговорить о том, что случилось возле шахты. Но она ведь, как я понял, и сама не знала, что это такое.

А потом однажды я пришел из школы домой и застал там как будто бы праздник — все сидели за столом, смеялись, пили чай с блинами, а мама читала вслух какое-то письмо.

— Коля, садись скорее! — позвала она меня. — Смотри, меня снова приглашают на работу. Поедем с тобой в Москву, нам комнату дадут. Это моя бывшая начальница, я ей еще летом писала, да она ничего не ответила, я уж думала, что и все. А теперь вот написала. Надо к началу четверти успеть, так что собирайся, ждут нас уже!

Мне было четырнадцать. Я считал себя очень взрослым. Но когда мама сказала: «Мы уезжаем», — я ничего не мог с этим поделать.

Я обещал себе всегда выполнять то, чего хочет Эля. Я подумал, что могу отправить маму в Москву, а сам остаться. Коловорот старше меня всего на два года, ну пусть на три, а уже работает и угощает нас с получки папиросами… Я тоже смогу работать. Найду себе какой-нибудь угол, пойду с Коловоротом на завод и останусь здесь.

Но Эля даже слушать не стала.

— Ты с ума сошел? А мама как? Как она там без тебя? Она вон болеет, до сих пор бледная какая. А тут дорога дальняя, и там в Москве еще неизвестно, что и как… Поезжай. Собирайся и поезжай. А потом напишешь мне оттуда письмо. Я бы сама написала, но вы же адреса тамошнего еще не знаете.

Тогда я пошел к маме и изложил ей другой свой план. Я предложил взять Элю с собой, чтобы она жила с нами. Я снова повторил, что брошу школу и пойду работать. А старшие классы пройду потом, не вечёрке. Но мама тоже сказала, что я сошел с ума: Эля здесь хорошо живет, у нее своя комната, сыта-одета, а я зову ее в никуда, у нас у самих еще своего угла в Москве нету… Пусть уж она остается тут, а мы ей сообщим потом свой московский адрес, и она вполне может приехать к нам погостить. А там видно будет. Может, поедет в Москву учиться после школы или еще что.

И мы уехали, а Эля осталась.

Все вышло совсем не так, как в нашей с ней сказке.

День не задался с самого утра. Для начала Женя не услышала будильник и проспала. Это бы еще не беда, у нее оставались шансы управиться с основными делами, намеченными на сегодня, пусть в авральном режиме. Но приехать в «Парнас» за зарплатой к условленному часу не получалось уже никак. Пришлось срочно звонить Диме и просить, чтобы он получил деньги за Женю. Положим, Дима должен был справиться с этим запросто: он виртуозно воспроизводил в зарплатной ведомости не только невнятную Женину закорючку, но и кудрявую подпись Сергея, изящную и неразборчивую, как арабская вязь. Поэтому ему не впервой было получать за них зарплату и расписываться в инструкциях по пожарной безопасности.

— Не проблема, — сказал Дима. — Только ты потом забери поскорее свои бешеные деньжищи, ладно? А то мне еще за Серегу получать и за Наталью Борисовну. Я тут уже как ходячая касса.

— Заберу… в понедельник теперь только, — вздохнула Женя. — Сегодня никак к вам не вырваться.

— Могу тебе подвезти, если хочешь. Домой или в универ, как скажешь.

Женя задумалась на секунду. Перспектива провести выходные совсем без денег не радовала: надо было заплатить за квартиру, купить шампунь, проездной на метро и на оставшееся — какой-нибудь внятной еды. Но и пользоваться Диминой готовностью оказать любую услугу не хотелось.

— Да не, Дим, не надо, это ты полдня проездишь. Совсем уж как-то… бессовестная эксплуатация трудящихся. Ты и так выручил, спасибо. До понедельника обойдусь.

Этот вопрос уладился. Теперь надо было собираться в университет. С ним тоже выходило нескладно: сначала три часа сидеть в качестве секретаря на студенческой конференции, потом дождаться научную руководительницу и показать ей курсовую, потом помочь новенькой неопытной лаборантке с отчетом для деканата, потом… теоретически можно было бы метнуться в «Парнас» за деньгами, но вряд ли получится, потому что будет вечерняя пара, потом окно и еще одна пара. Не так много дел, но очень уж дурацкое расписание. Да еще Карина вчера спрашивала, как дела со «Звездными эльфами», там автор новую главу прислал, надо посмотреть и сегодня же ответить. Ну, в идеале. Ладно, в университете есть интернет, можно в перерыве разобраться и с эльфами. А во время конференции потихоньку, с важным видом, будто так и надо, почитать еще немного рукопись из синей папки — в последние дни пошла такая круговерть, что времени на чтение не оставалось совсем.

Рассудив так, Женя, уже одетая, вернулась из прихожей в комнату, чтобы забрать папку, которую оставила у прикроватной тумбочки вчера вечером — хотела было полистать перед сном, но отключилась, сраженная усталостью.

Тут и обнаружилось еще кое-что. Как ни торопилась Женя поскорее выйти из дома, но даже в спешке она заметила, что папка как будто бы уменьшилась в объеме. Еще вчера стопка страниц была толще. Или нет? Должно быть, показалось, урезонила она сама себя. Как это вообще возможно? А впрочем, чего гадать, когда можно проверить.

Женя торопливо зашуршала листами бумаги. Вот здесь она остановилась в прошлый раз, когда Колька расстался с Элей, на сорок третьей странице. Дальше прочитать не успела, но заглянула вчера перед сном — там было что-то про Москву, и черной ручкой исправлена пара опечаток, а на полях — рисунок, набросок какого-то здания и несколько пешеходов, скрючившихся под дождем, словно запятые.

А теперь ничего этого нет, и за страницей сорок три сразу идет страница шестьдесят пять, и снова рисунки, но другие — какой-то чертеж, довольно похожая корова и почему-то лягушка. Женя огляделась — может, смахнула ненароком часть стопки, пока папка была открыта? Или сдуло сквозняком? Она быстро обшарила комнату — нет, ничего. Ни на кровати, ни под кроватью, нигде. Да и не того размера комната, чтобы что-то могло в ней всерьез потеряться.

Если бы хотя бы Аня была дома, можно было бы спросить у нее. Непонятно, зачем она стала бы брать чужую рукопись, но мало ли что… Однако Ани не было со вчерашнего утра, она заночевала у подруги (или даже у бойфренда, мрачно подумала Женя) и ничего не могла знать о таинственной пропаже.

Время поджимало, заниматься дальнейшими поисками было некогда, и Женя, кое-как запихнув в сумку папку с оставшимися листами, выскочила из дома. В автобусе она еще продолжала гадать о том, что случилось с пропавшими страницами, но снова и снова заходила в тупик, а потом суета и заботы нового дня поглотили ее полностью и заставили на время отвлечься от мыслей о рукописи.

Все же странность этого происшествия, которому никак не находилось объяснение, не давала Жене покоя, и во время конференции, когда в ее секретарских делах наступала пауза, она заново перебирала страницы рукописи, раскладывала их по порядку — пара листов была перепутана местами — и силилась вспомнить, точно ли она вчера видела исчезнувшие страницы и рисунки на них или это пригрезилось ей уже во сне. Заодно надо удостовериться, что хотя бы вот эти страницы она видит наяву… на случай, если они тоже пропадут. Чертеж изображал что-то непонятное, но и набросан он был небрежно, а вот корова все-таки очень удалась автору. На следующей странице была нарисована какая-то штука на треноге. В памяти всплыло слово «нивелир». Да, точно, геологи такими вроде пользуются. И еще другая странная штука, тоже смутно знакомая. Немного похоже на якорь, но не якорь. И снова память сама собой услужливо подсказала: ну конечно же, молоточек Тора. Средневековый скандинавский амулет. Но при чем тут это? Женя снова вернулась на страницу шестьдесят пять. Она начиналась с середины предложения.

«…вошла в колею. После того раза они не возвращались несколько лет, и мне снова хотелось думать, что я излечился. Год шел за годом, и я почти перестал об этом вспоминать. Не забыл, а просто загнал эти мысли поглубже, оттеснил на окраину памяти… где они, ясное дело, ждали своего часа, чтобы снова нахлынуть на меня при первом удобном случае, ломая хрупкие мостки и барьеры на своем пути. Началось с того, что однажды хмурым осенним вечером, в самом начале учебного года…»

— Женя! Женя, вы с нами? Зафиксируйте в протоколе, что мы рекомендуем этот доклад к публикации.

— Что? Я… да, конечно. Извините. Я фиксирую.

Женя сконфуженно склонилась над протоколом, который вела. Синяя папка так и осталась лежать у нее на коленях, грозя свалиться на пол при неловком движении и тут уже точно рассыпаться листами под ногами присутствующих. Улучив минутку, она аккуратно убрала рукопись и завязала ленточки на папке морским узлом. Чтобы уже ничего не могло просочиться наружу и пропасть бесследно.

Докладчики бессовестно не соблюдали регламент, и конференция затянулась, пришлось даже делать перерыв на обед. Женя обменялась тоскливым взглядом с Катей — лаборанткой с их кафедры: им еще предстояло сварганить сегодня какой-то чудовищно подробный и абсолютно бессмысленный отчет, с которым Катя не могла справиться в одиночку.

Когда все закончилось, пришлось долго дожидаться научную руководительницу — к ней уже выстроилась целая очередь студентов. Женя нервничала и поглядывала на часы, но, к счастью, с курсовой у нее оказалось все в порядке и много времени на это не потребовалось. Заодно выяснилось, что первую пару сегодня отменили. Только все равно придется торчать тут допоздна, дожидаясь третьей, но так даже лучше: есть шанс поработать и разобраться наконец с эльфами.

Теперь можно было приступить к отчету, но Катя куда-то пропала и долго не находилась. Женя уже думала махнуть на все рукой, уйти в буфет, а потом просидеть в читалке до начала занятий, но на пути к буфету она столкнулась с Катей, которая почему-то несла по коридору тарелку с куском жареной курицы.

— Вот ты где! — обрадовалась Катя. — А я тебя ищу!

— Это я тебя ищу.

— Ну, короче, пошли!

— Отчет? — уныло спросила Женя.

— Что? А, ну да! Потом отчет. Только сначала накормить его надо.

— Кого? — удивилась Женя.

Но Катя, не ответив, устремилась к кабинету заведующего кафедрой, ловко уворачиваясь от встречного потока студентов, рванувших с началом перемены в буфет. Заинтригованная Женя последовала за ней. Завкаф у них был хороший мужик, душевный и совершенно свойский, но Женя все-таки не могла представить, зачем бы Кате вздумалось кормить его куриной ножкой прямо в кабинете.

Катя все-таки притормозила и оглянулась.

— Ты идешь? Я сначала хотела бутерброд с колбасой, но он небось одну колбасу сожрет, а хлеб не станет. Там еще бутерброд с икрой был, но у меня денег не хватило. И ему вредно, наверно, икра же соленая.

— Да, — ответила Женя осторожно, — у него вроде давление. А у кого давление, тем соленое не рекомендуют.

— Давление? — Катя округлила на нее глаза.

— Ну да. Он же сам говорил. Он таблетки пьет все время.

Катя помолчала несколько секунд, раскрыв рот, и вдруг расхохоталась.

— Да нет, я же не про то! Ты не знаешь, что ли? Ну сейчас сама увидишь. Только тихо, не напугай его... Подержи тарелку.

Женя послушно взяла тарелку и посторонилась, пока Катя рылась по карманам в поисках ключа и открывала дверь. Порог кабинета она перешагнула с некоторой опаской.

Внутри никого не было. Стол со старомодной подставкой для перекидного календаря, пара книжных шкафов, набитых бумагами, еще один стол — компьютерный, кресло, два стула и тумбочка с чайником. И ни души. Ну что ж, по крайней мере, значит, это не завкафедрой будет есть тут курицу и колбасу без хлеба.

Катя, ничуть не смущаясь пустотой кабинета, сразу заворковала:

— А где мой малыш? Где мой мальчик? Где мой зайчик? Иди сюда, котик!

И из-под стола завкафедрой действительно вышел котик. Худенький черный котик с белой грудкой и белыми усами. Вышел, уселся и прищурился на Женю с Катей. Из подбородка у него торчали три волосинки, тоже белые, словно жидкая седая бороденка, и с прищуренными глазами он напоминал китайского мудреца со старинной гравюры.

— Кис-кис, зайчик! Хочешь курочки?

Катя принялась кормить кота, а Женя некоторое время осмысляла происходящее.

— Сам пришел, — пояснила Катя.

— Прямо сюда?

— Да нет, он внизу, со служебного входа. Нам там книги привезли, целую коробку. И пока я бегала искала, кто поможет поднять, он зашел так по-хозяйски и в коробку забрался. И улегся там прямо поверх этой… как это… «Поэтики несобственно-прямой речи в произведениях немецкого романтизма». Ну и мы… то есть я… думаю, ну нельзя же его прогонять. Правда же?

Катя выпрямилась и встревоженно оглянулась на Женю.

— А остальные знают, что у вас тут живет такой… любитель немецкого романтизма?

— Знают. Уже вся кафедра сюда приходила посмотреть. Мы ему туалет тут сделали, смотри! Это из коробки от торта.

Женя заподозрила, что в качестве туалета кот в отсутствие свидетелей использует горшок с фикусом возле тумбочки, но решила придержать свои соображения при себе.

— Думаем вот теперь, как его назвать, — продолжала Катя.

— Наверное, пусть лучше хозяин назовет. Вы хозяина-то ему нашли?

— Нет, — вздохнула Катя. — У всех уже кто-нибудь есть. А ты не хочешь взять? Я помню, ты как-то говорила…

— Не могу, — сказала Женя с искренним сожалением. Ей тоже понравился кот, похожий на китайца и интересующийся немецкими романтиками. — Меня хозяйка тогда выгонит на улицу вместе с ним. Я уже к ней с этим подкатывала, безнадежно.

Катя нахмурилась. Кот доел курицу и принялся умываться.

— Тогда сама заберу, — сказала Катя решительно. — Только не знаю, как до дома дотащу, мне еще книжки надо, в выходные курсач хочу доделать.

— Я тебя провожу, — пообещала Женя.

— Ой, хорошо! Мне только до метро, а у дома меня встретят, я позвоню сейчас… Хотя нет, погоди, у меня же три пары сегодня, — Катя, воспрянувшая было духом, снова сникла. — Я тут до ночи.

— И я тоже. До упора. Так что вместе и пойдем.

Судьба кота была решена, и они наконец с легким сердцем занялись отчетом. Кот как будто тоже повеселел, устроился рядом и принялся ловить Женины пальцы, бегающие по клавиатуре компьютера.

— Машина — зверь, — сказала Женя с уважением. — У нас в «Парнасе» даже у Карины такого нет. А дома у меня вообще еле тянет. На этой неделе, представляешь, сожрал заключение и библиографию… Хорошо еще, у меня все на бумаге было. А если б рабочий файл? Я их иногда прямо на компе правлю, без распечаток.

— У нас и интернет тут есть, — похвасталась Катя.

Женя кивнула. Про интернет она знала, и даже сама им здесь пользовалась не раз еще до того, как Катя начала у них лаборантить. И компьютеров таких на всем факультете было только три штуки — в деканате, у русистов и вот у них. Остальным велели ждать, когда закупят следующую партию, а им устроили сразу. Причем сам завкаф им не интересуется. Вообще, кажется, не знает, как эту шайтан-машину включать, и об интернете имеет представления самые смутные. Но зато всем разрешает сидеть за его компьютером сколько угодно, чем беззастенчиво пользуются и преподаватели, и аспиранты, и студенты, у которых есть полезные знакомства на кафедре. У Жени они есть — вот, к примеру, Катя.

— Слушай, а можно мне тут у вас посидеть еще? — спросила Женя, когда они расправились с отчетом. — А то у меня окно, деваться некуда, так я бы хоть поработала чуток.

— Работай, — беззаботно отмахнулась Катя. — Там все уже разошлись. Так что сиди хоть до утра.

— До утра мне не надо. Мне еще вас с котом провожать.

— А, ну да. А я вот сидела в том семестре. Доклад надо было срочно, никак не успевала. Закрылась тут изнутри на ключ и сидела.

— И как? Доделала доклад?

— Ага. Но вообще, знаешь, тут как-то неуютно ночью. То есть пока я на месте сижу с лампой и чайником, все нормально. А потом выхожу — темнота, ничего не видно, верхний свет же отключают.

— А в туалете тоже темно?

— А как же! Еще темнее, чем в коридоре. Пришлось фонарик с собой брать.

— Правильно, — кивнула Женя. — Сортир без освещения — это первый шаг к анархии и разрухе.

— Ну вот. Но с фонариком там тоже как-то не очень. И я вот вроде знаю, что я тут не одна, сторож ведь внизу, на первом этаже. Но он на первом, а я-то здесь. И кажется, что по коридору кто-то ходит… а кому тут быть среди ночи?

— Может, еще один такой же, как ты?

— Может быть. Но я не стала проверять, прибежала снова сюда, закрылась и сижу. А потом еще телефон звонил. Два раза. Я трубку беру — а там тишина.

— Ну, это пустяки…

— Да я знаю, знаю. Но больше я тут не оставалась.

Женя состроила постную физиономию и строго сказала:

— А я тебе объясню, в чем дело. Это по коридору бродит призрак Черного Студента.

— Че… чего? — Катя даже поперхнулась.

— Черного Студента. Не знаешь, что ли? Он не сдал сессию, его отчислили, и он умер от разрыва сердца прямо в деканате. Они, конечно, потом пожалели, что отчислили… да уж поздно. С тех пор его призрак бродит ночью по коридорам и подстерегает нерадивых студентов, которые не делают доклады вовремя и сидят тут по ночам. И просит их ответить на вопросы, которые ему задавали на том самом экзамене, который он провалил. Кто ответит правильно — того отпускает с миром. А кто не сможет ответить, того он утаскивает с собой на тот свет.

— Интересно, а какой экзамен он провалил? — спросила Катя, подумав.

— В этом-то вся и загвоздка, — сказала Женя зловеще. — Это каждый раз новый экзамен. Филологов он спрашивает про физику, а физиков — про филологию. Историкам задает вопросы из ботаники, а ботаникам — из истории. Поэтому ответить правильно практически нет шансов. Вот так-то. Подумай об этом, когда в следующий раз не напишешь доклад вовремя.

Катя засмеялась.

— Да я без всяких этих призраков все вовремя делаю… вот даже отчет, который на фиг никому не нужен. — Она взяла дискету. — Ладно, отнесу в деканат. Вот ключ, только не потеряй. Можешь закрыться, если хочешь, чтоб не мешали. И котика моего не выпусти случайно.

— Не потеряю и не выпущу, — заверила ее Женя. — И, наверное, действительно закроюсь. Ты тогда стучи, если что. Знаешь условный сигнал? «Дай, дай закурить!»

И она отбарабанила на столе: тук, тук, тук-тук-тук.

Катя рассеянно кивнула, еще поворковала над котиком, который свернулся возле чайника, положив хвост в коробку с сахаром, и ушла. Женя налила себе остывшего чаю и достала из сумки дискету с новой главой эпоса про эльфов.

«…Лицо Одолормэль было залито серебристым лунным светом, и локоны тоже отливали серебром. Оона на мгновение распахнула свои прекрасные фиолетовые глаза и промолвила:

- Забери меня отсюда, Амильфорн…

И он взял из ее слабых пальцев половину звездного диска. Вторая половина висела у него на груди. Их заливал серебристый лунный свет. В небе пронеслась темная тень — дракон! Древний дракон Огори’н’д’хаси рыщет по небу в поисках своего любимого лакомства — звездных эльфов… Но не суждено ему пообедать ими этой ночью, напрасно он проносится над ними, затмевая серебряный лунный свет: Амильфорн уже сложил вместе половинки звездного магнита, и теперь они отправятся домой. Ибо между их родной звездой и этим магнитом существует невидимая, но неразрывная связь: они стремятся друг к другу, как волны — к берегу, трава — к солнцу, как стремятся друг к другу звуки мелодии и строчки песни. Ибо воистину им суждено всегда быть вместе. Амильфорн и Одолормэль поднимались к небу…»

Женя с трудом удержалась от искушения добавить к последнему предложению: «в лучах серебристого лунного света…» Ладно, не надо хулиганить. В конце концов, это вроде последняя глава, лучше расстаться с автором мирно. Да и не так уж оно ужасно, видали и похуже. Про то, что звуки мелодии и строчки тяготеют друг к другу, — это даже почти хорошо. А эльф со своей эльфийкой, стало быть, нашли друг друга. Ну еще бы. Конечно. Все всегда находят себе пару. Даже вон Аня уже не ночует дома… Только отдельные одинокие неудачницы долгими зимними вечерами вникают в чужие истории любви. То мальчик с девочкой в послевоенном уральском городке, то вот эльфы, залитые серебристым лунным светом.

Ладно, главное, что главу можно прямо сейчас отправить Карине. И не придется тащиться с дискетой в издательство. Великое дело — интернет! Надо все-таки разузнать, как бы его подключить и дома. Прямо ведь совсем другая жизнь начнется.

Она нажала на «отправить» и посмотрела на часы — времени еще полно. Можно, конечно, и просто слинять с этой третьей пары, да нехорошо, обещала ведь Кате помочь с котом.

Женя оглянулась. Кот все так же мирно дрых на тумбочке. Интересно, его шерсть останется в коробке с сахаром? Надо потом проверить. Ну а раз все обязательные дела позади, можно вернуться к синей папке. Развязав лямки, Женя подозрительно заглянула в рукопись — если оттуда опять что-нибудь пропало, то это уже совсем… Но нет, все было на месте. Вот страница шестьдесят пять, вот корова и лягушка. Значит, на чем это мы остановились? Ага, вот оно.

«…ждали своего часа, чтобы снова нахлынуть на меня при первом удобном случае, ломая хрупкие мостки и барьеры на своем пути. Началось с того, что однажды хмурым осенним вечером, в самом начале учебного года…»

В кабинете погас свет. Женя подняла голову, подождала секунду, но свет так и не загорелся. Тогда она закрыла глаза и подождала, пока они привыкнут к темноте. Собственно, не такая уж темнота — компьютер не отключился, тускло маячит скринсейвером. Но после яркого верхнего освещения кажется, что совсем темно.

Ну, понятно. Дело привычное, только за одну эту зиму уже в третий раз. Самое веселое было, когда свет отключился прямо во время коллоквиума и пришлось досдавать его при свечах, которые нашлись у хозяйственной Кати. Очень романтично, а главное — списывай сколько влезет, все равно препод не видит. Правда, и шпаргалки в темноте тоже не видно, хе-хе. Вообще-то верхний свет полагалось отключать в десять вечера, когда заканчивались занятия, но в последнее время это не раз случалось часов в восемь, когда в университетском корпусе еще вовсю бурлила жизнь. Что-то там такое… Жене объясняли, да она не стала вникать — не то какие-то терки с энергетической компанией и она отключает свет за непогашенные долги, не то технический какой-то сбой. С практической точки зрения всех гораздо больше волновал другой вопрос: значит ли отсутствие света, что занятия отменяются? А если зачет? А если защита курсовой? А если уйти, это не засчитают за прогул? Вот, скажем, Жене сейчас имеет смысл дожидаться последней пары или можно домой?

Нельзя, напомнила она себе. Кате с котом без нее не управиться. Кстати, если работает компьютер, значит, и настольную лампу можно включить?

Лампа вспыхнула, и свет ударил по глазам, которые уже привыкли к темноте. Ну вот и хорошо, можно тут посидеть и дождаться, чем закончится эта… гм, темная история. И наконец спокойно почитать. Только убрать с пола тарелку из-под курицы, чтобы не раздавить сослепу. И компьютер можно отключить, уже не нужен. Дискету еще свою не забыть. Пока Женя возилась, кот, поначалу недовольно сощурившийся на лампу, успел оценить ее достоинства и перебраться поближе: под ней было тепло. Ну вот, страница шестьдесят пять.

«…ждали своего часа, чтобы снова нахлынуть на меня при первом удобном случае…»

Кот, клевавший носом под лампой, вдруг дернулся и подскочил на месте. Женя глянула на него с удивлением.

— Ты чего, малыш? Чш-ш, тихо!

— Чш-ш… ш-ш-ш-ш-ш! — он зашипел в ответ, будто передразнивал.

Шерсть на загривке дыбом, глаза как пятаки… Приснилось ему что-нибудь? Или что-то услышал?

Женя перестала шуршать страницами и тоже прислушалась. Тишина. Даже странно, почему так тихо? Ни дверь не хлопнет в коридоре, ни машина не протарахтит за окном. И отдаленный гул дороги, всегда слышный с этой стороны, выходящей на оживленный проспект, затих. Женя потянулась погладить кота — хотелось почувствовать под рукой что-то теплое и настоящее. Хотелось удостовериться, что она здесь не одна, посреди этой абсолютной мертвенной тишины.

Определенно не одна: она успела лишь раз провести ладонью по взъерошенной шерсти, как в дверь постучали. Тук, тук, тук-тук-тук. Дай, дай закурить. Условный сигнал, который должна была подать Катя.

Господи, да это же и есть Катя! Тоже надумала улизнуть со своей последней пары. Надо скорее открыть, а то тут свихнуться недолго, сидя взаперти без света.

Женя шагнула к двери и потянулось было к ручке, как вдруг щиколотку пронзила острая боль. Она даже вскрикнула и, еще не понимая, что происходит, отскочила в сторону, едва не придавив хвост коту. Ах, вон в чем дело! Вот кто тяпнул ее за ногу, острые зубы прокусили колготки — кажется, до крови. Но что с котом? Забился под стол и воет почище собаки, глаза так и горят…

— Тихо, мой хороший, тихо… з-зараза… — растерянно пробормотала Женя. — Это же хозяйка твоя пришла. Чего ты взбесился?

А если это у него и правда бешенство? Или что-то такое. Запросто! Мало ли чем может быть болен приблудный кот. Ох, надо уже впустить Катю, пусть нянчится со своим подобрашкой.

Тук, тук, тук-тук-тук!

Стучали на этот раз столь же уверенно, но уже нетерпеливо.

— Иду! — крикнула Женя. — Открываю!

Но открыть дверь опять не удалось, и опять из-за кота. Он взвыл пуще прежнего и снова бросился на нее. Женя была начеку и успела отскочить. Точно бешенство, подумала Женя со страхом. Кот и не думал снова прятаться под стол. Он уставился на дверь, словно видел сквозь нее, весь собрался в тугую пружину и готов был прыгнуть… на что? На дешевую железную дверь, обитую дерматином?

— Катя! — позвала Женя. — Кать, это ты?

Ответа не было. Кот перестал выть, будто тоже прислушивался.

Тук, тук, тук-тук-тук!

— Кто там? Катя? Виктор Иваныч?..

Это было очень глупо, зачем завкафу ломиться в собственный кабинет, он мог бы открыть своим ключом. С другой стороны, кто еще может сюда ломиться так упорно, с такой хозяйской уверенностью?

Надо позвонить в деканат, вдруг осенило Женю. Сказать им, что… хм… что она закрыла кабинет изнутри и замок заклинило. У сторожа есть запасной ключ. Они придут и откроют дверь снаружи... и все. Она, конечно, выставит себя полной дурой, да какая разница?

Какой там номер у деканата? Восемнадцать двадцать пять… Нет, это кафедра. Восемнадцать двадцать?

Тук, тук, тук-тук-тук!

— Алло, алло! Это деканат? Алло!

Ей не отвечали, только в трубке что-то шипело. Или это кот снова припал к полу и шипит? Наверное, не тот номер. Надо посмотреть в справочнике, здесь же должен быть на столе телефонный справочник, куда он запропастился?

Тук, тук, тук-тук-тук!

Женя выронила трубку из рук. На этот раз стучали в окно. Определенно в окно. Только кто может стучать оттуда, снаружи… на восьмом этаже? Надо поднять пыльные жалюзи и посмотреть.

Нет. Женя вдруг ясно поняла, что не хочет видеть того, кто стучал в окно. И дверь открывать не станет. Видимо, оконное стекло и дверь — достаточно надежная защита. А раз так, то она просто будет ждать тут вместе с котом, пока все не кончится. Вон он вроде бы немного успокоился, уши не прижимает и уже не похож на разлохмаченную щетку для обуви.

Она подобрала телефонную трубку и аккуратно опустила ее на рычаг. Хорошо, что лампа горит. Без нее было бы совсем неуютно. Можно включить компьютер, выйти в интернет, посмотреть что-нибудь…

Телефон взорвался в тишине пронзительной трелью, потом еще одной, и еще. Не отвечать? Женя вопросительно оглянулась на кота, словно он мог дать ей совет. Кот следил за ней круглыми глазами, оттопырив белую бороденку, и не проявлял признаков волнения. Женя приложила трубку к уху:

— Алло?

Голос почему-то был хриплым, пришлось откашляться.

— Але! Кто это? Катя? Это Катя, да?

— Н-нет… Катя вышла. Что ей передать?

— Скажите, это из деканата. Она нам тут отчет принесла, там неправильная дата, надо переделать.

— Дата? Дата, значит, неправильная? — Женя глупо хихикнула. — Это может быть… это мы могли. Мы, знаете, запросто могли! Все что угодно!

В трубке сначала неодобрительно помолчали, а потом добавили сухо:

— Скажите ей, пусть зайдет.

— Хорошо. Непременно скажу. Обязательно скажу! Как только зайдет, я ей скажу… чтоб зашла!

Женя, не сдержавшись, еще раз глупо хихикнула и порадовалась, что ответом ей были только короткие гудки.

В дверь постучали. Не так, как раньше, как они условились с Катей. Но вслед за стуком вдруг раздался голос самой Кати:

— Женька, ну открывай! Это я!

Кот снова был похож на благодушного китайского философа. Снова щурился и, видимо, не возражал, чтобы Женя открыла.

— Уф, чуть ноги там не переломала на лестнице! — пожаловалась Катя. — Темень такая… Все, сматываем удочки, на сегодня все отменили, можно домой. Ура, свобода!

— Из деканата звонили, — сказала Женя. — По поводу отчета. Дата там неправильная.

— Перетопчутся, — сказала Катя. — Подождут до понедельника.

— Слушай, Кать, а ты только сейчас пришла? А то ко мне тут кто-то вроде стучал. Это не ты?

— Не, — Катя помотала головой. — Не я. Да мало ли кто, тут толпы шлялись, все хотели знать, будет последняя пара или нет. А где мой котик? Где мой зайчик? Иди сюда, мой сладкий, сейчас поедем домой! Как ты тут себя вел? Не безобразничал?

— Нет, сказала Женя, почесывая укушенную щиколотку. — Очень хорошо себя вел. Прямо не кот, а чистый ангелок.

Потом они еще долго пытались загнать кота в коробку из-под бумаги, в которой заботливо прорезали дырки, чтобы везти его домой. Потом снимали кота с книжного шкафа, потом искали другую коробку взамен разодранной. И Женя только на пороге спохватилась: синяя папка так и осталась лежать под лампой… чуть не забыла за всей этой возней!

Они вместе дошли до метро и проехали несколько остановок, выбирая коту подходящее имя. Потом Катя вышла, а Женя извлекла из сумки синюю папку, до которой за весь этот суматошный день так и не дошли руки. До дома еще почти час, можно немного почитать.

…вошла в колею. После того раза они не возвращались несколько лет, и мне снова хотелось думать, что я излечился. Год шел за годом, и я почти перестал об этом вспоминать. Не забыл, а просто загнал эти мысли поглубже, оттеснил на окраину памяти… где они, ясное дело, ждали своего часа, чтобы снова нахлынуть на меня при первом удобном случае, ломая хрупкие мостки и барьеры на своем пути.

Началось с того, что однажды хмурым осенним вечером, в самом начале учебного года ко мне явился удивительный гость.

Я хотел уйти домой пораньше, но задержался в хранилище, где полдня сортировал вместе со студентами наш летний улов. С точки зрения находок сезон был не самый удачный, но практика для ребят все равно неплохая. Я отобрал кое-что для занятий в нашем кружке: в основном керамика, конечно, ну и кое-что по мелочи — обломки гривны с разными привесками, бусины, молоточки Тора. То, что поценнее, ясное дело, ушло в музей под замок. Первокурсники, совсем еще зеленые, но полные энтузиазма, старательно зарисовывали и описывали все, что я им показывал: невзрачные обломки в моих руках словно обретали вес и блеск, когда я объяснял, что это такое и сколько веков прошло с тех пор, когда к ним прикасались руки совсем других людей… Я и сам увлекся и перестал следить за временем, поэтому закончили мы поздно. Я еще остался, чтобы навести порядок в коллекции, и собрался выходить, когда за окном почти темнело — вечер, как я уже сказал, был пасмурный.

В дверь постучали. Я удивился — во-первых, все наши вроде бы уже ушли. И во-вторых, никто из них не стал бы стучать, не в заводе у нас были такие церемонии. Студент, что ли, какой-нибудь что-то тут оставил и вернулся с полпути?

— Открыто, входите!

Дверь решительно распахнулась, и на пороге возник незнакомый человек. Невысокий, в видавшем виды болоньевом плаще, с пухлым портфелем. Я даже не сразу смог определить его возраст — фигура и лицо совершенно мальчишечьи, и с портфелем он напоминает ушастого школьника с тонкой шеей в одежке не по размеру. Но волосы, когда-то, видимо, темные, даже почти черные, уже наполовину седые.

Я спохватился, что слишком долго разглядываю посетителя в молчании, но и он все это время таращился на меня с веселым удивлением, а потом предупредил мой недоуменный вопрос бодрым приветствием:

— Здорово, товарищ археолог!

Он забавно картавил, кого-то мне этим напоминая.

— Здравствуйте, — сказал я осторожно. — А вы, собственно…

— Не узнаешь? — он развеселился еще больше, глаза так и засверкали. — Эх ты, Скула!

Я глупо хлопал глазами еще секунду или две, а потом все встало на свои места у меня в голове, и я вскочил со стула.

— Юрка? Хлястик!

Не знаю, как у меня вырвалось это «Хлястик», я никогда его так не называл. Но ведь и он в детдоме не называл меня Скулой. Сейчас это были уже не клички, а пароль и отзыв.

Скажи мне кто накануне, что я снова увижу Юрку, я бы, может, удивился, но не подумал бы, что так обрадуюсь этой встрече. Но когда он оказался напротив меня во плоти, совершенно настоящий и, несмотря на седину и портфель, до чертиков похожий на себя прежнего, я мигом вспомнил все — и словно провалился в те далекие, диковатые, но по-своему счастливые дни.

— Ну ты молодец, — повторял я то и дело, не зная, что еще сказать, и не поясняя, почему именно он молодец.

Но Юрка понял: молодец, что каким-то образом меня разыскал. Хоть мы и стали взрослыми, он был все так же на голову ниже меня и казался хлюпиком. Но я вспомнил, что это обманчивое впечатление, ощутив его крепкое рукопожатие. Был он по-прежнему какой-то жилистый и несгибаемый.

— Ты как здесь вообще? — спросил я. — Откуда? Меня как нашел?

— Проездом я. В командировке. Завтра уже дальше, один только вечер в Москве. Вот и решил попытать счастья, вдруг тебя застану? Ну а не застану, так хоть телефон, может, дадут, чтоб позвонить.

— А откуда узнал, где я работаю?

— А случайно. У соседки дочка в том году поступила сюда, к вам. Приехала потом на каникулы, я к ним зашел на чай, а она рассказывает, прямо заливается, что тут да как. И говорит, что есть у них такой Колян. Ну то есть Николай Петрович…

— Знаю, — кивнул я, — они меня за глаза зовут Колян.

— Ну вот. Я сначала не прислушивался особенно, мало ли на свете Николай Петровичей. А она потом фамилию назвала. Тут я заинтересовался, стал расспрашивать. А она и говорит: шрам еще у него на лице, прямо во всю щеку. Тут-то я и смекнул, что к чему. Хотел тебе через нее привет передать, а потом думаю — чего лишних людей впутывать. Буду в командировке, так сам зайду да спрошу, что за Николай Петрович такой с отметиной на щеке. Зашел вот, а мне говорят: так он здесь, закопался там в свои черепки и сидит, идите скорей.

— Ну ты молоток! — повторил я, наверно, в десятый раз. — А сам-то как?

— Да хорошо. Работаю вот, инженер. Сын во второй класс пошел. А в том году…

— Стой, — говорю, — погоди, потом доскажешь. Чего мы тут торчим? Ты где вообще остановился?

— В гостинице. Я там не был еще, решил сразу с дороги сюда, а то поздно будет.

— Поехали тогда ко мне! Посидим спокойно, выпьем, расскажешь все. А? Я тут недалеко, на трамвае доедем.

— А не помешаем?

— Да кому? Я один живу.

— Не женился, значит?

— В разводе.

Юрка поднял брови, словно удивился, хотя что тут такого удивительного? Ну да потом про это поговорим, если речь зайдет. А пока мне очень хотелось зазвать его к себе и действительно посидеть да поговорить... В его присутствии я чувствовал себя лет на двадцать моложе.

Он не упирался, и мы поехали ко мне, а по пути еще забежали в гастроном на углу, едва успев до закрытия.

Выпили мы немного, Юрке надо было с утра пораньше на поезд, а мне в музей. Но он сделался необычайно говорлив, каким, кажется, не был раньше. Рассказывал, блестя темными глазами, про работу, про семью, про то, как помотался по стране после детдома вместе с родственниками, у которых жил (вот почему и переписка прервалась — мое письмо затерялось, не дошло до адресата). И я рассказывал, когда настала моя очередь. Все-таки он переменился: стал не такой колючий и въедливый. Наверно, поумнел с возрастом. Не со всяким из нас это случается... Поэтому я не вилял, отвечал как на духу, если он спрашивал. Правда, он мало спрашивал, беседа текла сама собой, и я до сих пор не понимаю, как она свернула в это неожиданное русло. Мы вспомнили былое, войну, детдом, Коловорота — Юрка и про него, оказывается, наводил справки. Работает он все на том же заводе, никуда не делся. Тут у меня и сорвалось:

— А как ночью в овраг ходили, помнишь?

— А как же! И как я в болото ушел, помню, и как ты меня искал, — Юрка вспыхнул было улыбкой, но тут же потускнел и посмотрел на меня вопросительно: почуял что-то.

И тут я ему все рассказал. Впервые. В детстве не рассказывал, я еще там, в овраге, понял, что бесполезно. А теперь почему-то говорил свободно — я ведь уже убедил себя, что это просто болезнь. Да, Эля тоже видела их, когда мы вместе убежали к шахте… а может, и не видела. Может, сказала так, чтобы меня успокоить — ясно же было, что я не в себе, а чего спорить с сумасшедшим? Но если это было сумасшествие, то я, должно быть, излечился. Ведь так?

— Ведь так? — спросил я у Юрки. — Это болезнь и ничего больше, да?

Я много раз представлял, как задаю этот вопрос собеседнику и слышу в ответ: «Конечно, болезнь. Ты бы, дружище, сходил бы к доктору». А я будто бы не ходил. Я же в армии служил, медкомиссия, то-се. Доктора ничего такого странного во мне не нашли. С другой стороны, я ведь им и не рассказывал.

— Черные мысли, — вдруг тихо повторил Юрка. — Так ты их называешь?

— Да. А еще ангелы. Это я сам так в детстве придумал. Или нет, не сам. Про ангелов мне Валька рассказал, а черные мысли — это из Пушкина.

— Они ведь не причиняли тебе настоящего вреда? Просто появлялись и все?

— Да. То есть… ну как не причиняли… Ну в общем да. Ничего такого. Пугали просто.

— Ты ведь понимаешь, что они не настоящие? — спросил он серьезно, четко выговаривая каждое слово, и глаза у него совсем потемнели.

Мне вдруг стало смешно. Бедный Юрка, страшновато, наверно, ему выпивать с сумасшедшим. Жалеет, небось, что не поехал в свою гостиницу.

— Ладно, — говорю, — не боись, Хлястик. Если я и псих, то не опасный. Давай еще по одной. Или чаю?

Но он головой помотал и смотрит все так же внимательно, и моей внезапной развязности будто не заметил.

— Они не настоящие, — повторил Юрка задумчиво, — но они существуют. В некотором смысле. Их порождает настоящая беда, ну или страх, или смерть, или отчаяние. А потом беда проходит, а они остаются и живут уже без нее. Их не существует. Но они тем не менее есть. И они, наверно, могут убить.

— Я их видел. Как же они не настоящие, когда я их видел? И Эля видела, я же тебе говорил.

Я уже и позабыл, как только что доказывал и Юрке, и самому себе, что ничего такого я не видел и вообще ничего не было. А теперь злюсь, что он мне не верит. Все-таки с выпивкой я перебрал.

— Не настоящие, — упрямо повторил Юрка в третий раз и на короткое время стал похож на себя прежнего, вредного и упертого. — Мало ли что ты видел… вы видели. Я вот ложное солнце видел, когда на севере был. И другие видели. Оно есть, но при этом не настоящее. Так и эти твои черные мысли, или как ты их… черные птицы? Они существуют. Можно даже действительно представить, как они ходят ночью по темным улицам и выискивают себе жертв среди спящих… точнее, среди тех, кому не спится. То есть на самом деле это не так, но можно себе представить.

Я тупо кивнул. Мне было уже сложно уследить за ходом его мысли.

— А вот ангелы — те как раз настоящие, — продолжал Юрка.

Я снова встрепенулся и поднял на него глаза — что еще за новости?

— Это же очень просто, — пояснил он, словно удивляясь моему удивлению. — Всякий может стать ангелом. Может, ты и сам один из них, да только не знаешь.

Тут до меня дошло:

— Э, да ты, приятель, тоже набрался!

— Вот еще! Меня такой дозой не проймешь, — он усмехнулся и снова посерьезнел. — Ангелы — это просто люди, которые помогают друг другу. Вот тебе Валька про что тогда говорил? Как он тонул в ледяной воде и прощался с жизнью. Конечно, его спаситель ему показался ангелом.

— Ах вон ты о чем… Ну да, ну да. Я тоже ему так сказал.

— Или вот твоя Эля. На тебя просто тогда все это навалилось — пожар, ты чуть не сгорел, мать заболела, тетка с ума сошла. И никому не было до тебя дела — молодой здоровый лоб, чего о тебе беспокоиться? И они не заметили, что с тобой неладно. А она заметила, догнала, остановила, поговорила. Это, знаешь, сразу все меняет. Ну, когда с кем-то вот так поговоришь. В одиночестве и сбрендить недолго.

— Да не был я одинок!

— Был. Все мы были. Потом оправились, да вот, видать, не до конца.

Этот странный разговор с Юркой успокоил меня лишь отчасти. Он действительно так все хорошо объяснил и вроде бы не считал меня психом. Но осталось ощущение незавершенности, не вынутая заноза. И страх, извечный страх, что оно вернется — то, чего нет на свете, но оно все же существует.

А все-таки я долгое время был почти спокоен, с головой ушел в работу и ни о чем таком не думал. Юрка оставил мне свои координаты, и мы договорились, что на будущий год я приеду к ним погостить — летом, после экспедиции.

В то лето дел там было невпроворот: на меня помимо обычных забот повесили еще работу с местным школьным кружком — читать лекции, водить их на экскурсии и за хорошее поведение позволять поучаствовать в раскопках.

Стояла небывалая жара, начинать приходилось рано утром. Несмотря на безжалостный зной, в раскопе за ночь собиралась вода — место было болотистое. В теплых мутных лужицах сидели лягушки — выбраться они уже не могли, мы закопались довольно глубоко. Сердобольные девочки, прежде чем приступить к делу, ловили их и уносили в траву. Перерыв на обед мы удлинили, чтобы можно было сбегать на Днепр искупаться. Купание, правда, выходило так себе: в воду помимо нас то и дело забредали коровы. Городские наши ребята коров опасались (одна из них отличалась очень скверным нравом), что служило постоянным предметом для шуток среди местных, в том числе среди тех самых школьников, которых я приводил посмотреть на нашу работу. Их мало волновали лягушки и коровы, а вот рассказы мои они слушали раскрыв рот, и с трогательной старательностью учились обращаться с нивелиром, и почтительно разглядывали нашу добычу, и с восторгом копались к грязи, сменяя усталых студентов, для которых вся эта романтика уже потеряла первоначальную прелесть… Я чувствовал себя Томом Сойером, который как будто бы нехотя позволяет отдельным счастливчикам покрасить кусочек забора. По-моему, о том же думали и сами студенты, которые, посмеиваясь, наблюдали за малышней и с высоты своего опыта раздавали советы и указания. Я взялся за руководство кружком с неохотой — с маленькими детьми у меня никогда не получалось. Но теперь я был рад, что мне поручили это дело: со школьниками трудовые будни шли веселее, и жара вкупе с высокой влажностью уже не так вдавливала в сырую землю раскопа, и усталость отступала. Подопечные мои вносили разнообразие в нашу довольно скучную работу и заставляли взглянуть на нее со свежим удивлением и любопытством.

Из-за них все и вышло.

Виноват был, конечно, я сам. Детей поручили мне, и отвечать за все, ясное дело, мне. Хотя разве я мог знать, что так обернется?

Это был обычный рабочий день, такой же знойный, как много дней до него. Я руководил нашим лягушатником в одиночку — остальные уехали в поселок улаживать какие-то дела с местной администрацией. Парило, будто перед грозой, и мы бы обрадовались грозе, но больше никаких ее предвестников не было, хотя мы и поглядывали на небо с надеждой. Все были вялыми и раздраженными, еще утром между двумя мальчишками вспыхнула ссора по какому-то нелепому поводу, и погасить ее удалось с трудом. Каждому из зачинателей беспорядков я вручил по лопате и отправил снимать дерн на новых квадратах — в противоположных сторонах от нашего раскопа. Как на беду, именно эти двое сегодня были дежурными, и я собирался послать их в деревню за хлебом и молоком для полдника. Все устали, топать за молоком, пока остальные отдыхают в тенечке, никому не хотелось…

Тут и вызвались сходить в деревню трое ребят из местных. Вообще сегодня им тут быть не полагалось, но эти трое из археологического кружка все равно притопали прямо с утра и крутились все это время под ногами. Одинаково загорелые, одинаково запылившиеся, в одинаковых некогда белых панамках. И я подумал: а и правда, отправлю-ка их с одним из дежурных. Бидоны с молоком им тащить все же тяжеловато, ну пусть тогда хлеб несут. И они при деле, пользу приносят, и мне одной заботой меньше. Я все опасался, что они удерут купаться выше по реке — вода там была чистая, берег пологий, но течение очень быстрое, да еще неприятные водовороты... Если так подумать, они там каждое лето купались, и ничего. Но теперь, когда они оказались как бы под моей опекой, я каждый раз беспокоился. Так что пусть идут.

Они быстро скрылись из виду, только панамки через минуту промелькнули, когда они поднимались на пригорок, а потом снова исчезли. Остальные разбрелись кто куда: самые ответственные сортировали и записывали в журнал находки, чуть менее ответственные пошли помыть руки и хоть как-то соскрести с себя грязь перед едой, прочие просто завалились в тенек. Я пошел помочь второму дежурному: он все еще возился на своей делянке, вонзая лопату в грунт с такой злобой, что я порадовался своему решению не отправлять их в деревню вдвоем, а вместо этого припрячь к делу чумазых школьников в панамках. В ссоре, как я понял по обмолвкам остальных, была замешана девочка, да не из наших, а местная. Вот еще не хватало неприятностей… Была уже у нас похожая история. Такие вещи лучше пресекать в самом начале. Обо всем этом я намеревался с ним переговорить, пока мы резали и ворочали куски дерна, но он не был расположен к разговору, и работу мы закончили молча.

Теперь и в самом деле стоило бы умыться, и я направился было к реке, как вдруг застоявшуюся душную тишину взрезал отчаянный вопль:

— Николай Петрович! Скорее!

Кричали издалека, я завертел головой, не понимая, кто меня зовет.

— Ни-ко-лай… Петро-вич! Помоги-те!

Голос прерывался, словно подпрыгивал, и тут я понял, в чем дело: кричал один из малышей — вон перепачканная панамка мелькает на пригорке, приближается к нам.

— Помогите!

— Что случилось? — закричали ему с раскопа.

Я ни о чем не спрашивал, я уже мчался напрямик, через поле. Завидев меня, он вдруг остановился и заплакал.

— Что случилось? — выдохнул я в свою очередь, когда оказался рядом.

— Петька… — всхлипнул он. — Петь… ка… там…

— Что? — переспросил я. — Кто?..

Мысли в голове прыгали, будто я все еще несся по кочкам, и я не сразу сообразил, о ком речь, но через секунду понял. Петька — самый младший в кружке, белобрысый и веснушчатый пацан, один из тех, кого я отправил в деревню за молоком.

— Что с Петькой? — я опустился на корточки, взял его за плечи и заглянул в перекошенное лицо. — Где он?

— Там… на дороге. Его мотоцик… ик… мотоцикл…

К нам уже бежали от раскопа. Я махнул рукой:

— Иди к ребятам! Где остальные?

— Возле магазина… Они там… сказали, чтоб я… чтоб позвать… Мы шли, а он вдруг…

Вокруг нас, оказывается, уже образовалась толпа, я отстранил кого-то с дороги и побежал. Возле магазина — это значит, надо через рощу, будет быстрее. Я свернул с тропинки. Мне в спину что-то закричали — не поняли, видать, куда я, но я не стал оборачиваться.

В голове не было ни единой мысли, воздух свистел в ушах, выдувая страшные догадки и картины, которые вспыхнули в воображении, когда я услышал про мотоцикл. Я только повторял себе, что, может, все не страшно, может, переполох на пустом месте. Ух, я им устрою, когда окажется, что они зря нас так перепугали…

Нет. Не зря. Все было действительно страшно, я понял это, едва завидев издали несколько фигурок на обочине дороги — одна лежит неподвижно, две стоят рядом на коленях и тоже не шевелятся, окаменев от горя или от ужаса. Солнце бьет в глаза, но все равно издалека видны темные пятна на светлых рубашках — кровь. А рядом на земле валяются пустые бидоны.

Я хотел припустить еще быстрее, но пришлось притормозить: ноги подкашивались. Зато голова вдруг стала соображать удивительно ясно и холодно, фиксировать все, что происходит, каждое слово и каждую деталь. Люди часто говорят, что плохо помнят какие-то тяжелые моменты жизни. А мне вот врезалось намертво. Я бы и рад позабыть, да не забывается.

Петька был жив. Даже в сознании. Только ничего не говорил и не реагировал на слова. Шок или что-то вроде того.

А дело было так. Они уже пустились в обратный путь с бидонами, полными молока, когда из-за кустов на повороте вылетел мотоцикл. Они слышали его приближение и отступили на обочину, но Петька замешкался — уронил крышку от бидона, крышка покатилась через дорогу, и он, поставив бидон, вдруг побежал ее догонять, несмотря на испуганный окрик товарищей.

Мотоциклист, сбивший его, сразу скрылся, они не успели его рассмотреть. Скорее всего, заезжий лихач из города. Здешнего они бы узнали.

Им, конечно, надо было бежать не за мной, а в магазин, он ближе и там есть телефон. Звонить в скорую, в милицию… Но они растерялись. Они все ведь просто перепуганные дети, и мой великовозрастный студент, покоривший сердце местной красавицы, тоже растерялся и стал искать помощи и защиты у старшего, у своего учителя.

Я сам позвонил в скорую, потом в милицию, потом расспросил продавщицу из магазина, которая, прослышав про случившееся, прибежала на место происшествия. Она ничего такого не заметила, мотоцикл какой-то вроде действительно проехал, но и все. Петьку она, конечно, знала. Родители его в отъезде, он здесь у бабушки, господи, беда-то какая, как же она теперь, а родителям что скажет, не уследила…

Пока ждали скорую, собралась целая толпа. Петька был без сознания. Крови он потерял не так много, это я проверил первым делом. Хотя что значит не так много? Я ведь не врач, и сколько крови ушло в пыль на дорожной обочине, куда его оттащили… и не навредили ли ему, когда двигали с места на место? Вон и полоса в дорожной пыли…

Потом мне говорили, что скорая приехала очень быстро. Это и понятно — ребенок все-таки. Но пока мы сидели и ждали, пока я то и дело упирался взглядом в темные пятна на дороге — следы крови и пролитого молока, мне показалось, что прошло не меньше часа.

Немногословная пожилая фельдшерица гаркнула, чтобы не мешали, быстро осмотрела Петьку и велела заносить в машину. Ее спросили, что с ним и как нам теперь быть, но она ничего не сказала, только нахмурилась еще больше. Когда я тоже полез в машину, она глянула на меня сердито:

— Вы-то куда? Не положено.

С момента появления скорой я снова утратил способность соображать, губы прыгали, коленки дрожали, нужные слова повылетали из головы.

— Я... мне надо… понимаете, это мой…

Я бормотал невнятицу, не зная, как объяснить: это мой — кто? Ученик? Так я ведь даже не школьный учитель. Фельдшерица поняла меня по-своему:

— Отец, что ли? Ладно. Давай с нами.

И я поспешно залез в машину, не вдаваясь в дальнейшие разъяснения.

Машина тряслась на ухабах, неподвижное тело Петьки, хоть и пристегнутое какими-то ремнями, вздрагивало и болталось на каталке, и я каждый раз дергался, чтобы его придержать, но толку от этого было мало. Хмурая фельдшерица молчала, только крикнула шоферу:

— Васильич, давай во вторую!

— Так не примут же, — отозвался шофер.

— А куда ж они денутся. Давай-давай!

Я не решался ни о чем спрашивать, но понял, что мы поехали прямиком в Смоленск, минуя местный медпункт. Значит, дело серьезно… Сердце сжалось. Но я тут же сказал себе: да ясно же, что дело серьезно, с одного взгляда ясно, так что все правильно. Конечно, лучше ехать прямиком в нормальную больницу, медпункт этот местный был мне хорошо знаком, за столько-то лет, и самому пришлось там однажды побывать — халупа с тараканами и три продавленные койки. Нет уж, лучше пусть строгая фельдшерица везет нас в Смоленск и там во вторую городскую. Шофер включил сирену — сейчас быстро долетим… Раз так спешим, значит, надо успеть, а раз надо успеть — значит, все еще можно исправить.

В больнице меня никуда уже не пустили. Петьку увезли на каталке, меня оставили в коридоре и позабыли. Время шло и шло, а я даже не знал, чего жду и у кого спрашивать новостей — фельдшерица давно уехала. Я остановил пробегавшую мимо медсестру — она ничего не знала, пообещала узнать и исчезла. Я спросил, где дежурный врач, но он был занят. Я спустился в регистратуру и отстоял длинную очередь, но и там мне ничего не сказали, только велели еще подождать, пока Елена Иванна освободится. Я спросил, кто это, но очередь за моей спиной загалдела и замахала руками, и я ретировался.

Елена Иванна, как мне объяснила вновь пойманная в коридоре медсестра, это доктор, которая сейчас с Петькой. Как освободится, так выйдет и сама все скажет.

Если в ожидании скорой время тянулось долго, то теперь оно словно замерло совсем, остекленело, превратилось в тягучую смолу, а затем — в твердый янтарь. И я застыл в этом янтаре, как насекомое.

— Это вы отец мальчика?

Я поднял голову. Высокая женщина в белом халате… доктор! Ох, ну наконец-то!

— Я… видите ли, я не… Как он?

— С ним все в порядке. Все будет хорошо, — сказала она одновременно сухо и ласково, как умеют говорить только врачи. — Переломов нет. Ушибы, небольшое сотрясение, шок.

Смысл ее слов доходил до меня медленно. А когда дошел, все вокруг закачалось и задрожало, словно янтарь превратился в студень, и сам я вдруг стал мягким и безвольным, как будто лишился костей.

— А как… а он… это пройдет?

— Конечно. Конечно, все пройдет. До свадьбы заживет. Пройдемте, нужно заполнить документы.

Я сильно потер лицо руками. Потом выпрямился и вздохнул поглубже. Чувство облегчения заслонило все остальное, но теперь, потихоньку приходя в себя, я почувствовал что-то странное в нашем разговоре…

— Вы хорошо себя чувствуете? Пойдемте в кабинет.

Спокойный уверенный голос, привыкший отдавать четкие распоряжения. И странная манера выговаривать слова, будто бы легкий акцент, едва уловимый, щекочущий слух. Я снова поднял глаза на врача, потом встал и, не веря сам себе, тихо спросил:

— Эля? Эля, ты?

Я мог бы не спрашивать. Конечно, это была она, как бы я мог ошибиться? Правда, она изменилась. Вытянулась еще больше. Она и в детстве была высокой, и теперь лишь немного ниже меня. Светлые волосы потемнели, а золото с них словно перетекло в глаза. И лицо такое бледное, без тени загара, а на лбу тонкие, как ниточки, морщинки… А все-таки это она, и голос ее, такой же ласковый девчачий голос, и так же правильно выговаривает слова, будто книжку читает.

— Эля, ты меня не узнаешь?

Она улыбнулась неуверенно, потом засмеялась.

— Коля? Вот это да… Вот не угадаешь, где встретишься!

Узнала. Значит, тоже помнила все это время. Хотя у меня ведь особая примета, и Юрка по ней узнал.

Она перестала смеяться и взглянула встревоженно.

— Твой мальчик, значит? С ним хорошо все будет, ты не волнуйся.

— Нет, он не мой. То есть я ему не отец. Просто я его привез. Я там рядом был. Он из нашего кружка.

Она помолчала озадаченно, потом кивнула:

— Ладно, все равно пойдем. Расскажешь, что и как.

Рассказ мой занял не много времени — что там было особо рассказывать? Но Эля выслушала внимательно, потом спросила, как позвонить Петькиной бабушке. Телефона у них не было, но удалось передать через соседей, что с ним все в порядке, завтра можно будет навестить. Я спросил, можно ли мне на него взглянуть, и мне позволили. Петька мирно спал, перебинтованный, обмазанный зеленкой, какой-то ужасно маленький на огромной кровати, хотя больница была детская и койки в ней небольшие. Потом меня попросили уйти. В конце концов, я ведь, как выяснилось, даже не родственник.

К вечеру наступило затишье. У Эли закончился рабочий день, но она ожидала сменщицу, которая запаздывала, и мы некоторое время сидели у нее в кабинете. Сначала она расспросила меня — заинтересовалась раскопками, о которых я обмолвился, когда говорил про Петьку. Ну и я, слово за слово, выложил всю свою нехитрую историю. Про Москву, про болезнь мамы, про то, как увлекся археологией, про глупый студенческий брак, который так же глупо закончился, про свою более чем скромную научную карьеру и экспедиции, которые я, несмотря ни на что, очень любил. С языка так и просился вопрос, почему она перестала отвечать на мои письма, но я не решался спросить. Какое у меня право предъявлять ей какие-то претензии теперь, спустя… это сколько же получается… двадцать пять лет? Смешно.

Но она объяснила сама. Ее тетка, которая в общем-то и не была ей теткой, ушла от мужа вскоре после моего отъезда в Москву. Ушла и забрала с собой Элю. Сначала они жили там же, по соседству, у каких-то знакомых, а потом тетка перебралась под Смоленск, к родителям. И опять забрала с собой Элю — а куда ее девать-то? Еще года два тащить на своем горбу, пока Эля не устроится работать или учиться. Эля мешала ей и ее новому мужу, но тетка стойко держала какое-то давнее обещание и не гнала непрошеную падчерицу из дома. Потом Эля пошла в медучилище, где ей дали общежитие, выучилась на медсестру, начала работать, поступила в институт… И все это — в Смоленске, в том самом Смоленске, куда я приезжал каждое лето еще в собственные студенческие годы, когда после войны возобновились раскопки здешнего городища и курганов. Она так и жила здесь все это время, по-прежнему в общежитии, только уже в другом, вот уже много лет.

Эта мысль, поразившая меня тогда, во время нашего разговора в ее кабинете, засела в голове и сводила меня с ума. Все это время я тоже бывал здесь, привозил студентов на тот же вокзал, с которого она по выходным уезжала навестить тетку, ходил по улице мимо больницы, где она работала, и мимо другой больницы, где она лежала сама, борясь с болью и переживая страшную утрату. Вся ее жизнь прошла так близко от меня, рукой подать, мы могли бы однажды столкнуться на улице, на вокзале, в автобусе, в парке, куда она приходила почитать книжку на скамейке, а я приезжал в свой выходной отдохнуть от развеселой экспедиционной жизни. Не я был ее первой настоящей любовью, не я носил ей в больницу компот и — контрабандой — бутерброды с колбасой. Все было так близко, только руку протяни, и все прошло мимо меня.

Конечно, многое из этого я узнал уже позже. А в тот первый вечер мы просто сидели и болтали, наблюдая, как за окном сгущаются тихие летние сумерки, а за стеной спал мальчишка-школьник, перемазанный зеленкой. По возрасту он вполне мог бы быть нашим ребенком... Я еще не знал всего, но вот это чувство, смесь ревности, жалости, досады и смутной надежды, ощутимо кольнуло меня уже тогда. Полумрак кабинета сглаживал морщины на ее лбу, но заметнее становились тени под глазами и на висках — следы чего-то потаенного, неведомого мне. Остывшее солнце спряталось за деревьями, и золотистые искры в ее глазах погасли. Но я чувствовал, даже в полумраке, да хотя бы в полной темноте, хоть с закрытыми глазами, все равно чувствовал, как она смотрит на меня, внимательно и чуть насмешливо, как раньше. Она была все так же красива. И будто бы по-прежнему не осознавала, какую власть имеет надо мной.

История с Петькой завершилась вполне благополучно. Его бабушка и родители не успели по-настоящему испугаться, а сам он пошел на поправку удивительно быстро. Я часто навещал его и каждый раз с радостью убеждался, что травмы его заживут, по-видимому, не только до свадьбы, а даже до начала учебного года. Главное — он не грустил, не скучал и вообще был бодр духом. Как и я. Встречаясь, мы перемигивались и смеялись, вызывая у персонала недоумение напополам с осуждением. Ну Петька ладно, малец, даже не понял небось, какая страшная беда прошла стороной, вот и веселится. А этот-то здоровый дядька, уж волос седой в голове, а туда же — резвится как мальчишка… Петька, конечно, не знал причины моего хорошего настроения. А может, знал? Дети наблюдательны. К тому же, я ведь однажды рассказал ему сказку про Эшхи… Но я забегаю вперед.

В сорок лет трудно потерять голову так же безоглядно, как в четырнадцать. Но в сорок лучше понимаешь себя и свои желания. Я очень старался на этот раз не наделать никаких ошибок. Эля будто присматривалась ко мне, чего-то опасаясь. И я старался развеять ее опасения всеми способами. Мы гуляли в парке, ели мороженое, ходили в кино. Я рассказывал о наших находках, вспоминал разные байки из жизни археологов — ей они были в новинку, каждую из них она слышала в первый раз, удивлялась и хохотала, и сама становилась похожей на школьницу.

Нет, конечно, мы не были беззаботными школьниками. Мы изменились. Но что с того? Я видел, что Эле по-прежнему нравится слушать, как я болтаю всякую чепуху. И мы однажды даже тряхнули стариной и сочинили вместе сказку… Да не одну, несколько сказок. Это было увлекательнее, чем ходить в кино. Мы ничего не записывали, но некоторые из этих историй я запомнил. Вот, например, такую.

Жил в одной деревне человек по имени Эшхи. Нелепое имя, как будто кто-то чихнул, но вот так уж его звали. Да он и сам был под стать своему имени: ужасно некрасивый, горбатый, клыкастый, желтоглазый, волосы как пакля, руки как грабли. И одевался странно, и вел себя странно. Жил Эшхи один, только иногда подбирал на улице то котенка, то щенка, а потом отдавал знакомым детям, кому хотелось завести дома зверушку. Добрый был Эшхи, и все его любили и быстро забывали, что он некрасивый.

Никто не знал, сколько ему было лет. Как возьмутся вспоминать: в том году, когда двоюродная бабка чьей-то свояченицы поймала черную лисицу в курятнике, и это еще до того, как река на всю зиму замерзла, или нет, погоди, река-то потом, а Эшхи тогда уже в женихах ходил, да нет, уже законченный был бобыль… Поболтают да отступятся, так ничего толком не вспомнят. А он мало менялся со временем.

Однажды Эшхи исчез. Вот просто исчез и все: вечером видели, как он входит в свой дом, а наутро его уж там не было, и никогда больше он в деревне не появлялся. И никто почти не знал, что с ним случилось.

А вообще началась эта история еще раньше, давным-давно, когда Эшхи был ребенком. Он родился некрасивым, горбатым и клыкастым, и в детстве его все дразнили, а он обижался. И вот один раз поссорился с приятелями, убежал от них далеко-далеко в поля и заблудился. Долго он искал дорогу домой, а когда совсем выбился из сил и отчаялся, сел на камень у обочины и громко заплакал. Все равно ведь никто не слышит, а если и услышат — какая им разница?

Но тут кто-то погладил Эшхи по голове и сказал:

— Ай-ай-ай! Такой большой мальчик, такой красивый парень, и так громко плачет! Что случилось?

Мальчик оглянулся и увидел рядом пожилую женщину, или даже старушку (он был маленький, ему все взрослые казались стариками), в черном платке и с корзинкой в руках.

Эшхи помнил, что грубить старшим нехорошо, но он был обижен и очень зол, поэтому сказал сердито:

— Идите, тетенька, куда шли! И не обзывайтесь!

Тетенька удивилась:

— Да разве ж я обзываюсь? Я помочь тебе хочу!

— А зачем тогда называете меня красивым мальчиком? Все знают, что я уродец! — Эшхи всхлипнул и заплакал еще горше.

— Разве? — удивилась женщина. — Ну, как скажешь. Так из-за чего ты плачешь?

— Я заблуди-и-и-ился! — всхлипнул мальчик. — И не могу найти дорогу домо-о-о-ой… и останусь здесь навсегда-а-а-а… и умру-у-у-у…

— Ну-ну, не надо так, — сказала женщина, — я помогу тебе найти дорогу домой. Вот, возьми у меня из корзинки один клубок.

«Э-ге-ге, а тетка-то чокнутая!» — подумал Эшхи, перестал плакать, внимательно посмотрел на странную женщину и решил, что лучше не спорить с сумасшедшей.

Он сунул руку в корзинку и стал шарить в поисках клубка, как вдруг там, в корзинке, кто-то укусил его за палец мелкими острыми зубками.

— Ай! — воскликнул Эшхи и отдернул руку. — Кто это у вас там, тетенька? Котенок, что ли?

— Котенок, котенок, — кивнула тетенька, — ты не бойся, ты бери клубок, который сам под руку попадет.

Эщхи зажмурился, снова сунул руку в корзинку и вытащил клубок — большой, пушистый и мягкий.

— Ну вот, — улыбнулась женщина, — а теперь брось его на дорогу, он покатится, а ты за ним иди, прямо к дому приведет.

Эшхи бросил клубок на дорогу, и клубок покатился сам собой. И тут мальчик поверил, что тетка не чокнутая, а, видать, колдунья, и спросил на всякий случай:

— Вы мне хорошее дело сделали, так ведь я вам теперь за него что-то должен, да? Душу свою бессмертную или еще чего?

— Нет-нет, — сказала женщина, — ничего не должен.

— Но ведь мне надо вас как-то отблагодарить? Может, вам что-нибудь нужно? — настаивал Эшхи, который хотел, чтобы все было по-честному, потому что он вообще был порядочный человек.

— Нет, — сказала женщина, — мне ничего не нужно. — Но если хочешь, можешь отблагодарить. Я подам тебе знак: однажды дубовый лес встанет под твоим окном и закроет кронами солнце. Ты тогда выйди на улицу и посмотри, кому там нужна твоя помощь. Это будет тебе посланник от меня. Ты ему помоги, как сможешь, и будем считать, что мы квиты.

Эшхи все внимательно выслушал, кивнул, хотя ничего не понял, и пошел за клубком. А клубок вывел его прямо к родному дому.

Он не стал никому рассказывать о странной женщине в лесу. Клубок подобрал и положил под подушку, а ночью несколько раз просыпался и трогал его рукой — на месте ли? И один раз клубок, кажется, завозился под подушкой, захихикал и сказал человеческим голосом: «Ой, щекотно!»

А утром никакого клубка там не оказалось.

Эшхи, проснувшись, побежал посмотреть на дубовый лес, который рос в окрестностях. Но это было довольно далеко от того места, где он жил... Впрочем, возле его дома тоже росли молодые дубки. Эшхи и их внимательно осмотрел, и потом по утрам бегал проверять, крепко ли они держатся корнями за землю, не ходят ли по ночам куда-нибудь по своим дубовым делам. Но дубки стояли на месте, шелестели листьями и не подавали знака, что они куда-то ходят и вообще знают ту женщину с корзиной.

Некоторые соседи Эшхи тоже встречали ее и тоже не знали, кто она такая и откуда взялась, но видели, что у нее в руках всегда большая корзина. А в корзине, говорили, живет зверек: не то рыжий котенок, не то черный котенок, не то вообще ручной хорек.

Жизнь шла своим чередом. Эшхи жил себе и жил дальше. Вырос, возмужал, но оставался некрасивым и застенчивым, и поэтому так и не женился. Девушки, может, и не прочь были за него пойти, да он очень робел и дичился. А дубки стояли себе на месте, тоже росли и никуда двигаться не думали. И соседний лес вроде бы сниматься с места не собирался.

Однажды вечером мальчик… то есть уже не мальчик, а совершенно взрослый господин Эшхи сидел дома у окна и читал книгу. Перевернул он страницу и вдруг заметил, что в комнате темно, хотя солнце еще не село. Эшхи выглянул в окно и увидел, что дубки во дворе уже совсем выросли — незаметно, год за годом тянулись вверх, и вот уже их кроны закрывают солнце. Тут господин Эшхи вспомнил ту странную женщину с клубками. Чепуха, конечно… но он решил выйти во двор и посмотреть, не нужна ли кому его помощь.

Вышел, огляделся — нет никого во дворе. Только птичка вьется около дуба и кричит. Эшхи присмотрелся и понял, что у нее птенец выпал из гнезда. «Вот оно!» — подумал Эшхи, подобрал птенца и вернул его в гнездо, и птичка сразу успокоилась.

— Ну что? — тихонько сказал Эшхи. — Это оно и было? И мы теперь в расчете, да?

Но никто ему не ответил. Эшхи постоял еще немного и решил уже идти в дом, но услышал, что в кустах кто-то тихонько пищит. Заглянул — а там котенок, маленький, тощий и голодный.

— Вон оно что! — обрадовался Эшхи. — Так я, значит, котенку должен помочь! А с птенцом — это случайно получилось.

Подобрал котенка, принес домой, напоил молоком. Посланник женщины с клубками вылакал целую миску, сделал лужу в коридоре и заснул в ботинке. А Эшхи подумал: «Ну, наконец я рассчитался за тот волшебный клубок!» — и собрался ложиться спать.

Но тут со двора послышались громкие злые голоса и какой-то шум, так что пришлось Эшхи вставать и смотреть, что случилось. Он выглянул в окно и увидел, что это хулиганы обижают соседского мальчика. Ух, как Эшхи разозлился: он сам был когда-то маленьким, и ему не давали прохода те, кто старше и сильнее! Он выскочил во двор, прогнал хулиганов, а мальчика утешил и отвел за руку домой.

А когда возвращался к себе, подумал: «Нет, это она мальчика ко мне послала, а вовсе не котенка!» Но потом подумал еще: «Мальчик, правда, сказал, что никаких тетенек с клубками не знает… Неужели опять не то?»

На следующий день господин Эшхи вышел на улицу и помог пожилой торговке отнести на рынок тяжелую корзину. Потом накормил обедом нищего бродягу, потом отыскал потерявшуюся козу соседа… ведь это все могли быть посланники от женщины с клубками. Ну да, и коза тоже, запросто! По крайней мере вид у нее был очень многозначительный и загадочный.

Вскоре он и думать забыл про эту женщину — если приглядеться, вокруг полным-полно тех, кому нужна помощь, только успевай поворачиваться.

И с тех пор пошла про господина Эшхи слава, что он, хоть и урод, и вообще какой-то чудной, но человек добрый и отзывчивый. Люди забыли, что он урод, и забыли про его странности, а некоторые стали дружить с ним и заботиться о нем, потому что время шло, господин Эшхи старел и уже сам нуждался в помощи.

Однажды Эшхи проснулся среди ночи. У него часто бывала бессонница в последнее время, но тут он проснулся по другой причине: его разбудил подобранный на днях котенок, который играл на подоконнике с клубком… хотя никаких клубков господин Эшхи дома не держал, они ему были ни к чему.

Котенок громко мяукнул и толкнул клубок, который упал из окна во двор. Господин Эшхи накинул плащ и выбежал из дома.

И увидел, что во дворе на лавочке кто-то сидит, а рядом стоит большая корзина. Эшхи узнал и корзинку, и ее хозяйку… Хотя вместо старушки в черном платке на лавке сидела красивая девушка. Или, может, молодая женщина (Эшхи, сам почти старик, так и не научился определять возраст других людей). И косы у нее без седины, и лицо без морщин… разве что чуть-чуть, в уголках глаз, потому что она улыбалась.

— Здравствуй, Эшхи! — сказала женщина с корзинкой.

— Здравствуйте… тетенька, — сказал господин Эшхи. — Это опять ваш клубок у меня был, да? А вы, значит, теперь стали… вот такая?

— А я всегда такая, — сказала женщина, — просто это не так заметно.

— Правда, — кивнул Эшхи, — я раньше не замечал, я вас совсем другой запомнил.

Женщина с клубками засмеялась и сказала:

— Когда человек делает хорошее другим людям, и животным тоже, и ничего не ждет взамен, он со временем начинает видеть вещи не такими, какими они представляются, а такими, какие они есть на самом деле.

— Тогда вы на самом деле очень красивая, — вздохнул Эшхи.

— Ты тоже, — серьезно сказала женщина. — Я еще в прошлый раз заметила, когда ты там плакал на камне. Я же не знала, что другие считают тебя некрасивым. Когда видишь вещи не так, как все, это очень сбивает с толку. Вот, посмотри на себя!

Женщина протянула ему зеркальце. Эшхи посмотрел в него и увидел, что он и правда хорош собой: вовсе не горбатый, просто сутулится немного, потому что высокого роста, и зубы у него нормальные, только чуть-чуть острее, чем у других, и глаза не желтые, а медового цвета с золотыми искрами.

— Как же обидно, что никто меня таким не видит! — воскликнул Эшхи.

— Я тебя таким вижу, — улыбнулась женщина.

— Тю! — сказал Эшхи. — Вы у нас сколько не были? Лет пятьдесят? Вот уйдете, и я подумаю, что мне все приснилось, как всегда, и опять увижу в зеркале, что я урод. Вы, кстати, далеко живете? Редко у нас бываете.

— Далеко, — сказала женщина, — далеко-далеко! Но если хочешь, я могу взять тебя с собой. Я всегда буду видеть тебя таким, какой ты есть. И ты будешь видеть меня такой, какая я есть.

— Хочу! — ответил Эшхи, который впервые в жизни так долго разговаривал с красивой женщиной и сам при это чувствовал себя красивым и чувствовал, что он ей нравится.

— Тогда пойдем!

— Прямо сейчас? — спросил Эшхи.

— Прямо сейчас! Я в ваших краях в следующий раз появлюсь не скоро… или даже вовсе не появлюсь.

— Тогда я готов! — сказал Эшхи. — То есть скоро буду готов. У меня тут котенок, нельзя его бросить… а я как раз обещал одной соседской девочке.

Он взял котенка, прокрался с ним в сад к соседям, постучал в окно комнаты, где спали дети, и отдал котенка девочке, как и обещал. Она, конечно, спросила, почему вдруг сосед раздает котят среди ночи, и Эшхи ей все рассказал. Но сначала взял с нее слово, что она сохранит историю в тайне: все равно женщина с корзинкой в этих краях больше не появится, ни к чему понапрасну будоражить умы.

Потом Эшхи ушел. А соседская девочка никому эту историю не рассказывала. Ну, разве что иногда, под видом сказки. Никто ведь и не подумает, будто бы такое могло приключиться на самом деле.

Полевой сезон подходил к концу, у меня начался отпуск. Я должен был ехать в гости к Юрке, но я написал ему, что в этот раз не получится. Неудобно было, мы ведь заранее договаривались, они меня там ждали. Поэтому я прямо написал, что встретил Элю. И за то время, что был в Смоленске, успел получить ответ: Юрка на меня не обижался и приглашал нас обоих на Новый год. Смешно, но именно его короткое письмо подтолкнуло меня к решительным действиям. Он опережал события: я ведь ни словом не обмолвился, что мы с Элей вместе… потому что это было бы неправдой. Однако раз даже Юрка шлет нам официальное, так сказать, приглашение, то чего же я-то время теряю?

— Елена Ивановна, — сказал я однажды. — Елена Ивановна… а ты, значит, по паспорту Елена? А я все думал, от какого имени такое сокращение.

Я, хоть и был полон решимости, все топтался вокруг да около.

— Не совсем, — сказала она. — Не совсем Елена. Просто так записали. Ну, так проще.

И опять не объяснила до конца, а я не стал спрашивать, чтобы не отвлекаться, потому что уже набрал воздуха в грудь, и выпалил:

— Елена Ивановна, а выходи за меня замуж!

Я, несмотря на все свое волнение, был уверен, что она согласится сразу. Ну правда, а чего отказываться, ну все же ясно уже? Однако она задумалась ненадолго. Я напрягся, ожидая услышать… да все что угодно. Но только не то, что она сказала.

— У меня тетя болеет, — сказала Эля, очнувшись от размышлений.

Я не нашелся с ответом, и она, еще немного помолчав, спросила:

— А где мы будем жить?

Я перевел дыхание. Оригинальная манера соглашаться на предложение руки и сердца.

— В Москве будем жить. У меня квартира, я же говорил. Или ты насчет работы сомневаешься? Ничего, устроим.

— Я насчет тети сомневаюсь. Она одна живет и болеет уже очень. Если я уеду так далеко, кто о ней позаботится?

— Она-то о тебе много заботилась?

— Ну вообще-то да. Достаточно.

Я вздохнул. Вот ведь как судьба привязала их друг к другу… То тетка взяла к себе постылую девчонку и была вынуждена ее содержать, а теперь сама Эля должна о ней заботиться, возвращая этот должок. А ведь никакой привязанности между ними нет и никогда не было.

— Ну а другая родня ведь есть у нее? Да постой, ты говорила, она замуж вышла во второй раз?

— Вышла. А потом развелась. Родня… ну да, племянники у нее. Тут живут, недалеко.

— Ну вот, — сказал я с облегчением. — Вот и решение нашлось. А то, знаешь, не выходить замуж, потому что тебе надо заботиться о престарелой тетушке, это что-то такое… из романа. Старинного, дореволюционного. Сейчас так не бывает. Как это… новые песни придумала жизнь!

— И правда, — согласилась она. — Только надо все-таки еще с племянниками все уладить.

— Уладим! Давай я с ними переговорю, хочешь?

Эля все-таки взялась улаживать это дело сама, но пообещала перебраться ко мне, как только все устроится. А мне уже надо было уезжать — учебный год на носу, я и так задержался сверх всякой меры.

Я проводил ее на работу, а сам собрал вещи и отправился на вокзал. Расставаться не хотелось, но я твердил себе, что все уже решено, что наша разлука освобождает Эле время для переговоров с теткиной родней (а то мы уж слишком были заняты друг другом), что надо пока что немного навести лоск в моей берлоге, давно позабывшей, что такое семейная жизнь. Что впереди теперь только хорошее.

Былые страхи, казалось, окончательно выпустили меня из своих когтей. Я теперь с досадой вспоминал разговор с Юркой, который состоялся год назад. Ну что я взялся ему плести про черные мысли, про ангелов? Какая это все чепуха по сравнению с настоящей жизнью и настоящими людьми. И на Элю я смотрел теперь другими глазами. Меня почти радовали тонкие линии морщин на ее лице и ее близорукость. Разве ангел может быть близорук? Нет, нет, прав был Юрка. Эля просто человек. Необыкновенный, но человек. Она приедет ко мне в Москву, мы сразу подадим заявление, а на Новый год нагрянем в гости к Юрке, раз уж он так неосмотрительно нас пригласил.

Мы снова расстались с Элей, но на этот раз ведь все совсем по-другому. Теперь мы не потеряемся на долгие годы. Теперь-то я все предусмотрел.

Я очень старался не ошибаться, но все-таки ошибся.

Мне не надо было уезжать.

Женя проснулась от звуков музыки за стеной и некоторое время лежала, размышляя, с чего это Ане вздумалось сесть за пианино в такую рань. Хотя это ведь, пожалуй, и не она играет. Нотки звонкие, рассыпчатые, настойчивые, как капель, и по-ученически плоские. Женя приподнялась на локте и помотала головой, разгоняя остатки сна. У Ани урок, значит, времени уже… ого, десятый час!

Все, подъем. Хоть и выходной, а дел по горло. Надо было, конечно, лечь пораньше, но очень хотелось прочитать перед сном еще несколько страниц рукописи из синей папки. Вон они, лежат ровной стопкой на тумбочке. Хорошо бы все-таки набрать прочитанное на компьютере. Вообще она не планировала это делать, думала ограничиться только самым началом, чтобы показать Карине. И набрала ведь уже его, да вот так и не показала до сих пор. Черт его знает почему. Не похоже, что оно годится в печать, это странное сбивчивое повествование, из которого загадочным образом исчезла центральная часть. Но и бросить его на полпути Женя тоже не могла.

За окном сияло ясное, почти совсем уже весеннее утро, и кровать была залита солнцем, и в паузах между музыкальными упражнениями за стеной было слышно, как гомонят под окном птицы. И все смутные подозрения и догадки должны бы рассеяться при свете дня, как это обычно бывает. Но почему-то именно сейчас, сидя на кровати в уютной пижаме, посреди всей этой мирной ясности и чистоты, Женя отчетливо поняла, что незаметно для себя оказалась втянута во что-то непонятное и вообще-то пугающее. И это определенно было связано с рукописью в синей папке. Как только она оказалась у Жени, началась вся эта несуразица. То кто-то играет ночью на пианино, то стучит в окно на восьмом этаже. Нет, всему можно найти разумное объяснение. Запросто. Сколько в ее жизни было разных забавных происшествий и невероятных совпадений, за которыми не таилось ничего, кроме пустой случайности! О них можно рассказать друзьям за рюмкой чаю, а потом с легкостью выбросить из головы. Но эта чертова рукопись, ее загадочный автор, который так больше и не появился в «Парнасе», и череда странных событий вокруг Жени — это все, вместе взятое, выглядело чем-то большим по сравнению с обычными случайностями.

Женя не любила мистику, тайны и загадки. Этой ерунды ей хватало на работе — в текстах, которые приходилось редактировать. К тому же от таких вещей отчетливо веяло душевным нездоровьем, от которого инстинктивно хотелось отстраниться… так же, как и Кольке не хотелось думать, что он сумасшедший. Но это ведь действительно не похоже на записки сумасшедшего. Это все очень, очень, очень странно, и при этом вполне нормально. Будто вполне здравомыслящий приятель делится с тобой чем-то эдаким и время от времени поглядывает неуверенно — слушают ли его еще, принимают ли всерьез? И бросить теперь дело на полдороге — все равно что отвернуться от друга в тяжелой ситуации. Нет, Женя уже отказалась от мысли просто сбагрить рукопись обратно в издательство и забыть о ней. Надо дойти до конца, раз уж ввязалась, а там видно будет, что делать дальше. Жалко только, что не хватает в середине целых двадцати страниц. А все те странные вещи, которые происходят вокруг… как это там сказал Юрка: они существуют, но не настоящие? Как ложные солнца, да.

Женя быстро выпила кофе на кухне, тихой мышкой проскользнула в большую комнату и заняла свое место у компьютера. У Ани сегодня медвежата Муся и Тима, как всегда по субботам. Они давно привыкли к периодическому Жениному присутствию и не обращали на нее внимания.

Настроение было совсем не рабочее, и Женя некоторое время украдкой следила поверх компьютерного экрана за ходом урока. Тима, кажется, делает успехи. У него короткие толстые пальчики, такие неповоротливые и немузыкальные на вид. Но Тима упрямый, и рано или поздно всегда добивается того же, что его сестре дается без всякого труда, само собой. Виртуоза из него не выйдет, но зато как он слушает Аню, когда она в награду за прилежание соглашается поиграть им после урока что-нибудь на их выбор… Впитывает звуки пианино, как пересохшая земля впитывает дождь. Интересно, зазеленеют ли когда-нибудь всходы, будут ли плоды у этой его страсти к музыке?

— Хорошо, — сказала Аня. — Сегодня прямо молодец. К следующему разу разбери вторую часть, будем двигаться дальше.

Женя снова посмотрела на них. Тима покраснел — от похвалы и удовольствия, а не от досады, как обычно. Потом поймал Женин взгляд, смутился и отвернулся. Муся, которая устроилась пока за краешком Жениного стола, тоже повернулась к брату и улыбнулась. Она за него переживала, хотя никак не могла понять, почему у него не получаются совершенно простые вещи, не требующие никаких усилий. Муся подписывала тетрадку, и почерк у нее был такой же четкий и правильный, как ее игра на пианино. Она старательно вывела последнюю букву, надела на ручку колпачок и с удовольствием посмотрела на свою работу. Тетрадь для занятий по сольфеджио ученицы третьего класса такой-то школы Марианны Петровны… ишь ты, даже с отчеством… Марианны Петровны Фаустовой.

Жене понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, где она встречала эту фамилию вот совсем недавно. Ну конечно, Валька Фаустов, друг Коли, тонувший в проруби! Это он рассказал Коле про ангелов, а потом пропал без вести. Эх, а вот бы было хорошо, если б действительно не пропал… Если, конечно, он существовал взаправду. И если у него действительно была такая фамилия. Довольно редкая вообще-то, не так много на свете Фаустовых, подумала Женя. И не успев додумать эту мысль до конца, неожиданно для себя спросила:

— Муся, а ты, значит, Марианна, да?

— Да, — Муся подняла на нее строгие светлые глаза, видимо, ожидая услышать одну из привычных и ужасно ей надоевших шуток по поводу имени.

Но Женя не собиралась шутить и смотрела на нее так же серьезно. Собственно, про имя-то она ведь уже давно знала от Ани, гораздо интереснее фамилия.

— У меня был один знакомый, — осторожно начала она. — Валька… Валентин Фаустов.

Женя замялась на мгновение. Сколько лет могло бы быть Вальке, если б он был реальным человеком и если бы он дожил до этого дня?

— Он старенький уже, лет семьдесят, — заключила Женя. — Нет у вас такого в родне?

Она даже затаила дыхание, ожидая ответа, хотя понятия не имела, зачем вообще спрашивает и что хочет услышать.

— Нет, — сказала Муся озадаченно. — Нету… вроде.

— Есть, — отозвался от пианино Тима. — Как это нету? А дядя Валентин?

— Ой, правда! Я про него забыла.

— Он в Москве живет? — спросила Женя.

Она отметила про себя, что почти не удивлена таким совпадением — всего лишь еще одна небольшая странность в ряду других.

— Нет, он в деревне, — сказала Муся. — Я у него только один раз была, поэтому забыла. И на свадьбу он один раз к нам приезжал.

— А что за деревня?

— Чемодурово.

— Как? — Женя, не удержавшись, прыснула.

— Название такое, — солидно сказал Тима. — Ничего смешного.

После чего они с Мусей переглянулись и тоже захихикали.

— А далеко это?

— Далеко, — сказала Муся. — Мы на машине три часа ехали. Или четыре. А ваш знакомый тоже в деревне живет?

— Мой? — Женя растерялась. — Ну, он… я не знаю. Просто про него в одной книжке написано. Я и подумала, может, ваш родственник. А может, просто однофамилец.

— А что за книжка? Можно почитать?

— Она пока… мы ее еще не издали. Ну, я же работаю в книжном издательстве, понимаешь?

— А я хочу почитать, — сказал Тима. — Если там про нашего дядю Валентина, то я хочу почитать.

— Я не уверена, — призналась Женя. — Может, и не про вашего. Если он вам дядя, то он еще не старый, получается.

— Так нет, он наш дедушка. Прадедушка даже. Это мы его просто, ну, так зовем, — пояснил Тима. — Это у нашего дедушки… то есть у его дедушки… у него была сестра, так вот она умерла, а он остался один. И он потом жил в детдоме, он нам рассказывал. А потом уже, после войны, они его нашли. И он так там в деревне и живет теперь.

— Хорошо. Детдом — это хорошо. То есть это… хорошо, что нашелся, — пробормотала Женя, осознав, что Аня уже некоторое время с любопытством следит за их беседой. — Извините, я вас отвлекаю. Больше не буду. Просто интересно стало.

— А если это про нашего дядю книжка, то вы скажите потом, ладно? — попросил Тима.

— Да-да, конечно. Я обязательно. Я просто подумала… То есть да, я скажу. Обязательно. Вы занимайтесь.

— Да мы уж закончили, — сказала Аня. — Сегодня все молодцы! Будем играть?

— Будем! — дружно завопили медвежата, позабыв про свою обычную изящную сдержанность (в случае Муси) и угрюмую сосредоточенность (в случае Тимы).

— Не поняла, — Женя обвела всех троих вопросительным взглядом. — Так вы закончили или будете еще играть?

— Мы закончили играть, — сказала Муся. — А теперь будем играть.

— Не в смысле — играть, а в смысле… ну, играть, — добавил Тима, пробежав пальцами по клавишам и сделав затем какой-то неопределенный жест в воздухе.

— Не на пианино, а в игру, — объяснила Аня. — Мы сейчас возьмем ноты, вот эту всю стопку сразу, и Тима с Мусей по очереди выберут из нее что-нибудь наугад, с закрытыми глазами. А я сыграю то, что они выберут.

— Здорово, — Женя одобрительно кивнула. — Это как гадание по книжке, только по нотам, да?

— Ага. Чур, я первая!

Медвежата по очереди, старательно зажмурив глаза, рылись в пачке нот. Оба вытащили по тонкой тетрадке, затем, все так же зажмурившись, раскрыли их на середине и наконец с интересом уставились на свою добычу.

— У меня непонятное что-то, — растерянно сказала Муся, оглядываясь на Аню.

— И у меня непонятное, — Тима водил пальцем по строчкам, беззвучно шевеля губами. — Тут песня. Только не по-русски. И не по-английски…

— Это на немецком. Там перевод есть, посмотри внимательно. Карандашиком написано.

— А вы споете тоже, да?

— Спою, — кивнула Аня. — Раз выпала песня, надо петь. Все по правилам.

Тема и Муся устроились поближе к ней, чтобы следить за словами. Женя осталась на месте. Она знала немецкий, да и песня сама по себе ее не особо интересовала, но очень любопытно было послушать, как Аня поет. Однако когда после строгих и размеренных аккордов вступления зазвучал неожиданно мягкий Анин голос, Женя вздрогнула.

Песня, хотя Аня исполняла ее вовсе не речитативом, больше походила на рассказ вполголоса. Рассказ о ложных солнцах, сияющих на небе, мертвых и бессмысленных, о которых доподлинно известно, что они не настоящие, один пустой обман, но вот же они там, над головой, стоят неподвижно… Всякий обман, всякое наваждение имеет двойную природу: это пустой воздух, ничто, но это ничто имеет совершенно реальную власть над душами и умами, притягивает их и волнует. Это Юрка правильно сказал в том разговоре Николаю. Черт, да почему она опять думает об этом? Юрка ведь и сам не настоящий.

Возле пианино завозились и заговорили, и мысли перескочили на другое. Надо же, как получилось! Ложное солнце — явление нечастое, в разговорах упоминается редко. Но вот и вчера попалось в рукописи, и сегодня опять. Очередное совпадение. Причем какое-то гнетущее. Хорошо, что на медвежат мрачноватая песня, похоже, не произвела особого впечатления.

— Теперь мое, — потребовала Муся, протягивая Ане нотную тетрадь.

Женя тоже приготовилась слушать, на этот раз с некоторой опаской. Если уж пошли такие совпадения, что ее ждет дальше? Впрочем, Мусе, кажется, выпала не песня, а просто какая-то пьеска.

Аня начала играть, даже не взглянув на ноты. Мелодия приятная, хотя немного неустойчивая, каждая фраза завершается вопросом. И как будто что-то знакомое… Женя почесала в затылке, силясь вспомнить, где она это слышала. Вот черт, провалы в памяти начались преждевременно. Наверняка ведь известная вещь. Удивительно, прямо совершенно живая музыка, как беспокойный зверек, будто уворачивается из-под пальцев, норовит удрать за пределы клавиатуры. Точно, и вот этот финальный кульбит, и наконец утверждение вместо вопрошания… эх, соль второй октавы дребезжит… Женя чуть не хлопнула себя по лбу: да это же та самая мелодия, которую она слышала тогда, ночью, одна в пустой квартире! Не то играли где-то на другом этаже, не то по телевизору.

Медвежата тоже выглядели озадаченными, хотя музыка им явно понравилась.

— А это что такое? — спросил Тима.

Аня почему-то замешкалась с ответом и только через пару секунд сказала неохотно:

— Этюд. Неизвестного автора.

— Красиво, — сказала Муся и тут же осеклась, сама понимая, что это не совсем подходящее слово, но не умея подобрать более точное.

— Как живой, — сказал Тима.

— Кто живой? Автор? — переспросила Муся.

— Нет… этюд. Ну, вообще, музыка такая…

Тема насупил брови и выпятил губы, как всегда, когда встречался с какой-нибудь непреодолимой трудностью. Он тоже не мог найти подходящее определение.

— Все, — сказала Аня. — На сегодня все. Мама просила, чтоб вы не задерживались.

Она проводила медвежат в прихожую, а Женя, бросив попытки сосредоточиться на работе, подошла к пианино. Вот они, ноты, на которые Аня ни разу не взглянула даже мельком, хотя Муся старательно следила за тем, чтобы переворачивать страницы вовремя. А в тетради ни заголовка, ни автора. Листы пожелтели от времени — видимо, давно тетрадь ждала своего часа перед тем, как Аня взялась за нее и испещрила нотные линейки своим беглым лаконичным почерком. Гибкие и стремительные вереницы нот, острые хвостики… Связи между ними невидимы, но при этом неразрывны. Откуда эта мысль? Ах да, из книжки про звездных эльфов.

Аня вернулась в комнату и принялась наводить порядок вокруг пианино.

— Слушай, а правда, что за музыка? — спросила Женя, протягивая ей нотную тетрадь. — Знакомое что-то, никак не могу сообразить.

— Знакомое?

— Ага. Ну так, очень смутно.

Женя помолчала, не понимая, почему ее вопрос привел Аню в замешательство, и вдруг ее осенила внезапная догадка.

— Погоди, так это твое? Ты… пишешь музыку?

— Ну да.

— Ничего себе! Впервые вижу живого композитора.

— Ну уж композитора.

— Кто пишет музыку, тот композитор!

— А всякий, кто пишет стихи, непременно поэт? — прищурилась Аня.

— Э… ну… — Женя задумалась. — Нет, не всякий. Но это другое! Подумаешь, стихи. Это легко. Все могут сочинять стихи. Я не говорю, что непременно хорошие, но хоть какие-то.

— Так и музыку могут все. Просто не все пробуют. И не у всех она получится хорошая, это правда. Но сочинить — отчего же нет?

— У меня даже плохая не получится, — вздохнула Женя. — Я умею только слушать. А как сочинять — даже представить не могу.

— Да очень просто. Так же, как стихи. Да хоть прозу. Мысль сама просится на бумагу и ищет себе выражение, а ты только знай записывай. Начнешь писать, и вот уже одно цепляется за другое и тянет его за собой.

— Как притягиваются друг к другу звуки мелодии и строчки песни, — пробормотала Женя.

— А? Ну да. Вот видишь, ты еще лучше меня понимаешь.

— Это не я, это звездные эльфы.

— Кто?

— Ну, в книжке про звездных эльфов такое было. Ладно, неважно. Очень красивая музыка, я хотела сказать. То есть нет, не то что красивая… Живая. Понимаешь?

Аня улыбнулась и кивнула. Слышать похвалу ей было приятно, хотя звездных эльфов она не одобряла. Она была очень здравомыслящая. Будь она чуточку менее здравомыслящей, разумной и правильной, Женя непременно рассказала бы ей, как однажды ночью уже слышала эту мелодию, исполненную в пустой квартире на пианино с закрытой крышкой. Но нет, рассказывать это Ане было чистым безумием.

Женя поймала себя на том, что рассуждает про Аню совсем как Николай про своего Юрку. Но Юрка выдуманный, а Аня настоящая. В ее присутствии даже думать о разных невероятных вещах не очень получается, не то что говорить. Может, кстати, одна из таких таинственных вещей все же имеет объяснение?

— Слушай, Ань, у меня тут кое-что потерялось. Страницы из рукописи, представляешь? Не знаю прямо, что автору скажу, когда явится. Ты не видела случайно?

— Нет. Вроде нет.

— Я просто подумала, может, ты взяла посмотреть.

— Нет, я не брала, — Аня подняла брови. — Зачем бы вдруг? Я к твоему столу и не подходила.

— Да они не со стола пропали. На тумбочке у меня лежали в папке. Утром просыпаюсь — нету двадцати страниц. Я и не думала, что ты взяла, но просто… вот куда они могли деться, а?

— Завалились куда-нибудь?

— Нет нигде, — Женя уныло помотала головой. — Я всю комнату обшарила.

Аня нахмурилась. Она не хуже Жени знала, что потерять что-либо в ее крохотной каморке невозможно.

— А они точно были, эти страницы? Может, автор их забыл туда положить?

— Да я уж сама засомневалась. Но вроде да, были. Я помню, я в них заглядывала. Вечером были, а утром — уже нет. Я даже подумала… не знаю, мог сюда кто-то зайти без нас?

— Ну разве что хозяйка, — сказала Аня с сомнением. — Только ей-то зачем?

— Низачем, — мрачно кивнула Женя. — А ты не… ну, никому не давала ключи? Никто не мог прийти без тебя?

Аня не ответила, только сердито дернула плечом — как можно даже спрашивать такую глупость? Женя вздохнула. Ну да, глупость. Конечно, Аня никому не давала ключи от их квартиры. Да и кто бы позарился на потрепанную папку для бумаг? Что там может быть интересного постороннему человеку? Словно прочитав ее мысли, Аня спросила:

— А что у тебя там? Что-нибудь ценное? Рецепт вечной молодости? Секрет философского камня? Средство Макропулоса?

— Не-а. Хотя секрет вечной молодости у меня тоже есть. Вот прямо сейчас редактирую. Надо питаться капустным соком и семенами льна и умываться дождевой водой согласно лунному календарю. И будешь жить до ста лет… если раньше того не начнешь выть на эту самую луну от такой жизни. Ладно, не бери в голову. Может, я сама там чего-то напутала с этими страницами. Потом разберусь.

— Чай пить будешь?

— Попозже. Работать надо.

Аня кивнула и ушла на кухню, а Женя наконец взяла себя в руки и занялась сборником рецептов вечной молодости. Автор — хорошая подруга Карины. Говорят, Карина эти рецепты даже на себе опробовала. И с тех пор разучилась улыбаться и разговаривает рублеными фразами. Того и гляди на луну завоет. И ее можно понять. Вот до чего людей капустный сок доводит.

Хлопнула входная дверь, и Женя встрепенулась. Ах да, это Аня ушла к своим вечерним ученикам. Это что же, получается, уже вечер? Вот что значит проспать с утра, так и живешь потом весь день с ощущением, что опаздываешь. Ну да ничего, сегодняшнюю норму Женя уже выполнила. Дала стране план, так сказать. Облагодетельствовала человечество секретом вечной молодости.

Утренняя солнечная чистота за окном сменилась серой хмарью, а затем и полноценным снегопадом. Вот вам и весна! Хорошо, что сегодня никуда не надо идти и хотя бы вечер выходного дня можно провести в свое удовольствие. И выпить наконец чаю не спеша.

Женя прошла на кухню, налила воды в чайник и некоторое время размышляла, не сделать ли по-быстрому пирог с вареньем. Но возиться с мукой не хотелось, и пока чайник закипал, она соорудила себе бутерброд — по методу, которому ее еще в детстве обучил Петя. Метод был, по его словам, строго научный. Он на правах старшего брата вообще часто вешал ей лапшу на уши, подводя научную базу под всякую ерунду, но вот в случае с бутербродом все было честно. Берешь батон, отрезаешь горбушку, потом аккуратно достаешь из нее хлебный мякиш, а получившуюся лодочку тщательно промазываешь изнутри сливочным маслом. В этом и заключалась научность рецепта. «Масло не пропускает жидкость, понимаешь? — объяснял Петя. — Это закон физики такой». Женя молча кивала, наблюдая за его манипуляциями, только спросила: «А какая там будет жидкость?» Петя подмигнул: «А вот смотри!» И щедро налил в горбушку клубничного варенья. Бутерброд Женя горячо одобрила. Правда, у нее самой почему-то никогда не получалось как следует обмазать пустую горбушку маслом, поэтому варенье, если замешкаться, протекало и капало на пальцы и на стол. Но бутерброд от этого хуже не становился.

Женя побоялась продолжить чтение рукописи прямо за чаем: протекающий бутерброд явно представлял нешуточную опасность для бумажных страниц. Зато после чая так приятно было устроиться с одеялом на кровати, под настольной лампой, и бросить взгляд на снежное марево за окном, предвкушая мирный вечер за книгой, совсем как в детстве.

Она повозилась, устраиваясь поудобнее, и открыла синюю папку.

Так. Что еще за новости? Женя резко села на кровати, даже сердце забилось и кровь бросилась в лицо.

Рукописи в папке не было. Точнее, не было хорошо знакомых машинописных листов с бледными прыгающими буквами, которые так неудобно читать поначалу, пока не привыкнешь, и с рисунками, сделанными черной ручкой на полях.

Вместо этого в папке (Женя, не веря своим глазам, еще раз ее оглядела — да, определенно, та же самая папка с потрепанными белыми завязками) лежала стопка бумаги, покрытой ровными, но неразборчивыми строчками… написанными от руки. Что за чушь? Что еще за подкидыш, и где настоящий текст? Женя зажмурилась, потом открыла глаза. Ничего не изменилось. Она достала страницы из папки — не так их много, было ведь больше… когда они были печатными.

Надо собраться с мыслями. Значит, два вопроса. Первое — что это, черт возьми, такое? И второе — как оно могло тут оказаться? В прошлый раз страницы исчезли ночью. Но чтобы вот так, среди бела дня, почти у нее на глазах… это как-то чересчур.

Она опасливо покосилась в окно. Сейчас кто-нибудь в него постучит и скажет мерзким голосом: «Девочка, девочка, отдай мою папку!» Но за окном, конечно, была просто метель и смутно чернели ветки деревьев.

Ладно, посмотрим, что за кукушонок оказался в нашем гнезде. Почерк как будто бы знакомый. Возможно, похож на почерк, которым были сделаны пометки и исправления на тех листах, которые она читала… Теперь трудно сказать, сравнить-то не с чем. Но чернила в ручке тоже черные, как и там. Так это, может, и не совсем кукушонок? Или умелая подделка под оригинал. Да кому, черт возьми, может понадобиться этот оригинал, чтобы его подделывать? Ну правда же, не средство Макропулоса!

Женя пробежала глазами первую страницу, потом пролистала еще несколько. Вообще похоже, что автор тот же. Раздражающие многоточия бьют в глаза, в половине случаев можно было бы не ставить. Она их повычистила, когда набирала текст на компьютере, но в оригинальной рукописи они остались, и тут вот тоже страницы ими прямо пестрят. И построение фраз характерное. И вот эти его «ясно» и «ясное дело» тоже мелькают то тут, то там. Да, это похоже на продолжение. И может быть, действительно тот же автор. Своему редакторскому чутью Женя доверяла, до сих пор оно не подводило ее ни разу. Вот про звездных эльфов явно писали двое, это видно. И если, допустим, редактор перепишет половину книжки за автора, а вторую — поленится, это тоже будет видно. Но здесь определенно та же рука, и ритм узнаваемый, и ошибки типичные.

И начинается с полуслова, как в прошлый раз. Выпущено еще одно связующее звено, и получается какая-то несуразица.

«…все это я должен рассказать. Пусть меня больше нет, пусть вообще ничего больше нет. Но это моя история, и если она написана — значит, я был. Значит, мы оба были. Нет, если она написана, это еще ничего не значит. Если ее кто-то прочитал… Вот тогда да. Тогда я был. Я на самом деле был! Я настоящий, я пишу эти строки... Если их пишу не я, то кто тогда вообще? Поэтому надо их написать. И надо, чтобы их кто-то прочитал. История должна быть рассказана — только так мы можем спастись».

Сумбур вместо музыки. Не очень-то похоже на продолжение. Ладно, это потом. Главное, что автор все-таки тот же.

Хорошо, допустим, в этот вопрос удалось внести ясность. Но остается и другой, куда более волнующий. Кто и каким образом ухитрился подменить рукопись? С утра Женя сама собрала печатные листы в папку и завязала тесемки. И в квартире с тех пор не было никого, кроме медвежат и Ани.

Чудеса чудесами, но это уже немного слишком даже для чудес. Положим, пропажу страниц можно объяснить — Женя как-нибудь обронила их сама, например, в метро, ну или их не было с самого начала, а ей только показалось, что были. Но объяснить вот эту таинственную подмену не удавалось уже никак.

С одной стороны, Женя уже раз сто повторила себе, что никому эта рукопись не сдалась, чтобы проворачивать с ней такие фокусы. Этого добра в каждом издательстве навалом. Да и сочинение, прямо скажем, не тянет на бестселлер. С другой стороны, если б она была никому не нужна, то и не творилась бы вокруг нее вся эта чертовщина.

Она откинулась на подушку и бессмысленно уставилась на отстающие от стены обои прямо перед собой, пытаясь восстановить в памяти события дня.

Медвежата в ее комнату не заходили, были все время на виду — и пока шел урок, и потом, когда одевались в тесном коридоре.

А вот Аня могла бы. Все то время, пока Женя сидела за компьютером, поглощенная работой, Аня ходила по квартире — то на кухню, то в ванную. Могла бы и в ее комнату зайти.

Ох, ну что за бред! При чем тут вообще Аня? Какое она может иметь к этому отношение? Еще был бы на ее месте кто-то другой, можно было бы заподозрить какой-нибудь идиотский розыгрыш. Была у Жени однажды такая придурочная соседка. Но Аня, аккуратная, правильная и серьезная? Даже, пожалуй, слишком уж аккуратная и правильная, вдруг подумалось Жене. Слишком идеальная соседка по квартире, в присутствии которой никогда не происходит ничего странного. Если не считать этих фокусов с рукописью, которые только она и могла осуществить.

Нет, нет, вот это уже точно бредятина! Еще не хватало впутывать сюда Аню. Разумеется, она ни при чем. И чем гадать впустую, лучше уж просто почитать… пока и эти страницы не канули загадочным образом в небытие.

…все это я должен рассказать. Пусть меня больше нет, пусть вообще ничего больше нет. Но это моя история, и если она написана — значит, я был. Значит, мы оба были. Нет, если она написана, это еще ничего не значит. Если ее кто-то прочитал… Вот тогда да. Тогда я был. Я на самом деле был! Я настоящий, я пишу эти строки... Если их пишу не я, то кто тогда вообще? Поэтому надо их написать. И надо, чтобы их кто-то прочитал. История должна быть рассказана — только так мы можем спастись.

Они сказали, Эля сделала не тот укол. Но это все вранье, ясное дело. Не может такого быть. Она врач, она очень хороший врач, все так говорили. Конечно же, ничего такого она не делала, ни намеренно, ни по ошибке. Я не сомневался… или сомневался? Зачем вообще слушал все это, почему не побежал за ней сразу? Может, я бы успел… Я сам виноват, я ошибся, опять ошибся.

Я не то говорю, надо с самого начала. Сейчас, соберусь с мыслями.

Первая моя ошибка — то, что я уехал и оставил ее одну. Но что могло случиться? Я ходил на работу, вечерами она звонила мне из автомата возле вокзала (своего телефона у нее не было), и мы разговаривали, пока связь не прерывалась, потому что закончились положенные пять минут. Но я не уходил от телефона, и она звонила снова. На работе она все уладила, день ее приезда был уже назначен, и я терпеливо ждал. Что могло случиться?

Однажды вечером она не позвонила в условленный час. Я уговаривал себя не волноваться, хотя это было на нее не похоже. Но на другой день все разъяснилось: она ездила в деревню, к тетке, которая разболелась и потребовала Элю к себе. Вообще там были соседи, которые могли о ней позаботиться, но она хотела, чтоб приехала непременно Эля. Ну Эля и приехала, успокоила тетку, привезла лекарства, а на следующий день — назад, в Смоленск, где она дорабатывала в больнице последние дни. «Ты меня не теряй, — сказала она по телефону, — если вдруг не позвоню. Может, еще придется к ней поехать». Она говорила глухо и устало, и я не стал утомлять ее долгими расспросами и своими житейскими новостями.

Это был последний раз, когда я слышал ее голос. Нет, потом еще… но я не знаю, я все-таки не уверен, она ли это…

Опять забегаю вперед. Значит, мы поговорили, потом прошло еще два дня, а на третий я получил телеграмму: «ТЕТЯ УМЕРЛА ЗПТ ОСТАНУСЬ ПОХОРОНЫ ЗПТ ПОТОМ ПОЗВОНЮ ТЧК ЭЛЯ». Я дернулся было сорваться с места и поехать к ней, но вдруг понял, что не знаю ни адреса тетки, ни даже ее имени, только название поселка и то, что дом у нее где-то на окраине. Идиотская ситуация... Но в тот момент никакого дурного предчувствия у меня не было. Я был одурманен обещанием счастья и эгоистично думал лишь о том, как его приблизить и продлить. Тетка Эли была немолода уже тогда, когда я ее впервые увидел, а это было двадцать пять лет назад. Все равно, ясное дело, ее смерть стала для Эли потрясением, я это понял по ее изменившемуся голосу. И мне хотелось оказаться там, рядом с ней, чтобы утешить ее и поддержать. Но раз уж так получилось… что ж, она приедет через день или два к себе в Смоленск, а там уже… Да ведь я сам могу туда приехать и встретить ее! Придется, правда, что-то решать с работой, но я ведь быстро, туда и обратно, а у меня там как раз свободный день и потом выходной.

И я действительно собрался и поехал. Я даже думал — может, пока доберусь туда, Эля уже и вернется и я застану ее в общежитии? Но ее там не было.

Я проболтался целый день без дела, а вечером снова наведался в общежитие — не вернулась ли? Нет. Но зато пришла с работы Элина соседка, с которой я познакомился еще летом. Она меня узнала и пригласила в тесную замызганную кухоньку выпить чаю.

— Так все неожиданно вышло… — я почему-то начал оправдываться. Кажется, тогда впервые и завозилось в душе дурное предчувствие. — Думал вот тоже туда поехать, так я даже адреса не знаю.

— Жаль, что не поехали, — соседка серьезно посмотрела на меня, потом отвернулась и начала наливать чай, а мне стало еще неспокойнее. — Нехорошо там у них.

— А что такое?

— Она вам не рассказывала?

— Ну… нет. Сначала позвонила, сказала, что тетя ее заболела. А потом телеграмму прислала, что едет на похороны. А что еще случилось?

— Тетка-то у нее давно хворала. И все Элю к себе требовала. Вообще у нее там племянники рядом, но она с ними давно уже рассорилась.

— Она и Элю вроде не привечала.

— Да уж просто характер такой был. Но других никого к себе пускать не хотела. И дом свой, сказала, Эле оставит, и все хозяйство. Чтоб, значит, племянникам не досталось. Вроде даже прописала ее там у себя, но это я не знаю.

Я пожал плечами. Вот еще не хватало связываться… Ну точно я тогда сказал — как в старинном романе. То старая тетка, из-за которой замуж не выйти, то вот наследство.

— А там хороший дом, — продолжала соседка, сдувая пар над стаканом. — От мужа ей остался. И племянникам ох как не понравилось, что она все Эле отдать решила.

— Так Эля ей даже не родственница!

— Ну это я не знаю. Хотя вроде да, она тоже говорила, что тетка ей по крови не родня. Ну и тем более, значит, родные взбеленились: чего это дом отдавать не пойми кому? Ну и, значит… того.

— Что?

— Они тоже туда приехали, как прослышали, что тетку хоронить пора. А Эля с ней была до последнего. Так они потом и говорят: это ты, мол, тетку-то и уморила! Ты одна с ней была, а она еще бодрячком держалась, а как ты к ней зачастила — так тетка-то захандрила, а потом и вовсе померла. А ты, говорят, врачиха, ты ей укол не тот вколола, пока никто не видел, и никто теперь ничего не докажет. А она говорит, что уколов-то и не делала ей перед смертью. А они тогда: а ты, говорят, может, ее вообще подушкой задушила, много ли старой женщине надо, она и так на ладан дышала.

— Стоп-стоп, так они бы уж решили — или она на ладан дышала, или бодрячком была. Что-нибудь одно из двух.

— Да им-то все равно, что болтать, — соседка глухо стукнула стаканом по столу, застеленному поцарапанной клеенкой. — Они ее припугнуть хотели, мол, в милицию заявление напишут. Пусть откажется от дома, а то сдадут ее с потрохами и про все ее делишки расскажут.

На кухне было душно от газовой плиты, я подошел к окну и жадно глотнул сырого воздуха. Что за чушь! Что за нелепая история, и как она не вяжется с моей Элей! Да на черта ей этот дом вообще? Пусть они его заберут и подавятся. Нам-то что? Мы поженимся и будем жить в Москве. Но жаль, ах как жаль, что я ничего этого не знал…

— Жаль, что я не знал, — повторил я вслух. — А вам Эля когда рассказала?

— Так она приезжала сюда. Перед самыми похоронами. Вещи, что ли, какие-то нужны были. Или, может, деньги, она ведь туда сорвалась как есть, торопилась, ничего не взяла. Ну вот и рассказала мне, что родня там собралась и ей всякого наговорила.

Помню, от гнева у меня зашумело в ушах и подробностей я уже не слышал. Когда собрался с мыслями, спросил у соседки, не знает ли адрес в той деревне. Адрес у нее нашелся, и я, не допив чай, побежал на вокзал, чтобы успеть на вечернюю электричку.

Злость и нарастающая тревога совершенно затуманили мой разум, я даже не подумал, что мы с Элей запросто можем разминуться. Похороны ведь уже состоялись, и она должна была вернуться в Смоленск — что ей там торчать, среди жадных наследников? Только в вагоне отвернувшись от людей и барабаня пальцами по мутному стеклу, я вдруг сообразил, что Эля сейчас может точно так же ехать в электричке в обратном направлении и в деревне я ее не застану. Что ж, тем лучше! Пусть поскорее возвращается к себе, а я, если что, тоже рвану обратно. Может, еще сегодня успею… Ну а нет — переночую там где-нибудь, и прямо утром с первым поездом обратно. А потом заберу ее и увезу в Москву. К чертям родственников, деревню, наследство и всю эту дрянь! Уехать и забыть, как дурной сон.

Но кошмарный сон не желал забываться, он еще только вступал в свои права.

Я сошел на перрон уже в темноте и некоторое время пытался сообразить, в какую сторону двигаться. Автобусы почему-то не ходили, и я довольно долго плутал по улицам — спросить дорогу было не у кого. Потом я вспомнил, что Эля как-то обмолвилась, будто бы дом у тетки недалеко от реки... Река темнела глухой полосой мрака посреди редких огоньков в окнах по берегам, но этого ориентира было достаточно, чтобы я понял, куда идти.

Было уже совсем темно, я шагал наугад и надеялся, что обещанный в прогнозе погоды дождь не пойдет, иначе я увязну в грязи. В конце концов я выбрался к реке и пошел вдоль берега, время от времени пытаясь разглядеть название улицы. Но никаких табличек с названиями не попадалось, и я решил постучать в ближайший дом — деревня заканчивалось, впереди была темная масса деревьев, там мне искать точно нечего. К счастью, не пришлось даже стучать, на лавочке у входа сидел пожилой мужчина — сначала я различил в темноте искру сигареты, а затем уже самого курильщика.

Я поздоровался, назвал адрес и немедленно получил вполне четкие указания — как ни странно, я почти не заблудился и был уже у самой цели.

В доме Элиной тетки, из-за которого все и вышло, горел свет и гудели вразнобой голоса. Поминки, значит, продолжаются. Ворота были заперты, я постучал, не дождался ответа, постучал еще раз, и только после этого заметил электрический звонок. Мне открыла немолодая сухощавая женщина в черном платке. Смотрела она неприветливо, или, может, мне так показалось — двор ярко освещала лампа, и после ночной темноты все казалось слишком резким, угловатым, все било в глаза.

Женщина молча разглядывала меня, ни о чем не спрашивая и словно даже не удивляясь моему появлению. Я не сразу понял, что она пьяна.

— Здравствуйте. Мне нужна Эля, — сказал я и пояснил, не дождавшись ответа: — Я ее знакомый. Мне сказали, она здесь.

— Так она это… — женщина вдруг словно очнулась, отвела от меня невидящий взгляд и стала смотреть куда-то вбок. — Уехала она. В город уехала.

Мне следовало бы вздохнуть с облегчением, но я никакого облегчения не ощутил. Хотя я ведь именно такой поворот и предполагал. И хорошо, нечего Эле тут делать, да и мне нечего.

— Давно уехала? — все-таки спросил я зачем-то, уже собираясь развернуться и уйти.

— Вчера.

Я замер. Это уже какая-то несуразица: если б Эля уехала вчера, то вчера бы уже и была дома. А ее нет уже сутки.

— Вы из милиции? — вдруг спросила женщина, снова устремив взгляд на меня.

— Нет. А вы что, вызывали милицию?

Она как-то глупо засмеялась:

— Да вот Митяй грозится, что в милицию пойдет… Говорит, виданное ли дело, чтобы человека среди бела дня убивали? А я говорю…

— Да кого убивали-то? Эля, что ли, убила? Это вы про нее насочиняли, будто она на наследство ваше позарилась?

Выдохшийся было гнев вспыхнул во мне с удвоенной силой, я заговорил громче и понял это, только когда на шум из дома выглянул парень — такой же хмурый и еще более пьяный, чем женщина, но помладше ее.

— Митяй, глянь, — она снова усмехнулась недобрым смешком, — а тут до Эли уже приехали и спрашивают!

— Это кто ж такой? — Митяй спустился с крыльца, чуть пошатываясь и держась за стену. — Хахаль, что ли? Тот самый, москвич? Прикатил уже? Похоронить не успели, а он уж тут как тут?

Меньше всего я сейчас хотел ввязываться в глупую пьяную ссору. И если бы я был уверен, что они сказали мне правду и Эля действительно просто уехала домой, то молча развернулся бы и ушел обратно на станцию дожидаться утренней электрички.

— Когда она уехала? — снова спросил я.

В дверном проеме показалась взлохмаченная детская голова, потом еще одна — мальчишка лет десяти, смотрит на нас с любопытством, и с ним совсем маленькая девочка, прячется за его спину. Точно, Элина соседка ведь еще что-то говорила такое… мол, дети у них, а Эля будто бы детей обобрать хотела, чтобы им ничего не досталось.

— Глаза твои бесстыжие! — вдруг злобно сказала женщина. — Совести у вас нет! И себе нашел такую же…

— Молчи, мать, — вдруг огрызнулся Митяй. — Сам с ним поговорю.

Не боялся я таких разговоров. Сейчас, в темноте, на глухой окраине, среди недобрых чужаков, я снова был зверенышем, детдомовцем, да не маленьким Колькой, испугавшимся темного оврага, а Скулой, которому все нипочем и которого на понт не возьмешь.

Женщина махнула рукой и, что-то бормоча, вернулась в дом, уведя за собой детей.

— Где Эля? — спросил я, когда за ними захлопнулась дверь.

Митяй посмотрел на меня мутно и поежился. Под глазом у него лиловел свежий синяк. Был он в одной майке, и холод, кажется, его немного отрезвил.

— Там она, — сказал он неопределенно. — Больно нужна…

— Где?

— В этом… в КПЗ!

— Ты что несешь? В каком КПЗ?

— Дак там, — он глупо ухмыльнулся. — Там, куда и шла. Дорожку тебе, что ли, показать?

Он еще ерничал, но ввязываться в драку, похоже, уже не хотел — как и я.

— Веди меня к ней! Понял?

— Понял… А я что… — Он совсем сдулся и захихикал, почти залебезил. — Я и говорю… Пошли, говорю, очную ставку вам… устрою…

Мы вышли со двора. Из окна нам вслед что-то закричали, но Митяй, не оглядываясь, отмахнулся:

— Приду сейчас, не ори!

Он по-прежнему был в одной майке и от холода, видать, сделался неразговорчив. Мы прошли метров триста по безмолвной улице, а потом он вдруг свернули на неприметную тропинку. Небо немного прояснилось, в лунном свете тьма стала не такой непроглядной. Снова блеснула речка, огоньков на ее берегах стало еще меньше. Митяй плелся по тропинке, то и дело спотыкаясь и сбивчиво бранясь. Один раз он, запнувшись о корень, растянулся во весь рост. Пришлось его поднимать, и я, воспользовавшись этим, взял его за шкирку, хорошенько встряхнул и попробовал добиться ответа на вопрос, куда мы идем. Как ни странно, он ответил. Я не сразу разобрал, но он и сам, похоже, уже жалел, что ввязался во все это, хотел поскорее от меня отделаться и, понимая, что я от него не отстану, пока не узнаю про Элю, рассказал мне все.

Она хотела уехать еще вчера, сразу после похорон и поминок, и ее никто не удерживал. Но когда она ушла, чью-то уже порядком пьяную голову осенила мысль: как же это ее так взяли да отпустили? Это что же, ей все с рук сойдет — тетку со свету сжила, а после поминок вернется и всех выставит за порог, да и дело с концом? Приедет ее хахаль из Москвы, и тогда их вдвоем уже с места не сковырнешь! Нет, так дело не пойдет, надо ее под замок, а потом в милицию сдать, пусть они там докажут как следует, что к чему. И рассудив так, Митяй и его брат бросились вдогонку за Элей… Она шла на станцию короткой дорогой, вдоль реки, и не сразу поняла, что от нее хотят, когда они ее настигли. А там же неподалеку как раз подвернулась заброшенная баня. Хозяев ее давно уж нет, печка развалилась, и баней никто не пользовался. Но стены крепкие, и если дверь снаружи подпереть, так изнутри никак не откроешься. Туда они и затолкали ничего не понимающую Элю. Она Митяю еще в глаз засветила, вон фингал синеет… Но брательник у него был покрепче, да и куда ей одной против двоих?

— Так она там со вчерашнего дня? — спросил я, едва удерживаясь от того, чтобы добавить ему и от себя.

— Да как со вчерашнего? — изумился Митяй. — А сегодня какой? А, дак да, это уже вчера, выходит.

Врезать я ему не мог, пока не приведет на место. Но пусть уж только приведет…

Баня чернела безжизненным остовом на самом берегу. Совсем на отшибе, деревня осталась где-то в темноте за спиной. Глухое место, и кричать будешь — не докричишься. Но кругом было тихо, и из бани не доносилось ни звука. Митяй ругнулся и пробурчал что-то удивленно. Я подошел ближе и понял причину его удивления — дверь была распахнута настежь. Значит, Эля как-то сумела выбраться.

У меня защемило в затылке и в кончиках пальцев. Это было так похоже на другую ночь, тоже лунную, тоже осеннюю, когда мы заперли Юрку в сарае, а потом я вернулся — и не нашел его там. Но эта мысль промелькнула лишь на краю сознания, думал я прежде всего об Эле. Она как-то освободилась и убежала… но куда?

Митяй никак не мог поверить, что это произошло. Я подтолкнул его вперед, а потом и сам заглянул внутрь — никого. Что-то невесомое легко коснулось лица, я дернулся, но тут же понял, что это просто паутина. Эля всегда боялась пауков, а они заперли ее тут, в темной бане с заколоченным окном, в этом паучьем царстве... Я тихо выбрался наружу. Митяй хотел последовать за мной, но я толкнул его обратно — он был все-таки заметно мельче меня и сумел только пискнуть жалобно и удивленно, когда я захлопнул за ним дверь. Засов был совсем хлипкий, и я для надежности подсунул под дверь клин — так кстати он мне подвернулся, наверно, и Митяй с братом им воспользовались, закрывая в бане Элю.

Злость удесятерила мои силы, но я не тратил их понапрасну, даже не ругался, и ни словом не отозвался на вопли Митяя там, внутри.

Но где же она? Кто отпер ей дверь? Или она сама как-то ухитрилась это сделать? Все-таки эти двое уже лыка не вязали и плохо понимали, что делают. Может, и дверь как следует заклинить не сумели… Но если она освободилась сама, то произошло это недавно. Иначе она бы уже добралась до дома. Впрочем, может, она как раз сейчас в пути? Едет в последней электричке… или дожидается ее на станции. Да, она, скорее всего, пошла на станцию. Тут не так далеко, кажется, если напрямик, через рощу… А может, в деревню? Надо поспрашивать у соседей. С другой стороны, какие тут соседи… Ближайший к ним дом, похоже, пустует, а к кому еще идти — я ведь и не знаю. Нет, надо на станцию. Если Эля пошла туда, может, я ее еще догоню. Вдруг она ждет там, съежившись от холода, первую утреннюю электричку? Я и сам собирался так провести остаток ночи, если не найду ее. Как бы хорошо встретить Элю там и дожидаться поезда вдвоем, сидя на лавочке и обнявшись, чтобы не мерзнуть… и чтобы все на этом закончилось.

Мне так этого хотелось, что я, не рассуждая больше ни о чем, пошел, даже почти побежал по тропинке в сторону станции. Луна сияла вовсю, белое ночное солнце, и даже когда я вступил в рощу, в густую сыроватую тень деревьев, настоящей тьмы там не было. Поэтому я еще издалека различил странный предмет сбоку от тропы, возле кустов. То ли причудливо изогнутый ствол спиленного дерева, то ли… человеческое тело? Предмет был неподвижен, как и все вокруг. Ветер стих, и даже листья не дрожали на кустах, только шелестели в тишине мои шаги. Я притормозил, зачем-то огляделся, а потом заторопился вперед. Стало очевидно, что это человек, и он — в лучшем случае — без сознания.

Еще не добежав нескольких метров, я знал, что именно увижу, и упал на колени рядом с телом, задыхаясь от ужаса и отчаяния. Это была Эля, безмолвная, глухая к моему крику, безвольная и неподвижная, смертельно бледная в ледяном лунном свете. Она не дышала. Она казалась живой, я не хотел верить ни во что другое, я тщетно пытался нащупать пульс, уловить хотя бы слабое сердцебиение — но нет, ничего, никакой надежды.

Я не мог в это поверить. Просто не мог поверить, что все происходит наяву, что это конец. Вот так, внезапно, так просто, нелепо и непоправимо… Я все еще прижимал пальцы к ее шее, не чувствуя ни намека на биение тонкой жилки, а когда убрал руку, заметил на коже под своими пальцами яркую отметину — змеиный укус. Не может быть! Здесь водятся гадюки, однажды я сам был укушен и пару раз оказывал первую помощь другим. Но гадючий яд не смертелен… как правило, не смертелен. Если это рука или нога. А если шея?

Нет, не может быть… Это, наверно, шок. Вроде паралича. Может, такое бывает от яда? Я снова звал Элю по имени, растирал ее холодные руки, снова искал пульс, пытался сообразить, куда бежать за помощью... Но я уже не верил, ни во что не верил, я уже и сам ощущал себя мертвым. Так мы с ней оба и замерли под конец на обочине тропы, безмолвные и неподвижные, только Эля уже была равнодушна ко всему, а я еще нет.

Это они убили ее. Не змея, от змеиных укусов не умирают. Убили они, не знаю как. Меня вдруг пронзила эта мысль, ясная и безжалостная, как стынущая вокруг ночь. Они мне ответят за это. Если бы не они, ничего бы не было, мы бы сейчас мирно спали каждый в своем доме и грезили о будущем… Близость и недосягаемость этого навсегда утраченного счастья была невыносимой, и столь же невыносимая ослепительная ненависть поднялась вдруг во мне. Я вернусь в деревню, вызову врача, милицию… А потом пойду в их дом и… Нет, есть же еще Митяй. Убогий ублюдок, которого я запер в бане на берегу, виновный в Элиной смерти. Совсем рядом, несколько минут ходьбы…

Я уложил Элю в траву, расстелив на земле ее плащ, а потом укрыл сверху своей курткой. Она вновь казалась мне живой, но я слишком хорошо уже понимал, что это ложная надежда. Я все же сказал вслух: «Я скоро вернусь. Подожди, я скоро вернусь». И зашагал по тропе обратно, на берег реки.

Гнев, душивший меня, искал выхода. Не знаю, что я хотел сделать с Митяем — ударить его, избить, в лицо назвать убийцей… убить… Я не думал об этом, когда припустил уже бегом и когда отупевшим взглядом искал знакомый силуэт старой бани. Я обезумел, я ничего не понимал и ни о чем не думал. Кругом была ночь, и я не почувствовал, как все потемнело еще больше, я не заметил, как привычно защекотало в затылке и кончиках пальцев. Я рванул на себя дверь бани, выкрикивая что-то нечленораздельное...

И тут они набросились на меня — хищные черные птицы, дождавшиеся наконец своего часа.

…Я не понимаю, где нахожусь. Я не понимаю, точно ли это я. Иногда я ничего не могу о себе вспомнить, и от этого даже становится легче. Но потом вспоминаю. Самое страшное, что я даже узнаю очертания мира вокруг себя. Здесь есть река, а перед ней пустырь с битым стеклом, а за рекой — город или деревня, я не знаю точно. Я ни разу не смог туда добраться. Сколько ни иду — оно отодвигается, а кругом все то же, будто я не трогался с места. Неба здесь нет, но есть солнца — сразу несколько солнц, которые не светят и не греют, а только смеются оттуда, сверху, и больно кусаются, если не спрячешься вовремя… Иногда вокруг меня только поле, покрытое холодным туманом. Иногда мне кажется, что я различаю в этом тумане знакомые улицы. Я пытаюсь представить, что все это настоящее, и улицы настоящие, и иду каким-нибудь известным мне маршрутом, но никогда не могу никуда прийти.

Я здесь уже давно, хотя не знаю, как считать время. И есть ли вообще здесь время? Я не понимаю. Я ничего не понимаю.

Зато я знаю, что я здесь не один. Они опять ходят за мной, теперь я видел их совсем близко, но им все так же нравится играть со мной в кошки-мышки. Они преследуют меня в тумане, и я ничего не могу с собой сделать — я все еще боюсь и убегаю от них. Туман искажает звуки, и мне тогда чудится, что они меня окружают со всех сторон. И каждый раз я думаю, что они вот-вот меня настигнут, но они вдруг оставляют меня в покое — до следующего раза, когда я снова услышу их тяжелые шаги: туп, туп, туп… Им нравится держать нас в страхе. Почему я говорю «нас»? Я не знаю. Но вообще-то я думаю, что здесь есть еще кто-то помимо меня и их.

Я думаю, это Эля. Мне кажется, я слышал однажды ее голос. Я не мог ошибиться, это была она. Я хотел найти ее, но чем быстрее бежал в ту сторону, откуда донесся голос, тем плотнее становился туман, и я задыхался в нем, будто он ядовитый... А все-таки я думаю, что она тоже здесь, блуждает где-то в этой серой хмари и ищет меня, прислушиваясь к обманчивым звукам в тумане. Мы будто опять тянемся друг к другу и не можем найтись — как это было там, наяву, в настоящей жизни.

И есть еще кое-что. Я не чувствую холода, но мне все время хочется спрятаться и согреться. Тогда я кутаюсь в свою одежду, и вот однажды я сунул руку поглубже в карман и обо что-то больно укололся. Это было так странно… и так хорошо! Я ощущал боль, не сильную, но совсем настоящую, земную, как будто я снова стал живым. Я вытащил из кармана уколовший меня предмет — это оказался обломок керамики. Яркий, красноватый, как будто немного теплый на ощупь… просто удивительно, до чего настоящий, к нему даже не липла эта серая муть, затопившая все вокруг. Когда-то давно, миллион лет назад, в прошлой жизни, я машинально сунул его в карман, чтобы при случае показать студентам на занятиях, а потом вернуть на место, да так и позабыл. И теперь я обрадовался ему, как старому другу, сжал покрепче…

И словно проснулся. Я будто бы снова был живым, я оказался в своей комнате, за письменным столом, передо мной — печатная машинка и пустая чашка. Новая иллюзия? Новый уровень моего безумия?.. Или я действительно очнулся от кошмара? Я вскочил с места, пробежался по комнате, выглянул в окно. Там шумела привычная улица, мимо продребезжал трамвай. Все было реальным, осязаемым, различимым во всех деталях. Я вышел на балкон. Там, за перегородкой, курил мой сосед по площадке. Он читал газету и не заметил меня. Я хотел что-то сказать ему, чтобы окончательно убедиться, что я вернулся, и…

Снова провалился в небытие, в серый туман, в потусторонье. В одиночество и отчаяние.

Но у меня оставался осколок глиняной посудины — вот он, по-прежнему в моем кармане. И это, ясное дело, именно он смог перенести меня хотя бы на краткую минуту в нормальную жизнь. Я еще повертел его в руках, погладил, но больше ничего не происходило, и я убрал его в карман.

Не знаю, как именно это работает. Должно быть, когда я лишился Эли, больше ничто меня не держало в нашем мире, поэтому я соскользнул в эту бессмысленную маету. А осколок кувшина, сделанного добрыми умелыми руками много столетий назад, еще помнил о том, каково это — быть целым сосудом. Где-то там, в настоящем мире, остались другие осколки, их можно собрать и склеить кувшин заново... И связь между ними оказалась прочнее, чем связь между мной и моей земной жизнью без Эли. И этот хрупкий якорь один только удерживает меня от того, чтобы исчезнуть совсем, навсегда увязнуть в этом болоте и раствориться в небытии.

Может, все и не так на самом деле. Просто я не нашел другого объяснения.

Я научился пользоваться своим якорем, своим проводником в реальный мир. Он срабатывает не всегда, и я не понимаю, от чего это зависит. Во время своих кратких визитов туда я пытался унести с собой еще что-нибудь — не вышло. Я пробовал разговаривать с людьми, но знакомые меня не узнавали, а незнакомцы и вовсе не замечали. Я, словно утопающий, ненадолго выныриваю на поверхность — и почти сразу погружаюсь в безмолвную пучину, не успев даже позвать на помощь. Мне нужна еще какая-то связь, более прочная, неразрывная, чтобы ухватиться за спасительную веревку и вернуться уже по-настоящему, навсегда. И еще эта веревка должна выдержать двоих, потому что…

Потому что сначала я должен найти Элю.

Я всегда хорошо умел рассказывать истории. Сейчас я путаюсь, сбиваюсь, не могу подобрать нужные слова… Но раньше мне это давалось легко. А история — это такое дело: она рассказывает сама себя. Всякий, кто сочинял, знает, как это бывает. Одно тянет за собой другое, обрастает связями, наполняется смыслом… История живет сама по себе. Если я начну ее тут, если я передам ее туда… Она продолжит рассказывать себя сама. И это будет моя единственная (если не считать маленького осколка керамики) связь с миром живых.

Поэтому я начал рассказывать свою историю. Недаром же и печатная машинка сама собой оказалась под рукой. Я не успею рассказать до конца, мои возвращения все короче, волшебная сила осколка иссякает. Наверно, скоро он совсем перестанет действовать, и я уже не смогу нащупать выход обратно. Но если я исхитрюсь оставить там, на земле, под настоящим солнцем, хотя бы начало… Как знать, быть может, это сработает?

Только тут еще надо сделать так, чтобы эти страницы кто-то прочитал. Пока история не прочитана, она не существует… Не знаю, удастся ли мне воплотить этот замысел… Но это единственное, что я могу. Пока еще я в состоянии хотя бы рассказать о себе. Эля и того не может, поэтому я пишу за нас двоих. У слов есть власть над миром. Поэтому история должна быть рассказана. Может, тогда мы не исчезнем насовсем?

А если это нам не поможет, то, значит, не поможет уже ничего.

Зима как будто бы окончательно сдала позиции ясной ручьистой весне. Все кругом бурлило, переливалось и блестело. В небе неслись и поминутно менялись, словно закипая, клочковатые облака, и солнце, когда показывалось в прорехах, светило вовсю. Но было еще холодно, и ноги увязали в месиве из снега и воды по щиколотку. Женя, зачерпнув ботинком ледяной каши, с тоской подумала, что влезть в сухие носки удастся только вечером, а до вечера далеко. Хорошо еще, что электричка не опоздала и мерзнуть на станции под пронизывающим ветром пришлось недолго.

В вагоне было, напротив, душно. Солнечные лучи пробивались даже сквозь грязное стекло, заставляя жмуриться. Но отодвигаться от окна не хотелось, там было удобно сидеть, и Женя просто закрыла глаза. Замелькали цветные пятна, потом погасли, поезд тронулся, закачался, набирая ход, и ее окутала мягкая дремота. Мелькнула тревожная мысль — не пропустить бы свою остановку. Впрочем, ехать еще долго.

Тащиться в Чемодурово, к черту на кулички, за семь верст киселя хлебать, было форменным безумием. С другой стороны, разве все то, что творится в последние дни, не есть как раз форменное безумие? И если уж принимать всерьез эту странную логику, то надо идти до конца.

Адрес Вальки Фаустова… точнее, конечно, не Вальки, а Валентина Игнатьевича, Женя раздобыла не без труда. Сначала пришлось придумывать объяснения, зачем ей вообще понадобился старенький дедушка Муси и Тимы, о существовании которого она еще недавно даже не подозревала. Но это ладно, тут и приврать пришлось совсем немного, в целом-то можно было сказать правду: мол, Женя редактирует рукопись для издательства, чьи-то воспоминания, и там есть вот такой Валька, такого-то года рождения, детдомовец, не откажется ли он поговорить с редактором, а вдруг это про него там идет речь, и тогда он, может, внесет какие-то уточнения в текст… Это ведь в общем правда, хоть и не вся. Сложности начались, когда Муся и Тима послушно передали Женину просьбу родителям, а те обнаружили, что адрес этот чемодуровский давно потеряли. Пришлось Жене выслушивать сбивчивые указания на словах: выйти на станции, потом пешком по такой-то улице, потом второй поворот налево, и там вроде пруд, или нет, не пруд, а огород, ну что-то типа того, то ли пруд, то ли огород, главное, что возле него надо повернуть и еще с полкилометра прямо, а как начнется березовая роща, свернуть к магазину, а в магазине попросить, чтоб показали, как пройти к Валентину Игнатьевичу, потому что объяснить это не-воз-мож-но.

Форменное безумие. Пойди туда не знаю куда. И главное — если б сама Женя могла сформулировать хотя бы для себя, на черта ей сдалось это Чемодурово и что она надеется там отыскать!

Но выбора не было. Сколько она ни вертела в голове ситуацию, рассматривая ее то с одного боку, то с другого, а по всему выходило, что Валька — единственная ниточка, которая тянется из реальности к истории Коли и Эли. Если, конечно, это тот самый Валька, в чем нет никакой уверенности. В любом случае, он один только из всех героев истории назван там по фамилии. У остальных и того нет. Колька, точнее — Николай Петрович, хоть и главный герой, фигура загадочная. Ни фамилии, ни места работы. Положим, известно, что он археолог. Примерно известно, когда родился — допустим, в начале тридцатых. Что дальше? Где он работал? У кого спрашивать? Научной карьеры, по его собственному признанию, он не сделал, значит, личность малоизвестная. Какой-нибудь рядовой научный сотрудник… чего-нибудь. Наверное, если поднять архивные документы — где они там копали, под Смоленском? Должны быть какие-то отчеты о работе экспедиции, списки сотрудников… тридцатилетней давности. Но где именно они хранятся, у кого спрашивать и чем объяснить свой странный интерес? Нет, уж проще съездить в Чемодурово. Про него хотя бы понятно, где находится, и этот Валентин Игнатьевич — человек вполне реальный.

Для начала надо хотя бы выяснить, тот это Валька или нет. Очень уж удивительное вышло совпадение. Но опять же, а все остальное, что творится вокруг синей папки, разве не удивительно? Женя открыла глаза и посмотрела на часы. Ехать еще долго. Далекое-далекое таинственное Чемодурово, где ее никто не ждет. Эх, ладно, если только удастся отыскать нужный дом, то там уж она как-нибудь сумеет разговорить этого Валентина Игнатьевича. Медвежата сказали, он добрый, играл с ними, рассказывал про свою жизнь. Это обнадеживает — значит, старик любит поболтать. Может, и получится выведать у него что-нибудь внятное.

А если не получится? Если окажется, что это совсем другой человек и он знать не знает никакого Кольку? Оборвется единственная ниточка, которая могла бы привести к разгадке тайны — и снять груз с Жениной души. Последнее, собственно, было важнее всего. Она ведь сразу поняла, в тот самый день, когда в «Парнас» заглянул странный посетитель, который хотел, чтобы его рукопись прочитали, но словно боялся с ней расстаться… уже тогда поняла, что ее просят о помощи. Поначалу еще отмахнулась от этой мысли — подумаешь, начинающий автор жаждет славы и признания и заглядывает заискивающе в ее глаза, будто от нее что-то зависит. Обычное дело. Но на самом деле она уже тогда почувствовала, что тут скрыто нечто большее, чем просто робкое авторское тщеславие. Нет, тут была какая-то другая тревога и более острая боль. А теперь вот и объяснение нашлось. С одной стороны, выглядело оно дико, а с другой — теперь все встало на свои места. И отмахнуться от всего этого — поначалу, наверное, еще было можно, хотя и трудно. А сейчас уже никак нельзя. Нельзя оставить без ответа того, кто тебе доверился.

Женя снова открыла глаза и огляделась. Вагон был почти пуст — утро воскресенья, все желающие выбраться из города уехали еще вчера. Только несколько человек мирно дремлют, как и она, пригревшись на солнце, да две бабули на дальней лавочке оживленно обсуждают какие-то семейные дела. При свете дня ощущение опасности отступает, но даже сейчас нет-нет да шевельнется в душе ползучий страх — а вдруг это заразно, а вдруг теперь за ней увяжутся чужие демоны? Эти Колькины черные птицы…. С другой стороны, да они ведь уже и увязались. Что за чертовщина творилась в университете, когда кто-то стучал то в дверь, то в окно? Чьи шаги, странные и явно не человеческие, она слышала в поезде, когда возвращалась в Москву с каникул? Она тогда еще знать не знала ни про какую рукопись, но ее автор, видимо, уже ждал встречи с Женей и невольно распространил и на нее тень, нависшую над ним. И вот еще: кто играл тогда ночью на пианино в пустой комнате? Хотя нет, пианино — это другое, одернула она сама себя. Музыка не может быть на службе у демонов, в какие бы инфернальные одежды она ни рядилась. К тому же, эта ночная игра на пианино могла ей просто примерещиться. Как и все остальное, впрочем. Ничего по-настоящему сверхъестественного пока не происходило. Если не считать странных превращений, которые претерпевала рукопись… Вот это совершенно точно не спишешь на разыгравшееся воображение.

Женя устала раз за разом перебирать одни и те же вопросы, не находя для них ответа. Отчасти поэтому она так легко и внезапно сорвалась в Чемодурово — по крайней мере, это какое-то конкретное действие, можно занять себя делом и отложить неудобные вопросы на потом. Вдруг получится что-нибудь разузнать такое, что вопросы отпадут сами собой и станет понятно, что делать дальше.

Эта мысль поддерживала Женю, пока она битый час плутала по Чемодурову, отыскивая нужную улицу. Ей вспомнилось, как Николай тоже долго искал адрес Элиной тетки в незнакомой деревне, и Женя порадовалась, что у нее хотя бы дело происходит не тоскливой осенней ночью, а ясным весенним днем. Правда, на дорогах здесь творился совсем уж кошмар, хоть на лодке плыви. Но поскольку ноги все равно уже промокли окончательно, то Женя с безрассудством отчаяния шагала прямо по лужам, больше напоминавшим небольшие озерца. К счастью, указания, данные ей, оказались достаточно точными (хотя вместо пруда на означенном месте оказался все-таки огород), и в магазине вполне толково объяснили, как пройти к дому Валентина Игнатьевича Фаустова. Теперь главное, чтобы он был на месте.

Звонок, по-видимому, не работал, и Жене пришлось довольно долго стучать в дверь, дожидаясь ответа. Она уже подумывала пойти к соседям и спросить, не знают ли, где хозяева, но тут внутри кто-то завозился, закашлял, лязгнул замок, и дверь наконец отворилась.

Перед Женей стоял мужчина лет семидесяти. Совершенно седой, лохматый, с крупными и резкими чертами лица. Рассмотреть его получше Женя не успела, потому что в эту же секунду в ее руку вдруг уткнулось что-то мягкое и мокрое. Она ойкнула и шагнула назад… ах, да это всего лишь собака! Большой черный пес, такой же старый и лохматый, как хозяин. Мужчина в свою очередь удивленно оглядел Женю и вопросительно поднял густые брови.

— Добрый день. Вам кого?

Голос у него был ломкий, трескучий, словно каркающий, но довольно звонкий и бодрый.

— Здравствуйте… Валентин Игнатьевич? — заторопилась Женя. — Извините, что побеспокоила. Понимаете, я из Москвы, мне сказали…

— Из Москвы?

— Да. У вас там внуки… нет, то есть правнуки, получается. Муся и Тима. Ну, Марианна и Тимофей.

Он вдруг подобрался встревоженно и быстро спросил:

— Что-то случилось?

— Нет-нет, с ними все хорошо! Они привет вам передают. Просто они у нас там занимаются музыкой, и как-то сказали, что есть у них такой дядя Валентин, а я как раз делаю книгу… ну, понимаете, я работаю в издательстве. Я редактор. И вот у меня теперь книга в работе… ну, мемуары. И там упоминается Валька, то есть Валентин Фаустов. И я подумала, а вдруг это вы? — Женя остановилась, чтобы перевести дух. Как-то нелепо это звучит, когда кому-то рассказываешь, а ведь все чистая правда… пока. — Вы ведь тоже были в детдоме, да? И вот в книге у нас тоже так написано. И я решила к вам приехать и поговорить, вдруг вы что-то тоже вспомните интересное.

— А вас как зовут?

— Меня? А, ну да… Женя. Издательство «Парнас». Я у вас много времени не отниму, у меня буквально пара вопросов.

Валентин Игнатьевич коротко кивнул и шагнул в сторону.

— Ну заходите, что ж. Через порог не разговаривают.

Женя робко прошла внутрь — сначала на веранду, а затем в дом, где уселась на краешек стула, поданного хозяином. Черный пес проследовал за ней, все так же тычась мокрым носом в ладонь. Несмотря на свои размеры и свирепую лохматость, он был добродушен и сразу завоевал Женино расположение, которое только усилилось, когда пес уселся прямо на ее промокшие ноги: он был тяжелый, но теплый, даже горячий, как печка. Где-то над ухом громко тикали большие настенные часы, взгляд Жени упирался в репродукцию картины Брюллова «Всадница» прямо над столом, а вертеть головой и рассматривать остальное ей было неловко.

— Вы, значит, прямо из Москвы? — переспросил Валентин Игнатьевич, снова внимательно оглядывая нежданную гостью с головы до ног. — Долго до нас добираться-то.

— Долго, — вздохнула Женя. — Но ничего не поделаешь, работа.

— А книга эта, про которую вы говорите… Кто автор?

Женя глупо заморгала глазами. Почему-то она не заготовила заранее ответ на этот совершенно естественный вопрос. Вот идиотство!

— Николай… Николай Петрович… вот черт, вылетело из головы, — она виновато улыбнулась. — Ну сейчас вспомню, пока разговариваем. Он археолог, на раскопки ездит… ездил раньше.

— Археолог? Ну это я не знаю. Никаких археологов не знаю.

— Нет-нет, это он уже потом стал археологом. Он очень давно с вами не встречался, с самого детдома. Вы с ним вместе были в детдоме в Москве, а потом уехали в эвакуацию, а потом поезд бомбили и… — Женя запнулась. — В общем, он думал, вы тогда пропали без вести. То есть… это если он действительно про вас там пишет. Николай его звали. Колька.

Валентин Игнатьевич помолчал немного, почесал небритую щеку.

— Было такое, — сказал он будто нехотя. — В эвакуацию мы ехали, да. В сорок первом-то.

Вот оно… есть, черт возьми! Женя чуть не подпрыгнула на стуле, даже пес в ногах зашевелился и недоуменно поднял голову.

— Значит, это он точно про вас писал. Вы подумайте, пожалуйста, может, вспомните. Был у вас такой друг в детдоме, еще в Москве?

— Да я уж не знаю. Много чего было, это ведь сколько лет прошло.

— Ну да, я понимаю, конечно, — забормотала Женя. — А помните, как вы там в лазарете лежали с воспалением легких? Он пишет, будто вы чуть не утонули, а потом вот… И он к вам туда в больницу приходил.

Валентин Игнатьевич нахмурился, затем вдруг поднял на Женю прояснившиеся глаза и даже засмеялся:

— Так это Колька, что ли? Помню, а как же! Был такой, точно. Косатиком мы его звали, у него еще отметина такая на щеке… Так он жив-здоров, книжки пишет?

И снова Женя смутилась и не знала, что сказать. Но Валентин Игнатьевич… Валька, все-таки Валька, и вот он-то определенно жив, спасся из-под той бомбежки… и теперь ждет от нее ответа.

— Жив, — сказала Женя. — Только чего-то в издательство к нам давно не заходил. Как хорошо, что вы нашлись! А я так и подумала, что это вы и есть. Фамилия у вас редкая. А знаете, как она с латыни переводится? Фауст — значит удачливый. И вам действительно, получается, все время везет. И Коля верил, что вы тогда спаслись, и искал вас потом, да только не нашел.

— Да где уж тут найти... время такое было, всех раскидало. Вы ему там привет от меня передайте. Пусть, может, напишет как-нибудь или хоть открытку пришлет.

— Я… то есть да, конечно, передам. Я, собственно, что хотела спросить. Вот когда вы чуть не утонули, а он потом к вам в больницу приходил, он это все описывает. И говорит еще, вы ему тогда рассказали про ангелов. Ну то есть не про настоящих, а просто… ну, он не очень понятно пишет. Вы не помните ничего такого?

Валентин Игнатьевич помолчал, насупившись, не то силясь что-то вспомнить, не то недоумевая и ожидая пояснения.

— Ангелы? Какие ангелы? Это вы что-то путаете. Что тонул — да, правда, было такое. И болел потом, да.

Он снова умолк. Не хочет делиться? Или ему действительно нечего сказать? Глаза под мохнатыми бровями ясные, внимательные, совсем не стариковские. Держать паузу дальше было уже неудобно, и Женя поторопилась продолжить разговор — вдруг удастся подобраться к тому, что ее интересует, с другого краю.

— Ну ладно, неважно. А вот про Колю вы еще что-нибудь помните?

— Про Кольку-то? Ну, он помладше меня был. Книжки любил читать. У нас охотников до книжек особо не было, а он любил. Прочитает, а потом нам рассказывает.

— А что он рассказывал?

— Да я уж и позабыл. Байки какие-то. Про моряков вроде что-то. Да, точно, «Остров сокровищ»! Я потом тоже читать пробовал, но там не так интересно было в книжке, как он рассказывал. Мы даже потом сами играли в пиратов, будто бы мы ищем сокровища. А я все думал: хорошо бы и впрямь найти, мы бы тогда на эти деньги купили танк и отправили его на фронт. У нас остров был на речке, только далеко, нам туда плавать не разрешали. Я-то все равно плавал, а Кольку мы с собой не брали. Мал еще был. Хотя он обижался: это же он придумал играть в остров сокровищ. Вообще был выдумщик… Колька Косатик, да.

Разговор с Валентином Игнатьевичем вышел совсем коротким, хотя он Женю не торопил, даже, кажется, ждал ее новых вопросов с интересом и честно старался припомнить все поточнее и рассказать поподробнее. Только Женя сама плохо понимала, о чем ей спрашивать и какие подробности могут иметь значение. Поэтому результат ее поездки оказался весьма скромным, о чем она с грустью размышляла, шагая обратно на станцию и зябко ежась под порывами ветра — к вечеру сильно похолодало, а потом и вовсе посыпалась ледяная крупа, будто не было никакой весны. С другой стороны, сам факт, что она всего полчаса назад разговаривала с тем самым Валькой, что он совершенно реален, что он подтвердил свое знакомство с Колей и даже сам, без ее подсказки, вспомнил его детдомовское прозвище, — это уже немало. Хотя очень странно думать, что этот старый седой человек — почти ровесник совсем еще молодого мужчины, который принес в «Парнас» синюю папку с рукописью… Его Женя тоже видела близко и совершенно отчетливо, тоже разговаривала с ним, и теперь трудно было поверить, что эти двое когда-то появились на свет с разницей всего в несколько лет.

Мысли путались — от холода, а еще от того, что мокрые ботинки, под которыми были такие же мокрые носки, сильно натерли пятки. Надо бы заклеить их пластырем, но делать это на ходу было неудобно, и Женя только шагала быстрее, стискивая зубы. Она боялась опоздать на электричку, но опасения оказались напрасными: когда она пришла на станцию, оказалось, что ждать еще полчаса. Что ж, самое время заняться многострадальными пятками. И где-то в сумке должна быть еще шоколадка, это скрасит ожидание. А особенно его скрасит крыша над головой — к счастью, станция здесь совсем приличная, не просто платформа с крошечной кабинкой кассы, а продолговатое здание, неприглядное, похожее на сарай, но уж лучше сидеть в сарае, чем торчать на ветру под нахмуренным небом.

Внутри было почти пусто, только в углу на помятом тюке дремал, клюя носом, такой же помятый человек, но одинокая скамейка напротив кассы была занята. На ней миловалась парочка — противного вида девица, долговязая, в ядовито-розовой курточке, и еще более противный прыщавый парень с длинными сальными волосами, собранными в тощий хвостик. Оба уставились на Женю враждебно, но обниматься не прекратили. Даже, кажется, наоборот, прижались друг к другу еще теснее.

— Здесь занято? — спросила Женя, стискивая зубы от досады и боли в пятках. Кровавый пузырь на левой, кажется, уже лопнул.

— Занято, — ответила девица вызывающе, но при этом рефлекторно одернула задравшуюся юбку.

На колготках у нее была стрелка, которая от резкого движения стремительно побежала вниз по худой ляжке. Девица тоже это заметила и ругнулась вполголоса.

— Ну извините, — мрачно сказала Женя и уселась рядом.

Покосившись на парочку, она отодвинулась подальше от них, поближе к краю. Теперь и парень уставился на нее недобрым взглядом. На губе у девицы была мокрая болячка. Женя поскорее отвела глаза и стала разглядывать зарешеченное окошко кассы. Судя по звукам, рядом с ней страстно целовались. Да и черт с ними, устало подумала Женя, роясь в сумке в поисках пластыря. Пора бы уже привыкнуть, что в ее присутствии люди быстро находят себе пару… а эти вон справились даже до ее прихода.

Впрочем, терпеть вздохи и чмоканья над ухом ей пришлось недолго: через несколько минут соседи отчалили. Надо было заклеить пятки, пока не объявились еще какие-нибудь претенденты на скамейку, а потом отыскать в сумке шоколадку и вознаградить себя за все эти, признаться, довольно бессмысленные испытания, но Женю вдруг охватило ленивое оцепенение. Она прикрыла глаза и несколько минут сидела неподвижно. Мимо прогрохотал, не останавливаясь, поезд, и стало тихо.

Рядом с Женей кто-то вздохнул, громко, от всей души: «Ох-хо-хо!» Она вздрогнула, протерла глаза и испуганно уставилась на нового соседа по скамейке.

Точнее, на соседку. Рядом с ней сидела старушка, невысокая сухонькая бабуля в вязаной кофте с люрексом и пестрой косынке. Женя еще раз протерла глаза. Обычная такая старушка, с палочкой и хозяйственной сумкой на колесиках. Нос немного крючком, как у Бабы-яги, но лицо не вредное. Откуда она взялась? Ну то есть, понятное дело, подошла, пока Женя сидела тут с закрытыми глазами, да тоже присела отдохнуть. Только одета как-то не по погоде — ни пальто, ни хотя бы плаща.

Вообще неприлично так таращиться на людей. Старушка как старушка, что такого? Женя потерла теперь уже все лицо, стряхивая остатки странной дремоты, и пошевелила ногами. Притихшая было боль в пятках заставила ее замереть и со свистом втянуть воздух.

— Ходют тут, ходют, сами не знают, чего ходют, — сварливо сказала старушка.

Женя, которой как раз совершенно никуда не хотелось идти, застыла и неуверенно обернулась на голос. Старушка не смотрела на нее. Она сняла платок и приглаживала седые волосы, на удивление длинные и густые, заплетенные в толстую косу и уложенные на затылке.

— Угу, — на всякий случай ответила Женя.

— Я говорю: ты чего хоть ходишь? — продолжала старушка, снова повязывая на голове платок. — У меня один так же все ходил да ходил, ну и… доходился.

Старушка придвинула к себе сумку и вдруг взглянула на Женю в упор.

— Ага, — сказала Женя, осторожно поднимаясь со скамейки.

Никогда она не умела поддерживать разговоры с вот такими сумасшедшими старухами. Жалела их, но всегда терялась и не знала, что делать и как реагировать на их слова и выходки. Лучше уж отойти тихонько, пока ее не втянули в какой-нибудь безумный диалог.

У старушки, однако, были свои планы насчет соседки по скамейке. С интересом оглядев Женю, она сказала неожиданно ласково:

— А ну-ка, дочка, садись посиди.

— Мне идти надо, — решительно и громко сказала Женя, хотя ей совершенно некуда было идти, до электрички оставалось еще минут пятнадцать, а торчать на улице не хотелось.

— А ты не кричи, я не глухая, — старушка обиженно пошевелила крючковатым носом. — Посидишь немного, да и пойдешь. А то все тоже — ходют и ходют, а чего ходют? Ноги-то поди уж сбила? Садись, а то некогда мне тут лясы точить, работа стоит.

Поколебавшись, Женя неуверенно присела на край скамейки.

— Вот и хорошо, вот и ладно! — обрадовалась старушка и полезла в свою сумку на колесиках. — Ты, дочка, вот что: пряжу мне подержи, клубок смотать надо. Руки вот так расставь… Да что ж бестолковая такая!

Как во сне, Женя послушно расставила руки, на которые старушка тут же надела моток пушистой серебристо-серой пряжи. Скрюченные пальцы принялись мотать клубок, так ловко и быстро, что Женя неожиданно для себя залюбовалась.

— Я бабушке так пряжу держала, — вдруг вспомнила она. — Когда болела, в садик не ходила, сидела дома. Бабушка мне потом носки вязала и варежки.

— Сама-то вязать умеешь?

— Нет, — призналась Женя. — В школе нас учили, но у меня не вышло ничего. Мама за меня все связала потом дома, чтобы отметку в журнале поставили.

— В школе! — старушка неодобрительно покачала головой. — Чему там хорошему научат?

— Ничему, — охотно согласилась Женя. — Век бы ее не видала вообще!

— Грамоте-то знаешь? Читать-писать умеешь?

— У… умею… Сейчас все умеют.

— А раз такая грамотная, то скажи мне: что за дорожка такая — далеко бежит, петли вьет, а от дома никуда не денется?

Женя растерянно пожала плечами. Загадки она всегда отгадывала плохо, еще с детского сада, и даже доклад по фольклору, написанный в прошлом году, не помог. Старушка глянула не нее неодобрительно и покачала головой.

— Ладно, тогда скажи: пушистый, по полу прыгает, хвостатый, да за хвост не поднимешь — что такое?

Еще не легче! Хотя… Старушка-то будто прямиком из Колиной сказки, только с сумкой вместо корзины. Кто там в сказке был, кот? А потом и самой Жене попался какой-то удивительный кот, в самом неподходящем месте — в университете, где они вдвоем коротали тот странный вечер, запершись в кабинете заведующего.

— Кот! — сказала Женя.

Старушка покачала головой и вздохнула. Или это в сумке кто-то вздохнул и, кажется, завозился?

— И не кот вовсе. При чем тут кот?

— Ну, он пушистый и хвостатый. И за хвост не поднимешь, коты такого не любят.

— Чему только их учат, — проворчала старушка. — Ты глазами посмотри, в руках у тебя чего?

— Нитки… — Женя уставилась на свои руки, и тут ее осенило. — А, поняла! Клубок, да? Ну точно, за хвост его не поднимешь! И первая загадка — это тоже клубок и нитка: тянешь ее, тянешь, а она все равно к клубку привязана. Да?

Старушка кивнула. Она как раз смотала остатки пряжи, и Женя теперь была свободна.

— Ой, а мне пора уже, — спохватилась Женя. — Электричка моя сейчас будет.

— Ну иди, иди, куда тебе там надо, — старушка закивала, пряча в сумку готовый мохнатый клубок. — Я тоже пойду, некогда мне с тобой рассиживать.

В глубине души Женя почти ждала, что чудна́я старушка вдруг возьмет и подарит ей один из своих клубков — как в Колиных сказках. Но дело происходило все-таки наяву, а не в сказке, и никакого клубка ей предложено не было.

Они поднялись со скамейки одновременно, только Женя — быстро и легко, а старушка — с трудом, опираясь на палочку.

— Помочь вам, может? — Женя кивнула на сумку. — Вы тоже на электричку, да?

— Нет, я так. Ты иди давай. Смотри только, когда пойдешь, так возьми с собой что-нибудь. Чтобы вернуться.

— А?

— Возьми, говорю, что-нибудь с собой. Одно к другому тянется, так, глядишь, и не пропадешь насовсем.

Пока Женя пыталась сообразить, о чем речь, старушка взяла свою сумку и заковыляла к выходу — не на платформу, а на улицу. Здешняя, значит, чемодуровская. Женя проводила ее взглядом. На вид — обычная такая бабушка, каких полно в электричках. Платочек, палочка… Ноги, видимо, больные, ходить тяжело.

Тут Женя вдруг поняла, что ее собственные ноги перестали болеть, словно и не было никаких мозолей, которые она так и позабыла заклеить пластырем.

Синяя папка была пуста. Ни единого листочка — ни печатного, ни рукописного, никакого. Женя не столько удивилась — чего-то подобного она и ожидала, сколько была раздосадована. Начало рукописи она успела набрать и сохранить в компьютере, но потом бросила это дело… и вот осталась ни с чем.

Ладно, это не страшно. Главное она помнит достаточно хорошо, а детали — ну что ж, придется обойтись без них. Проблема была не в том, что рукопись пропала, а в том, что Женя не знала, как ей теперь поступить.

И даже не так. Трясясь в электричке на пути из Чемодурова в Москву, Женя снова и снова обдумывала сложившуюся ситуацию и в конце концов пришла к определенному решению. Сложность заключалась в том, что это решение, такое простое и даже привлекательное на вид, оказалось трудновыполнимым на практике. Отогревшись дома в горячей ванне, Женя завернулась в одеяло и засела за компьютер. Она проторчала там до поздней ночи, набирая абзац-другой и тут же раздраженно стирая набранное, но так и не продвинулась ни на шаг, только запуталась еще больше. Аня ходила мимо на цыпочках, ни о чем не спрашивала, только разок предложила чаю. Видно было: у человека не ладится то ли работа, то ли учебный проект, и лучше не соваться с сочувственными расспросами и советами.

Но то, чем занималась Женя, было поважнее учебы или работы. Она пыталась помочь Коле и Эле. Раз уж у нее есть странный дар устраивать пары, то надо хоть раз в жизни распорядиться им сознательно и с умом.

Вернувшись из Чемодурова и увидев опустевшую папку, Женя испытала даже своеобразное мрачное удовлетворение. Нет, Аня тут ни при чем, глупости это. Страницы исчезли, потому что Коля рассказал свою историю до конца, ему было больше нечего к ней прибавить. Пока речь шла о событиях более-менее реалистичных, страницы были отпечатаны на пишущей машинке. Печатный текст — это определенность, устойчивость. Потом вдруг из середины пропала целая стопка листов… и теперь тоже понятно почему: Коля торопился, видимо, чувствовал, что время его истекает. Это ведь, получается, сколько лет прошло, если он исчез у себя там, в начале семидесятых годов, а потом явился к Жене через тридцать лет, ничуть не постарев… Кто знает, по каким законам движется время там, в тумане, в потусторонье, где он находится сейчас? Он пишет, что боится потерять память, забыть, кто он такой. Немудрено, за столько-то лет... Последняя часть, написанная от руки скачущим рваным почерком, уже без всяких рисунков на полях, это рассказ, который сорвался в вопль отчаяния. А теперь вот и он затих, и ничего не осталось, все поглотил туман.

И как теперь ему помочь? Как соединить его с Элей, как вытащить их оттуда в нормальную жизнь? Озарение пришло к Жене прямо в электричке. Да ведь Коля сам вложил ей в руки нужное орудие! Они с Элей возникли на страницах рукописи и живут прямо в ней: она меняется, колеблется, дышит, отражая в себе все, что с ними происходит. Вот он, способ связи, способ добраться до них и как-то повлиять на происходящее.

Женя примчалась домой, окрыленная этой мыслью, и поскорее бросилась к компьютеру. Однако душевный подъем почти сразу сменился растерянностью. Красивая теория, которая казалось такой вдохновляющей в электричке, вдруг обернулась полной бессмыслицей. Что, собственно, Женя должна теперь сделать? Написать продолжение Колиной истории? Что-нибудь про то, как он там в тумане встретил Элю и они спаслись? Очевидно, да, что-то в этом духе. Только как-то слишком просто получается. Какой-то здесь должен быть подвох.

Подвох обнаружился почти сразу, как только Женя приступила к делу. Чужой текст не поддавался, не слушался, не желал плясать под ее дудку. Другой рукой это написано, там другая логика, своя правда, горькая и выстраданная, и она не стерпит стороннего вмешательства, пусть даже самого благонамеренного.

Она пыталась писать от первого лица, будто бы это Колька продолжает рассказывать про свои приключения, но ничего не получалось. Чтобы писать от его имени, надо перевоплотиться, стать другим человеком, смотреть на все его глазами. Но Женя ведь не он, и поэтому все выходит как-то глупо и фальшиво. Это не сработает.

Она безжалостно стерла набранный текст и начала заново. Значит, Коля и Эля где-то там, в тумане, не могут найти друг друга. Надо придумать, как у них все получилось. Возможно, Коля встретился лицом к лицу со своими черными птицами, сразился с ними, победил… И они жили долго и счастливо и умерли в один день… Опять не то. Слишком в лоб, слишком грубо. Нельзя распоряжаться чужими жизнями вот так, по-хозяйски, будто это бездушные марионетки. Они ведь живые.

Но что тогда? Если не писать напрямую про них, то как им помочь? Вообразить саму себя героиней истории, как в детстве, ввести в повествование и всех спасти? Мысль заманчивая, такие мысли всегда заманчивы — и абсолютно бесплодны.

Нет, надо действовать тоньше. Найти обходной путь, чтобы проникнуть туда, внутрь истории, и повлиять на нее осторожно, никого не задев и ничего не разрушив ненароком. Только где найти эту лазейку, эту потайную дверь в сказку? Нет у нее волшебного клубка, как у той старушки, который привел бы к цели.

Хм. А как это она тогда сказала про клубок — дорожка далеко бежит, а все к дому привязана? Ниточка далеко тянется. Должна быть какая-то нить, которая соединяет Колю и Элю Невидимая, но прочная. Что-то еще это напоминает, что-то такое… Женя свернула пустую вордовскую страницу, на которой не осталось и следа ее творческих мук, и открыла папку с рабочими файлами. Сейчас, сейчас, как же это там было точно… Вот: «…стремятся друг к другу, как волны — к берегу, трава — к солнцу, как стремятся друг к другу звуки мелодии и строчки песни». Звездные эльфы! И они в конце концов на что-то сгодились. Точно, это должно сработать. Это железный закон: слова и ноты тяготеют друг к другу, будто они связаны невидимыми нитями. Части истории норовят слепиться в одно целое, ноты собираются в единую мелодию. То самое, что нужно.

Значит, так. Коля и Эля сочиняли сказки — вместе, вдвоем. В рукописи их две, но ведь могло быть и больше. Наверняка было больше! А раз так, пусть там будет еще одна сказка — третья. Они придумывали ее вдвоем, Коля начал, а Эля должна была сочинить развязку. Но они не успели, потому что… сказка была в той самой тетрадке, которая потом сгорела во время пожара. И Эля не успела вписать туда окончание, но все равно она в этой сказке есть — ее голос, ее дыхание, ее лицо и улыбка различимы там, между строк. И к ней тянется эта тоненькая ниточка, потому что слова сказки тянутся друг к другу. И если Коля начнет вспоминать эту их историю, одну на двоих, незавершенную, от которой, как от клубка, уходит нить, и конец этой нити в руках у Эли… Он найдет ее, непременно найдет, потому что нет ничего прочнее такой вот невидимой связи. Ее не перерезать ножницами, она даже не сгорит в пожаре, потому что это ведь просто слова, их нельзя уничтожить. А у слов есть власть над миром.

Женя снова открыла пустую страницу. Пока еще не очень понятно, что там будет… но нужен хотя бы заголовок. Вот так: «Третья сказка». Все, теперь она существует. Теперь надо только очень постараться и вспомнить, что там было. И ей постараться, и Коле.

Она снова замерла в нерешительности. Странное дело, так глубоко она погрузилась во все это, и так мало до сих пор знает о Коле. А об Эле и того меньше. О чем бы могла быть их сказка? И синяя папка пуста, подсмотреть негде. Придется вспоминать. Да вот же, Валька про него сказал: он читал какие-то книжки про моряков, а потом они искали сокровища на острове. Значит, сказка про остров. Про двоих, которые были на острове и потеряли друг друга в тумане… Так, хорошо. А Эля? Что о ней известно? Она выросла и стала врачом. Она помогает, исцеляет. Вечно ускользающая, будто не совсем из этого мира, но отзывчивая, готовая прилететь к тому, кому нужна помощь. Она вон свою вредную тетку жалела и заботилась о ней. Значит, она и в сказке будет спасать и лечить.

Ну все. Теперь шаг за шагом идти вперед, куда ведет эта тонкая ниточка.

Они называли себя Морской Волк и Рыбка. На самом деле у них были другие имена, но они оставляли их на родном берегу, когда отправлялись в плавание. Стоило им по очереди залезть в лодку у причала, как они превращались в Морского Волка и Рыбку. Лодка у них была очень красивая — синяя, с красной полосой вдоль борта.

На этот раз им предстоял далекий путь — на остров, куда до сих пор не ступала нога человека. Во всяком случае, они там еще никогда не были, а раз не были, то и остров считался еще не открытым. Морской Волк объяснил Рыбке, что там спрятано старинное сокровище, и если они его найдут, то смогут купить себе настоящий корабль, с парусами и капитанским мостиком. У него даже была карта, на которой красный крестик отмечал то место, где надо искать сокровище.

Было очень жарко, и когда они добрались до острова, то совсем взмокли и выбились из сил. Поэтому сначала они решили искупаться, потом обсыхали на горячем песке, и только потом пошли на поиски сокровища. Тем временем погода стала портиться: налетел ветер, жирная иссиня-багровая туча наползла на солнце и будто придавила его, только лучи брызнули напоследок из-под ее боков и погасли. Блеснула молния, а потом хлынул дождь. Морской Волк и Рыбка не боялись дождя, но молния могла ударить прямо в высокую скалу на берегу, где они находились, и поэтому они поторопились спрятаться в пещере. Когда они спускались туда по скользкому мокрому склону, прямо у них над головой оглушительно загрохотал гром. Рыбка от неожиданности зажмурила глаза, оступилась и упала. Морской Волк бросился ей помогать, и она встала кое-как, но идти дальше не могла — она повредила ногу. Морской Волк отнес ее в пещеру на руках, и они долго сидели там, прислушиваясь к шуму грозы, которая, кажется, даже повалила несколько деревьев.

Но чем сильнее гроза, тем быстрее она проходит, и уже через несколько минут буря утихла. О поисках сокровища теперь не было и речи: Рыбка совсем не могла ступить на больную ногу. Тогда Морской Волк велел ей подождать, пока он сходит за лодкой и перегонит ее поближе к пещере. Рыбка осталась сидеть у входа, а он спустился к берегу, помахал ей рукой, улыбнулся, чтоб и она не грустила, и пошел к тому месту, где они причалили сегодня утром.

После грозы на остров опустился густой белый туман. Морской Волк не видел ничего дальше вытянутой руки и под конец шел просто на ощупь. Один раз он так сослепу чуть не шагнул с обрыва на острые прибрежные камни и после этого решил, что надо подождать — вдруг туман рассеется. Вообще-то лодка должна быть уже где-то совсем рядом, но разве ее теперь разглядишь? Поэтому он уселся и стал ждать. Туман действительно постепенно рассеялся, и Волк увидел, что он находится в том самом месте, где утром привязывал их синюю лодку с красной каймой вдоль борта.

Но лодки не было. Видимо, унесло бурей — остался только обрывок веревки. Это значило, что с острова им теперь не выбраться.

Морской Волк очень испугался. Больше всего он испугался того, что теперь надо будет сообщить эту новость Рыбке. Он еще прошелся по берегу в надежде, что лодку прибило где-нибудь неподалеку, но надежда оказалась напрасной.

Делать было нечего, и он заторопился обратно. Рыбка ведь ждет его, волнуется. Главное — чтобы она не очень испугалась, а уж там они вместе что-нибудь придумают.

Возле пещеры Рыбки не было видно. Он заглянул внутрь, позвал ее — никто не откликнулся. Ее не было ни в тенистой роще, ни на берегу прозрачного ручья. Нигде, будто она и не ступала на этот остров сегодняшним солнечным утром. Далеко уйти с больной ногой она не могла, значит, что-то случилось… Но что? Тут только Морской Волк понял, что пропажа лодки не беда, а настоящая беда — вот она.

Он бросился на поиски. Он звал Рыбку по имени, по всем ее именам, какие знал. Он обошел весь остров, заглянул во все закоулки, взобрался на самую высокую гору и долго смотрел сверху — не видать ли где-нибудь его Рыбки? Но ее не было, и вообще ни одной живой души он не обнаружил на всем острове. И не у кого было спросить, и некого было винить, кроме самого себя — за то, что оставил ее и ушел за дурацкой лодкой.

В отчаянии он вернулся снова к пещере. Там было по-прежнему пусто. Наступил вечер, стало холодать. Он достал из кармана спички в непромокаемой обертке, собрал немного хвороста и развел костер. Но тепло и свет его не радовали. Спине было холодно, а лицу горячо, и душа его словно так же разрывалась на части между горем и надеждой. И еще думалось, что он сидит перед костром, а у Рыбки нет спичек, и как она согреется этой холодной ночью?

Едва он успел об этом подумать, как услышал хруст камушков у себя за спиной. Морской Волк там и подпрыгнул на месте — кто-то идет к нему, это наверняка Рыбка! Ведь на всем острове нет никого, кроме них!

Но это была не она. Из темноты вышел к огню кто-то незнакомый, высокий, лица не рассмотреть — будто бы оно подернуто тем самым белым туманом, который окутал остров после грозы. Вышел и остановился, ни слова не говоря.

— Кто ты такой? — спросил Морской Волк, которого вдруг пробрала дрожь, несмотря на близость огня.

— Я? — незнакомец словно удивился. — Я-то, положим, Хозяин. А вот ты кто такой?

— Я Морской Волк, — гордо сказал Морской Волк, расправив плечи. — А ты хозяин чего? И как тебя зовут?

— Хозяин этого острова. Так меня и зови.

— А откуда ты взялся? — Морской Волк все пытался рассмотреть его получше, но тщетно. — Я весь остров обошел, а тебя не видел.

— Я не взялся. Я тут живу. А ты, конечно, не видел. Меня никто не видит, пока я сам не захочу показаться. Что ты делаешь на моем острове?

— Я… то есть мы искали сокровище.

Хозяин нахмурился, и туман, скрывавший его, словно обратился в темную тучу.

— Это мой остров. И все сокровища на нем мои.

— Ну мы же не по-настоящему искали. Мы понарошку. Да и не нужны мне никакие сокровища… Я свое собственное потерял. Помоги мне его отыскать! Если ты Хозяин, ты все должен знать про свой остров.

— Я все знаю. А что ты потерял? — заинтересовался Хозяин, и даже туман как будто немного рассеялся и сквозь него проглянули любопытные глаза.

— Рыбку. То есть это ее так зовут. Мы вместе приплыли на лодке, а потом была гроза, и лодка потерялась… а потом и сама Рыбка исчезла. Она сидела тут, возле входа в пещеру, а потом я вернулся — ее уже нет. И вообще нигде нет, уж я искал, искал.

Хозяин снова нахмурился и долго молчал, и все кругом потемнело.

— Вон оно что, — сказал он наконец. — Значит, она на той стороне острова.

— Да на какой же на той? — воскликнул Морской Волк в отчаянии. — Я весь остров обошел по кругу!

— Нет-нет, — Хозяин поднял руку, жилистую и тяжелую, делая знак, чтобы его не перебивали. — Она на той стороне, куда отсюда не добраться. Для меня самого туда хода нет. Туда может пробраться ящерица или муравей. Но ни ты, ни я туда не попадем.

— А как же тогда Рыбка попала?

— Потому что она Рыбка. Потому что вы придумали ей такое имя. Я же говорю, есть лазейки на ту сторону. Рыбка может туда проскользнуть, может ненароком залететь бабочка или пчела. А Морскому Волку никак не протиснуться.

— Ага. Но это значит, она и обратно может вернуться, да?

— Нет. Обратно уже не вернется. Оттуда обратно дороги нет.

— Но можно же как-то ее оттуда забрать?

— Нет. Теперь уже никак. Она останется там навсегда. Считай, ты с ней попрощался. Но ты не печалься. Ей там будет хорошо, она не будет страдать ни от холода, ни от жары. И она станет теперь Хозяйкой острова — только там, на той стороне. И все будет ей подвластно, и все будут ей служить.

— Как это — станет Хозяйкой?

— Вот так и станет. Как становятся хозяевами? Или ты думаешь, я всегда жил на этом острове и сделался его хозяином по своей воле? Я и сам просто не смог отсюда выбраться. А теперь уже и не хочу. Моего мира давно нет, а что мне делать в вашем? Все мои корни здесь, мне не нужна другая жизнь. Так же будет и с ней.

Морской Волк сел на песок и от отчаяния вцепился в волосы обеими руками. Хозяин молчал, и так в молчании они просидели до самого утра.

Прошло три дня. Морской Волк питался ягодами и кореньями и все бродил и бродил по острову. Однажды он увидел на берегу ведро и весло от своей лодки, но самой лодки нигде не было, да он о ней больше и не думал. Обе находки он, впрочем, отнес в свою пещеру — вдруг пригодятся, когда они вдвоем поплывут прочь от этого острова… Он никак не мог поверить, что Рыбку ему никогда не найти, но надежда иссякала с каждым часом.

Хозяин не мешал ему. Он показался только на исходе третьего дня.

— Сегодня будет Черная Ночь, — сказал он. — Спрячься хорошенько где-нибудь, ну хотя бы в той пещере, зажмурь глаза и не открывай их до самого утра.

— Это почему? — спросил Морской Волк. — Я не боюсь темноты.

— Это не простая ночь. Это Черная Ночь.

— Разве не всякая ночь черная?

— Нет, конечно нет. Ночь — это луна и звезды, это облака, ночные птицы и бабочки. Даже если твой глаз не может их различить, все равно они есть. А в Черной Ночи нет ничего, кроме черноты. И она опасна для всего живого. Если не спрячешься от нее, если она тебя заденет хотя бы краем, то пропадешь. Забудешь обо всем, окаменеешь, а потом обратишься в песок. Вот этот песок, который у нас под ногами, он ведь не всегда был песком. И сегодня будет именно такая Черная Ночь. Поэтому я пришел тебя предупредить.

Морской Волк пожал плечами и ничего не сказал. Когда стемнело, он ушел в пещеру, лег на камни и закрыл глаза, как ему было велено. Но на самом деле прятаться он не хотел. Он хотел лишь дождаться, пока Черная Ночь полностью накроет собой остров, чтобы встать и выйти ей навстречу. Если Рыбки больше нет, если ее никак не вернуть, то зачем жить ему? Это ведь он привез ее на остров, он оставил ее одну… Если б не он, ничего бы не было, она бы сейчас безмятежно спала там, на родном берегу. Эта мысль уколола его, словно острая булавка, и он открыл глаза даже раньше, чем планировал.

Но Черная Ночь уже пришла — кругом была густая непроницаемая тьма, будто он утонул в банке с чернилами. А ведь это он еще не вышел из пещеры. Снаружи, должно быть, еще чернее, и вот там-то он потеряет память и обратится в бессловесный камень, а затем — в равнодушный песок… И Морской Волк двинулся к выходу, навстречу своей смерти.

Он нащупал проем, через который выбирался наружу, но не успел сделать последний решающий шаг — что-то тяжелое, пахнущее пылью и травяным соком, вдруг обрушилось на него и прижало к камням, мешая двигаться. Он успел было подумать, что это, наверно, и есть то самое оцепенение, но тут сильно заболело ушибленное плечо и стало понятно, что он все еще жив.

— Что ты делаешь, глупец? — проскрипел у него над ухом знакомый голос. — Я же сказал тебе, что это опасно!

— Отпусти! — Морской Волк, сообразив, что произошло, рванулся изо всех сил. — Какое тебе дело?! Я хочу окаменеть, чтобы меня больше не было!

Отчаяние придало ему сил, и он сумел вырваться из цепких рук Хозяина, но не успел сделать и нескольких шагов, когда тот снова настиг его и остановил. Так они боролись некоторое время, а потом вдруг в отверстиях между камнями вспыхнули звезды — и Морской Волк понял, что Черная Ночь ушла, осталась ночь самая обыкновенная. Ему не удалось осуществить задуманное… а все из-за Хозяина! Морской Волк вскочил на ноги и хотел закричать ему в лицо что-то злое и обидное, но вдруг понял, что Хозяин лежит на земле не шевелясь, словно… словно окаменел. Не давая Морскому Волку выйти из пещеры на верную погибель, он сам, должно быть, ненароком высунулся наружу и попал под мертвящую темноту Черной Ночи.

Луна показалась из-за туч, и стало совсем светло. Морской Волк заглянул в лицо Хозяина — только теперь он смог его разглядеть. Хозяин вдруг вздохнул и приоткрыл глаза. И этот вздох будто бы пронесся по всему острову, и остров вздрогнул от боли. Что-то зашевелилось среди камней — ящерица, затем еще одна… они подбежали совсем близко и застыли, словно статуэтки. Что-то мелькнуло в воздухе — бабочки, целый рой бабочек… а вон и птицы! Спешат к своему повелителю, чтобы попрощаться. А может, помочь? Может, есть какое-то средство? Ведь он не просто человек, он Хозяин…

— Чем тебе помочь? — спросил Морской Волк, наклоняясь над ним. — Должно же быть средство! Скажи, чем тебе помочь?

— Не надо, — шепнул Хозяин еле слышно. — Не спасай меня. Так тому и быть.

— Да почему? Говори скорее, что нужно сделать!

— Ничего не надо делать. Я тебя обманул… Я не сказал тебе всей правды. Есть способ вернуть твою Рыбку. Только для этого мне надо умереть. Если я умру, она вернется с той стороны и станет новой Хозяйкой острова. А теперь уйди и дай мне с ним попрощаться.

Но Морской Волк никуда не ушел, а остался сидеть с ним рядом.

Раздался легкий щелчок, и свет в комнате погас. Погас и экран компьютера, унося в темноту недописанную сказку.

Женя ахнула и выругалась сквозь зубы. Это словно помогло: свет моргнул и снова загорелся, и компьютер обиженно загудел, перезагружаясь. Вот черт! Всего на несколько секунд отключилось электричество, но этого было достаточно, чтобы свести на нет все ее усилия. Вот уж воистину Черная Ночь… Ну нет, так просто она не сдастся. Сохранить файл она не успела, но придуманное еще свежо в памяти. Все можно восстановить. Прямо сейчас, не сходя с места. Или лучше написать от руки? Хотя нет, если уж злобные происки темных сил могут отрубить в доме электричество, то и рукописные страницы сдует внезапным сквозняком или зальет водой от соседей сверху… Или они просто растворятся у Жени в руках. Но это ее не остановит. Дудки, ну уж нет! Если началось сопротивление, значит, она на верном пути. Значит, ее сказка попадает в цель, значит, Коля где-то там мысленно идет по ее следам навстречу Эле, у которой в руках другой конец этой нити.

А раз так, надо продолжать. Сейчас компьютер загрузится… Может, все-таки что-то осталось, вроде должно сработать автосохранение.

Под нетерпеливым Жениным взглядом компьютер тормозил как будто еще больше, чем обычно. Так всегда бывает. Надо отвлечься и не обращать на него внимание, тогда он зашевелится побыстрее. Женя отвернулась от экрана, и взгляд ее упал на синюю папку, лежавшую сбоку на груде книг.

Из-под уголка папки торчал краешек бумажного листочка. Женя медленно вдохнула поглубже. Закрыла глаза, открыла. Все осталось на своих местах. Стол, книги, синяя папка — абсолютно пустая еще час назад, когда разочарованная Женя убедилась, что рукопись пропала с концами и бесследно. А теперь там снова что-то есть.

Она осторожно, очень осторожно, едва дыша, откинула крышку папки. Под ней лежал двойной тетрадный листок — пожелтевший, с обтрепанными краями, исписанный мелким, совершенно ювелирным почерком, как писали во времена Жениных родителей — перьевой ручкой, тонкая волосяная линия, нажим, волосяная… Буква прилепляется к букве, слова тянутся друг к другу. Боясь поверить себе, Женя жадно пробежалась глазами по тексту — и засмеялась с облегчением. Да, это оно!

…Раздался дробный топот резвых лапок, и вслед за ящерицами к умирающему Хозяину прибежал вдруг большой рыжий заяц. Морской Волк никогда не видел на острове зайцев. И никогда не встречал таких огромных бабочек, которые кружились в воздухе и садились на камни вокруг него. А потом чья-то тень возникла из темноты, и в тишине отчетливо прозвучал ясный голос:

— Я знаю, как сделать лекарство. Нужно согреть воды на костре, я приготовлю травяной отвар.

Это был голос Рыбки… и это была сама Рыбка, живая и невредимая, совершенно такая, какой Морской Волк видел ее в последний раз три дня назад! Или не совсем такая? Что-то в ней изменилось, но он не сразу понял, слишком был рад ее появлению. А Рыбка велела ему быстро принести воды из ручья и развести костер, и он поспешил выполнить все указания, он бы и на край света теперь отправился, и прыгнул бы в воду с самой высокой скалы — все что угодно! Правда, страшно было оставлять ее даже на одну минуту, поэтому он очень торопился и чуть не расплескал всю воду, за которой бегал к ручью.

Рыбка принесла в подоле платья какие-то травы, и птицы тащили в клювах зеленые веточки, а с крыльев бабочек осыпалась серебристая пыльца, и все это Рыбка отправила в ведро с водой, чтобы приготовить лекарство для Хозяина. Когда вода закипела, она окунула туда палец, и Морской Волк вскрикнул от неожиданности — разве можно совать руку в кипяток? Но Рыбка не обожглась, и тогда он тоже осторожно дотронулся до бурлящей воды — она была чуть теплой.

Потом они смачивали в лекарстве большие листья какого-то растения и прикладывали их к Хозяину в тех местах, где он уже успел окаменеть. Сначала ничего не происходило, а потом он пошевелился, снова открыл глаза и взглянул прямо на них, а потом сел, и вид у него был совершенно здоровый, как и три дня назад. Только туман, скрывавший раньше его лицо, больше не вернулся, и теперь они могли смотреть на него сколько захотят. А на него хотелось смотреть не отрываясь.

И уже на рассвете Рыбка рассказала, что с ней произошло. С тех пор как Морской Волк улыбнулся и помахал ей, уходя в туман, она долго сидела на том же самом месте и ждала его. Потом туман рассеялся, а Морской Волк так и не пришел. Ей захотелось пить, и она решила как-нибудь доползти до ручья, но вдруг поняла, что нога ее больше не болит. Рыбка перестала мерзнуть, а вода в ручье была такой вкусной, что она ни о чем уже больше не думала и не печалилась. Она забыла, что кого-то ждала возле пещеры, и только удивлялась, зачем она просидела там столько времени. Остров словно улыбался ей, и она решила, что останется тут жить навсегда. Там очень хорошо, рассказывала Рыбка. Там ласковые травы сами стелются под ноги, а ягоды дают целебный сок. Там камни мягкие, словно бархатные зеленые подушки, а ручьи со сладкой прохладной водой не сбегают по склонам гор, а взбираются на них. Там живут озорные рыжие зайцы ростом с собаку и бабочки размером с птицу, а сами птицы — маленькие и пестрые, словно бабочки. Там пчелы не жалятся, а только дают душистый мед, который искрится на солнце, и сами они проносятся по воздуху, как стремительные золотые искры. Туда никогда не приходит Черная Ночь, о ней там знают только по рассказам тех, кто побывал на этой стороне острова. Но там известны лекарства от всех болезней, и даже тех, кто ранен Черной Ночью, могут вылечить. Ей открылись все эти секреты, и еще много других секретов.

Так она прожила там три года.

— Постой, — перебил ее Морской Волк, — но как же это может быть? Прошло всего три дня. Мне они тоже казались долгими, потому что я все думал, где ты сейчас и что с тобой. Но все-таки это были три дня и три ночи.

— Нет, — сказала Рыбка, — это были три года. Я считала дни и делала зарубки на дощечке. Посмотри на меня, и ты сам поймешь.

И тогда он пригляделся к ней внимательнее при свете утреннего солнца и понял, что Рыбка говорит правду. Она стала старше — на три года, а может, даже больше.

Она вернулась на эту сторону, почувствовав, что острову больно. Тогда она вспомнила сначала свое настоящее имя, потом — Морского Волка, и поспешила к нему. Хозяин умирал, и путь обратно был для нее снова открыт — чтобы она смогла занять его место. Но она не хотела занимать его место. Она хотела вылечить его, а потом уплыть домой с Морским Волком.

Хозяин помог им сделать новую лодку. Они спросили, не хочет ли он тоже уплыть с острова, но он отказался. На этом острове ему было хорошо, намного лучше, чем где-либо еще.

А Морскому Волку и Рыбке хорошо было вдвоем.

Женя откинулась на спинку стула и еще раз перечитала последние строчки. Это, получается, Элин почерк. Ну конечно, такой аккуратный, типично девчачий, не Колины каракули… Господи, о чем она думает!

Сработало. Значит, все-таки сработало! Невероятно… Невероятно, но факт. У ее сказки есть теперь окончание, придуманное Элей. Части истории соединились, связь восстановлена. Значит, они нашли друг друга.

Но значит ли это, что они выбрались оттуда, из мутного холодного тумана? Или продолжают блуждать там, только теперь вдвоем? Ладно, надо собраться с мыслями. Но главное — у нее получилось! У нее действительно получилось то, что она задумала.

Странное это было ощущение — одновременно радостное и пугающее. И от этого как будто немного щекотало в затылке и кончиках пальцев.

Монитор оставался темным, хотя компьютер гудел и тарахтел, как обычно при работе. Или это в глазах у нее потемнело? Женя зажмурилась и помотала головой. Нет, все-таки компьютер дурит. И вообще… Что-то в комнате изменилось. Она помедлила еще секунду, соображая, что происходит, и испуганно вскочила: пожар?.. Что-то загорелось у них или у соседей, и комнату затягивает белесым дымом. Но паленым не пахнет.

— Аня! У нас горит что-то?

Голос словно утонул в вате, Женя сама его почти не слышала, до Ани на кухне точно не докричаться. Уже все вокруг подернулось тусклой пеленой. Она вдруг сообразила: да это же не дым, это туман! Или пар? Но откуда ему взяться? Женя осторожно шагнула к выходу — туман казался липким, приставал к коже и одежде, и идти сквозь него не хотелось. А вдруг он ядовитый?

Она сделала еще шаг и остановилась: идти было трудно, пол будто уплывал из-под ног. Зато в голове наступила странная холодная ясность — ведь все это в точности так, как описывал Коля. Туман, в затылке щекочет, и хочется оглянуться, и окружающий мир ускользает от нее, будто все предметы в комнате отодвинулись. Мелькнула и еще одна мысль: что ж, это по-честному. Когда берешься сочинять что-то всерьез, рано или поздно придется погрузиться в то, о чем пишешь. В этой истории осталась, видимо, последняя глава. Решающая.

Страха не было, только все тело напряглось, ожидая чего-то неведомого — потери равновесия, падения, удара. Секунды словно растягивались и застывали в этом густеющем молочном желе, а пространство разбухало и делалось вязким — шаг, и еще шаг, она должна уже добраться до двери, но дверь все так же далеко. Что-то нужно сделать, что-то очень важное… Ах да, если она сейчас провалится в потусторонье, как Коля, ей нужен будет какой-то якорь, чтобы закрепиться здесь. Как там сказала та чемодуровская старушка с клубками? Надо что-то взять с собой, чтобы вернуться… Пол под ногами прогибался с каждым шагом, заставляя искать опору. Привычные контуры вещей уже почти стерлись, и Женя с трудом узнавала их на ощупь — стена, вот некстати подвернулся стул, чуть не сбив с ног, вот твердый и все еще надежный бок пианино. Рука нашарила шероховатую бумажную поверхность… Ноты! На пианино ведь лежала Анина нотная тетрадь. Женя вслепую раскрыла ее где-то на середине. Пол под ногами поехал вбок, она пошатнулась, торопливо, наугад рванула из тетради страницу — и это было последнее, что она успела сделать, прежде чем стены, пол и потолок раздвинулись и выронили ее в пустоту.

Она чувствовала, что падает, но удара от падения не было, оно просто прекратилось. Женя осторожно пошевелилась и, убедившись, что ничего не болит, рефлекторно взглянула вверх — откуда она упала? Но над головой не было ничего. Ни неба, ни потолка. Просто ничего. И посреди этого ничего горели тусклым ледяным светом шесть солнц.

Ей все-таки понадобилось какое-то время, чтобы отдышаться и унять дрожь. Сколько времени? Минута, пять или десять? Может быть, час? Она поняла, что не может определить. Время перестало существовать, как и небо над головой. Хорошо, что под ногами, кажется, земная твердь. Она уселась и скорее догадалась, чем услышала, как что-то зашуршало под ней. Какая-то бумага… страница из нотной тетради! Женя схватила ее и поднесла к глазам. Туман здесь не такой густой, но все равно все выглядит нечетким, будто припорошено мелкой пылью. Отлично, она не промахнулась: страница испещрена бисерной вязью нот с острыми стремительными хвостиками… Повезло. Могла бы сослепу выдернуть пустую. А так — теперь у нее в руках обрывок мелодии, кусочек Аниной музыки — как тот керамический осколок у Коли. Частица, которая еще помнит о том, каково это — быть единым целым. Ноты тянутся друг к другу... Значит, это ее якорь и залог возвращения. Не потерять бы. Женя аккуратно свернула страницу и спрятала в карман.

Затем она встала на ноги и огляделась. Поле, туман, под ногами сухая земля без единой травинки. Где-то должна быть река, а за ней город или деревня. Коля так писал.

Она медленно побрела наугад, продолжая озираться по сторонам. Время все так же не двигалось, и местность вокруг как будто не менялась. Тогда она стала считать шаги, чтобы убедиться, что не стоит на месте, но с удивлением и испугом поняла, что разучилась считать. Она снова подняла глаза к пустоте над головой — сколько солнц? Больше одного, но сколько? Она не могла дать ответа.

Женя перестала шагать. Это бессмысленно, когда ты даже не понимаешь, двигаешься ли с места. Где река? Здесь должна быть река, улицы… Так было сказано в рукописи.

А почему она решила, что там была написана правда? Почему взяла и вот так просто поверила всему? И главное: зачем позволила вовлечь себя в это все? С такой готовностью бросилась спасать неведомо кого от неведомо чего… Так доверчиво разрешила завлечь себя в небытие, попалась в ловушку, куда ее заманила пустая выдумка. Да полно, были ли они вообще, эти Коля и Эля? Может, все это она придумала сама? Она ведь сочиняла что-то про них, вот еще совсем недавно. Что-то про остров, кажется… Нет, при чем тут остров? Хотя да, остров. Она сама, наверное, сейчас на необитаемом острове.

Это сон, вдруг догадалась Женя. Просто сон. Он закончится сам собой, надо просто подождать. Непонятно только, как долго придется ждать — времени ведь здесь нет. Но вообще ожидание меньше выматывает, когда спишь. Интересно, можно ли заснуть, когда ты во сне? Она опустилась на землю, легла на бок, подтянула колени к груди и закрыла глаза.

Но ничего не получилось. Стало еще хуже: бесцветный мрак словно обозлился, что она на него не смотрит, проник под веки и взорвался сотней обжигающих вспышек. Женя поспешно открыла глаза и села: казалось, нахлынувшая лава вот-вот захлестнет ее с головой. Но вокруг ничего не изменилось — тот же туман, пустота и безвременье.

Вдруг подумалось: а хорошо было бы, если б этот туман сгустился в облака, настоящие плотные облака, и пролился на землю водой. Только сейчас Женя поняла, что во рту у нее пересохло и хочется пить. Вот если бы пошел дождь… Капли падают вниз, стучат, отмеряя время, как… как тиканье часов! Из глухой глубины памяти поднялась картинка — яркая, как в детской книжке. Утро, но сегодня не надо идти в садик, возле дивана табуретка с пузырьками, и прохладная мамина рука на лбу. Большой красный будильник на тумбочке, и мама учит, как считать по нему время, объясняет, что такое «двадцать три ноль-ноль». Когда часовая стрелка пересекает стрелку будильника, раздается звук лопнувшей струны. И мерное тиканье с тумбочки — тик-так, тик-так…

Стало легче. Она несколько раз вздохнула поглубже, поморгала, опасаясь зажмуриваться надолго, и огляделась с недоумением. Зачем она здесь? Туман как будто стал немного прозрачнее. Вот белеет протоптанная кем-то тропинка, с одной стороны вдалеке смутно виднеются холмы, с другой — темные очертания непонятного сооружения. Похоже на мертвый остов заброшенного завода. Женя видела такой когда-то — в том городе, где жила, давным-давно, в прошлой жизни. Им запрещали туда ходить, хотя Петя не слушался и все равно убегал исследовать завод с другими мальчишками. Но чаще они с Женей ходили гулять в другую сторону — туда, где лес и овраг. Зимой там можно было кататься на картонках по крутому, но гладкому склону, будто специально созданному для катания. Петя пытается съехать с другой стороны оврага, еще более крутой, летит вниз кубарем, вскакивает и заливается смехом, щеки горят, старая папина курточка вся в снегу, а бок разодран. Потом вечер, мама ворчит и штопает разорванную куртку, а на батарее сохнут две пары толстых шерстяных носков. У всех в семье есть такие носки, бабушка каждому связала. Она целыми днями сидит в своей комнате и вяжет, а клубок послушно лежит у ног, как домашний зверек, только немного шевелится, когда бабушка тянет нитку, будто живой. Словно в сказке.

Да, это ведь какая-то сказка — про волшебный клубок, за которым кто-то шел. Как его звали? Иван-царевич? Нет, почему сразу Иван. Почему героя всегда зовут Иван? Может, он был Василий или там Николай. Коля!

Женя ахнула и вскочила на ноги. Все вспомнилось разом, само собой, и еще спустя мгновение она поняла, что услышала свой собственный возглас. Она ведь может говорить, у нее есть голос! Почему она все это время молчит? Может, просто позвать их? Она набрала побольше воздуха и крикнула:

— Коля! Эля! Вы где?

Голос разнесся далеко, и туман ему не помеха. Но ответа не было.

— Вы где? Я здесь!

Она замолчала и прислушалась. Как будто там, за холмами, отозвался чей-то голос… или это эхо печально вздохнуло в ответ: «Здесь… здесь…»?

— Вы там? — она обернулась в ту сторону, откуда как вроде бы донесся ответ. — Коля! Эля! Я иду к вам!

И снова смутный отголосок — не то слабый далекий отклик, не то гаснущее отражение ее собственного крика. Надо идти туда. Теперь по крайней мере появились какие-то стороны света и можно выбирать направление.

Холмы приближались медленно, иногда Жене казалось, что они вовсе не приближаются, но она продолжала упрямо шагать вперед. Вдруг вспомнив что-то, она остановилась и испуганно сунула руку в карман — на месте ли страница из нотной тетради с обрывком Аниной музыки? Убедившись, что свернутый в несколько раз бумажный листок никуда не делся, она поскорее вынула руку из кармана. Еще не время возвращаться. Она еще не сделала того, ради чего оказалась здесь.

Ложные солнца в пустоте наверху не светили, но слепили глаза. Женя приложила ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь в очертания холмов — куда ее ведет тропинка? Исчезает за поворотом, а потом взбирается на самый верх. Что ж, значит, туда. Она еще раз окликнула Колю и Элю, но ответа не дождалась. Да и голос здесь опять звучал глухо. Тут, в низине, скопился туман, наверху его нет. Вот там можно будет оглядеться и позвать их погромче.

Под ногой вдруг что-то хрустнуло, и пятку пронзила острая боль. Вот черт, надо было смотреть, куда ступаешь, а не глазеть по сторонам! Коля же что-то говорил про битое стекло на пустыре… Так и есть: острый осколок вонзился в пятку. Хорошо еще, что только один, вон их тут сколько! Были бы на ногах толстые бабушкины носки… А тонкая копеечная ткань порвалась сразу и уже намокла от крови. Женя выбрала место почище и осторожно уселась прямо на землю. Стиснула зубы и вынула осколок из раны. Боль, хоть и стала сильнее, оказалась терпимой, но порез сильно кровил. Надо перевязать… да вот хотя бы тем же носком. И попробовать обойти этот чертов пустырь. Вот, значит, куда ее вела коварная тропинка. Не надо было ей доверять. Женя замерла и некоторое время сидела не шевелясь, ожидая, пока боль отступит.

Тут она и услышала уже знакомый звук: туп, пауза, туп… Упругие размеренные шаги, будто большое двуногое существо приближается к ней в тумане, не спеша, прислушиваясь или принюхиваясь, зная, что жертва тут, рядом, и никуда не убежит. Такие шаги она слышала в тот раз в поезде, но тогда существо было одно, а теперь… звук будто умножился, рассыпался десятком собственных отражений… или их действительно много там, в белесой мгле? Женя поспешно поднялась. Они еще далеко, можно попробовать уйти. Хотя куда она теперь уйдет, ковыляя и припадая на одну ногу? Но глупо же просто сидеть тут и ждать. Вот просто так взять и сдаться. Может, тут есть где спрятаться? Склоны голые, нигде ни деревца, ни куста. Может, хотя бы потаенная ложбинка? Она двинулась к ближайшему холму, ступая одной ногой на носок и стараясь не шуметь. Труднее всего было сдерживать тяжелое дыхание, когда боль в пятке давала о себе знать. У подножия холма россыпь валунов — сойдет за укрытие. Можно было бы спрятаться в тени, но Женя только сейчас заметила, что предметы здесь не отбрасывают тень. Она все-таки умостилась в расселине между камнями и замерла, прислушиваясь.

Шаги никуда не делись. Их даже, кажется, стало еще больше. И они определенно направлялись в сторону Жени, все так же неторопливо, никуда не спеша. Что говорил про это Коля? Они будто играют в кошки-мышки, пугают, но никогда не догоняют. Ладно, пусть так. Если они не причиняют настоящего вреда, напугать ее теперь будет не так легко.

Из тумана проглянул темный контур, потом еще один, и еще. Женя затаила дыхание. Вот они какие… Не страшные. Не очень страшные. Коля их изобразил на полях рукописи вполне похоже. Не птицы, конечно, хотя можно и так назвать. Что-то в них неприятное… да, вот что: у них человеческие лица. Нет, не то чтобы человеческие… но напоминают. Вот этот, который впереди всех, на кого-то похож.

Женя жадно втянула воздух открытым ртом, отвернулась и помедлила несколько секунд, прежде чем снова посмотреть на тех, кто неторопливо подбирался к ней в мутной мгле, окружая со всех сторон.

У них было ее лицо.

Не совсем ее, конечно, они ведь не люди, и лица у них не человеческие. Но сходства было достаточно, чтобы узнать свои собственные черты, искаженные и обезображенные. Все они такие или нет? Женя не успела рассмотреть, внимание снова привлекла первая фигура. Она вдруг остановилась и наклонилась к земле. То ли принюхивается, то ли слизывает что-то длинным языком… Кровь, вдруг поняла Женя. Их привлекла ее кровь. Как ни старалась она не наступать на пораненную пятку, за ней тянулся капающий след. И вот они идут по нему, чтобы… что? Наброситься и сожрать? Тогда почему они медлят? Прятаться бесполезно, они знают, где она. Подошли уже почти вплотную и остановились, будто чего-то выжидая. Сколько же их… Те, задние, в свою очередь наклоняются к ее следам и присоединяются к первым.

В затылке щекотало. Это оттого, что на нее устремлены их взгляды. Наверное, если посмотреть прямо им в глаза, можно понять, чего они хотят. Но смотреть так не хочется…

Туман застыл в неподвижной тишине, и время снова остановилось. Больше ничего не имело значения — ни то, что осталось позади, ни то, к чему она все это время шла. Поднимая взгляд и устремляя его на встречу тем, кто ее окружал, Женя уже знала, чего от нее ждут.

Они не тронут ее. Но и не выпустят отсюда. Она должна сама… отдать им свою кровь сама. Иначе это не кончится никогда.

Она пошарила на земле вокруг себя — нет ли и здесь битого стекла? Острый осколок сам услужливо подвернулся под руку. Женя закатала рукав и надавила острым краем на кожу — еще не порез, просто царапина. Черные птицы вокруг вздрогнули, и некоторые передвинулись поближе к ней, ожидая продолжения. Вот, значит, как.

Женя не шевелилась. Не шевелились и они. Сколько это может длиться? Ах да, сколько угодно, ведь здесь нет времени.

Остекленевший воздух вдруг словно слегка поколебался под легким дуновением… ветер? Здесь не было ветра, откуда вдруг? Женя встрепенулась, оцепенение слетело с нее вмиг, будто и не было. Кажется, там, за холмами, опять голоса… Да нет, не кажется, точно! Вот и черные птицы почувствовали, встревоженно завертели головами и начали отступать назад, в туман. Первая, самая ближняя, дольше всех не хотела уходить, оставляя свою добычу, но Женя просто повернулась к ней спиной и, убедившись, что путь свободен, заковыляла дальше, на вершину холма. Если они не нападают первыми, то и власти над ней у них нет. А она не станет для этих тварей легкой добычей. Ну уж нет, ни за что! Ишь чего захотели!

Она остановилась лишь на минуту, чтобы получше перевязать пятку — во время ходьбы боль снова усилилась. Но и черт с ней, с болью, и не такое терпели. Она все-таки не выдержала и оглянулась — ее никто не преследовал. Куда они подевались? Кажется, они не умеют летать, но перемещаются быстро, почти мгновенно.

Тропинка давно исчезла, да Женя больше и не верила ей. Взбираться по каменистому склону было трудно, она скоро выбилась из сил, но была даже рада этому. Все как будто понемногу становилось настоящим — и воздух, очистившийся от тумана, и теперь уже отчетливое дыхание влажного ветерка, и сама усталость — свидетельство пройденного пути. Если не смотреть наверх, на череду обманчивых светил, то все выглядит почти совсем нормальным.

Последние метры, и вот вершина холма… Женя поспешно отскочила назад, всей тяжестью наступив на больную пятку: впереди был обрыв, а за ним — река. Настоящая река, с узкой полосой песчаного берега под нависшими сверху утесами. Вот откуда повеяло свежим ветром, и вот откуда этот ветер донес голоса.

А вон и они! Женя даже засмеялась чуть слышно, различив внизу, на берегу, две человеческие фигурки. Совсем крошечные, кажется, можно поднять их на ладони и загородить другой ладонью от всех бед и напастей… Но нет, нельзя, они — там, далеко. Возятся на берегу, а на воде яркое пятно — покачивает боками лодка. Нарядная синяя лодка с красной полосой вдоль борта, та самая, которая пропала во время бури в сказке про Морского Волка и Рыбку… Вот она где!

Женя набрала было воздуха, чтобы окликнуть их, но остановилась, не издав ни звука. Они закричат в ответ, и тогда черные птицы услышат… Они ведь небось потому и оставили ее, что бросились вдогонку за беглецами, которые нашли свою лодку и вот-вот отчалят на другой берег. А что там, на том берегу? Он лишь смутно проглядывает за широкой серой полосой реки, будто скрыт завесой далекого дождя. Но если лодка готова увезти туда Колю и Элю, значит, там кончается власть черных птиц. Надо бежать к ним. Спуститься поскорее, пока они не отплыли, пока их не настигла погоня, и перебраться через реку всем вместе.

Она завертела головой. Вон там, кажется, каменные уступы образуют нечто вроде лестницы, можно быстро слезть, не рискуя сломать себе шею. Коля и Эля, даже если сядут в лодку, которую сейчас пытаются отвязать, не успеют уплыть далеко и дождутся ее, когда она окажется на берегу. Надо только поживее…

Каменные ступени были скользкими и неровными, приходилось держаться за них руками. Тут Женя поняла, что по-прежнему сжимает в кулаке осколок стекла, который подобрала еще на подступе к холмам, окруженная жаждущими ее крови тварями. Вспомнив о черных птицах, она на мгновение остановилась, переводя дух, и испуганно глянула вниз — не настигли ли они беглецов?..

Да, они были уже там. Коля по колено в воде, возле лодки, замер в растерянности. Он свободен, его почему-то не трогают… да они же боятся воды, пятятся от нее! А Эля отстала всего на несколько шагов, она еще на берегу — и близость реки ей не поможет: эти твари уже окружили ее, отделяя от лодки, от Коли и от спасения. Они не выпустят ее, этот проклятый круг невозможно разомкнуть. Эля не сможет теперь оставить этот берег, а Коля не двинется с места без нее. Он что-то крикнул и плеснул водой в тех, что стояли поближе к реке… Они не пошевелились. Значит, они боятся не воды как таковой, а просто не могут войти в реку. Сейчас Коля вернется на берег, и их обоих погонят обратно, в глухой туман, где нет времени и движения, и нарядная синяя лодка останется беспомощно качаться на волнах.

Нет, не останется! Зачем Женя вообще оказалась здесь? Вот ведь все рядом — и Коля с Элей, и путь к спасению… Надо что-то придумать, сейчас… Женя снова вспомнила про осколок стекла в своей руке. Она сжимала его крепко, но он лишь вдавливался в пальцы, не причиняя вреда. А если так? Она выбрала острый угол и уколола палец. Нет, надо сильнее… Вот так.

Кровь выступила алой горошиной на кончике пальца. Черные птицы внизу пошевелились, заозирались по сторонам… Ага, значит, работает! Надо отвлечь их. Пусть снова бросятся к ней, оставив Колю и Элю… Если только притягательная сила ее крови окажется сильнее, чем их стремление задержать беглецов. А вот и проверим! Женя задрала рукав и с размаху полоснула режущим краем стекла по руке. От боли на секунду захватило дыхание и потемнело в глазах. Это длилось всего одно мгновение… но что такое мгновение там, где времени не существует? Когда Женя подняла взгляд от раны, которую тут же рефлекторно зажала другой рукой, они были уже рядом. Еще ближе, чем в прошлый раз, теперь видные во всех отвратительных подробностях. Тянутся к ней, переступают с ноги на ногу, вот-вот сами набросятся и вонзятся зубами… Столпились вокруг и совсем заслонили берег. Женя сердито закричала и замахнулась на них здоровой рукой. Они не отступили, но от ее руки полетели капли крови, и жадные твари завертели головами, пытаясь поймать их на лету, и в плотном оцеплении образовался небольшой просвет… Коля и Эля уже в лодке! Коля гребет изо всех сил, и лодка удаляется от берега, а Эля стоит на корме, одной рукой держится за борт, другую приложила козырьком к глазам, с тревогой вглядываясь в нагромождение скал на берегу. Ну конечно, они ведь не поняли, что произошло, они не видели Женю… вообще, наверное, не знают, что она здесь. Крикнуть им? Нет, не годится. Она пришла сюда, чтобы их спасти. А если они об этом узнают, то немедленно развернут лодку к берегу. Она бы так поступила на их месте.

Нет, пусть они уплывают вдвоем. Так и должно быть. Ее судьба — устраивать пары, а потом оставаться одной. Коля и Эля должны спастись, они есть друг у друга. Разлучать любящих нельзя. Жертвовать собой может только тот, кто одинок. Значит, все правильно.

Кровь больше не текла по руке. Женя с удивлением оглядела рану — она болела и чесалась, но уже покрылась жесткой коркой и как будто начала зарастать. Как это может быть?.. Сколько же времени прошло? Она недоверчиво прикоснулась пальцами к краю разреза и отдернула руку — больно. Но крови нет.

Женя огляделась — черные птицы, похоже, утратили к ней интерес. Их как будто бы меньше, а те, что остались, уже не следят с такой жадностью за каждым ее движением. Она поднялась на ноги и осторожно сделала пару шагов. Никто ей не препятствовал. Если так, то… можно ведь спуститься на берег. Войти в воду, они не посмеют следовать за ней… Или жажда живой крови сильнее их страха перед рекой? Она заторопилась было спускаться, но замерла.

Реки больше не было.

Точнее, она никуда не делась, но на месте текучей тусклой ленты теперь была гладкая серо-белая поверхность. Неужели лед?.. Река замерзла? Это сколько же времени прошло с тех пор, как лодка Коли и Эли отчалила от берега? Ах да, тут ведь нет времени.

Но если так, то тем лучше! Ей не придется добираться на ту сторону вплавь (да она и не рассчитывала доплыть — слишком велико расстояние), теперь не нужна даже лодка. Можно просто перебраться туда по льду. Если только… если только проклятые черные птицы не последуют за ней — вдруг замерзшая река им не страшна? А вот и узнаем!

Женя снова двинулась вниз по несуразным каменным ступеням. Черные птицы поначалу не обращали на нее внимания, но стоило ей ступить на песчаный берег, покрытый инеем, как позади раздались знакомые шаги. Река была уже совсем рядом, последний рывок… Женя побежала. Шаги за ее спиной участились, их опять много, больше, чем было, и жгучее дыхание опасности на затылке. Но полоса желтоватого льда у берега всего в нескольких метрах от нее, нужна только одна секунда времени… если б здесь было время, оно было бы на ее стороне…

Она прыгнула на лед, потеряла равновесие, упала и больно ударилась коленями, немедленно вскочила и побежала дальше, снова упала и не сразу смогла подняться, отползла еще на несколько шагов и только тогда оглянулась… убежала? Погоня осталась на берегу?

Их не было. Берег чист и пустынен, и на песке лишь цепочка ее следов, будто никто и не гнался за ней. Вместе с облегчением к ней вернулись чувство страха и холода. Она завертела головой — может, они забежали на лед с другой стороны и подкрадываются сзади? Нет, на сколько хватает глаз — никого.

И тут же пришло понимание: да ведь их и не было. Это всего лишь призраки, пустые и бессмысленные… Как говорил про них Юрка? Они, хоть и существуют, а не настоящие. Порождения страха и отчаяния, которых она должна была по собственной воле кормить своей пока еще горячей кровью.

Нет, нет, все равно, прочь от этого проклятого берега! Лед обжигал холодом сквозь тонкую ткань, и Женя поспешила подняться на ноги. Она сделала лишь несколько десятков шагов, когда свежую прохладную тишину прорезал громкий треск. Ледяная корка на реке дрогнула и шевельнулась, как живая, и змеистая трещина, будто черная молния, скользнула по ровной поверхности, отделяя Женю от противоположного берега. Она рефлекторно отскочила подальше, лед снова хрустнул… Ловушка, вот теперь настоящая ловушка… в которую она загнала себя сама! Стоп, главное — не паниковать. Как действуют в таких ситуациях? Ей ведь рассказывали… Надо лечь. Распределить давление, чтобы не провалиться, и ползти назад. Она ведь не так далеко от берега. Тут не должно быть глубоко.

Она осторожно, стараясь не торопиться, улеглась на лед — до чего же холодно… но в воде еще холоднее. Теперь к берегу. Ползти трудно — скользко, не за что зацепиться, руки и ноги только елозят без толку, не находя опоры. Кругом все трещало и двигалось, и Женя, даже не поворачивая головы, чувствовала, что лед ломается, как твердая глазурь на торте, который режут ножом. Надо продвигаться скорее. Берег так близко, так обидно будет не добраться до него… Трещина пробежала совсем рядом, и Женя поспешила откатиться в сторону от открывшегося водяного провала. В ту же секунду она почувствовала, как плавно накренилась поверхность, к которой она прижалась в испуге. Безжалостный холод ледяной воды полоснул по ногам, и кругом заплескалась чернота.

Женя отчаянно цеплялась за хрупкую кромку льда, но она ломалась и ускользала из пальцев. Темная бездна под ногами поднялась к самому горлу, обхватила сразу со всех сторон, облепила тело, не давая шевелиться и дышать, заливая лицо, когда Женя пыталась кричать… Да что толку кричать, кого здесь звать на помощь? Неужели все?.. Неужели конец? Нет, нельзя, нельзя погибнуть так глупо! Она собрала остатки сил и постаралась вынырнуть, чтобы улечься грудью на край льдины, но ничего не вышло. К ногам будто привязан камень, так и тянет туда, в мертвенную глухую черноту. Почему-то в голове мелькнуло имя — Валька… Валька Фаустов, он тоже тонул в полынье, его спас ангел… На помощь! Кто-нибудь… Женя уже не пыталась кричать, только хватала воздух ртом, оказываясь на поверхности. В ледяном крошеве вдруг мелькнул обрывок размокшей бумаги. Листок из нотной тетради… Перед глазами на мгновение встала их мирная комната и Анино пианино — уже никогда туда не вернуться…

Вода сомкнулась над ее головой, навсегда погасив свет равнодушных солнц в пустом небе. Ледяные тиски надавили на тело еще сильнее, затем вдруг разжались, и она провалилась в темноту.

Кто-то цепко и больно ухватил ее поперек туловища и потащил за собой. По краю сознания скользнула блеклая мысль: кто живет в этой беспросветной пучине, какое еще подводное чудовище?

А потом вспыхнул ослепительный свет, и все перестало существовать.

Она открыла глаза — и снова зажмурилась. Смотреть на свет было больно.

— Женя! Ты меня слышишь? Ну ты чего, а?

Она с трудом разлепила веки, но еще несколько секунд ничего не видела. Потом почувствовала, что ее встряхнули за плечи, и очнулась окончательно. Попробовала пошевелиться — твердая поверхность под ее телом как будто закачалась и поплыла, и снова обожгло страхом: это лед, он сейчас проломится, и все рухнет в черную воду… Но этого не произошло. Глаза привыкли к свету — это была всего лишь лампа под потолком, а сама Женя лежала на полу в своей комнате, мокрая и замерзшая, но совершенно живая.

— Ты чего? Ну-ка посмотри на меня!

Перед глазами расплывалось чье-то бледное лицо. Женя помотала головой и несколько раз глубоко вздохнула. Это Аня, встревоженная и растерянная, держит ее за плечи и о чем-то спрашивает.

— Я… а где… что случилось?

Голос был сиплым, и из звуков не сразу удалось слепить хоть какие-то слова, но Аня вроде бы все поняла и заговорила с облегчением:

— Ну ты даешь — окно нараспашку! Пневмонию хочешь схватить?

Женя с трудом повернула голову — шея ныла, и все тело болело. Действительно, окно открыто, хлопья снега летят снаружи на свет, будто бабочки, на подоконнике лужа. Аня поднялась и загремела неподатливой оконной створкой. Как ни растеряна была Женя, но над всеми прочими чувствами вдруг возобладало опасение, как у напроказившего ребенка, который боится родительского гнева: как бы не влетело от Ани… но, собственно, за что?

— У тебя же температура! — Аня положила ей на лоб прохладную руку. — Так, я принесу градусник. Ложись в постель. Нет, сначала переоденься, ты мокрая, как из ванны.

— Погоди, — Женя отстранила ее руку. — А что произошло? Я… заболела, да? Я сидела там, в твоей комнате, и работала. — Она задумалась на секунду, припоминая последовательность событий. Все это было так давно, будто в прошлой жизни. — Потом электричество отключали, ты заметила? И я… потом я…

Она замолчала. Не пересказывать же Ане все остальное, что с ней произошло. Сон это был или не сон, бред или явь.

— Ну да, свет моргнул. Я телевизор смотрела на кухне. Но он почти сразу включился. Ну и я потом дальше там сидела, не хотела тебе мешать, пока ты работаешь. Потом захожу — тебя нет, компьютер выключен. Ну я и поняла, что ты спать пошла, только я не слышала. Но у меня ведь телевизор…

— А дальше? Дальше что?

— Ничего, — Аня пожала плечами. — Я тоже спать пошла. Потом вот встала, чувствую — холодом тянет. Заглянула к тебе, а тут… — она снова пожала плечами и больше ничего не сказала.

Женя повернулась к окну. На небе плотные снежные тучи, в комнате сумрачно, поэтому Аня включила свет. Но на дворе уже утро, или даже день, только пасмурный. Получается, за то время, что ее не было, здесь прошла только одна ночь. Она задрала рукав пижамы — никаких следов пореза. Только вот сама пижама действительно — хоть отжимай.

— Я за градусником, — сказала Аня. — И футболку тебе принесу. А ты ложись давай.

Женя безропотно позволила уложить себя на постель, а потом послушно сунула под мышку градусник. Ей нужно было хотя бы несколько минут покоя, чтобы уместить в голове все случившееся. Но мысли разбегались и цеплялись за всякую ерунду. Если Аня, как она говорит, только что встала, почему у нее мокрые волосы? Совершенно мокрые, даже капли воды падают с кончиков.

— Ты в душе была? — спросила Женя.

— Ага, — Аня поплотнее запахнула пушистый розовый халат, который был размера на три больше, чем надо. — Посиди пока с градусником, а я пойду посушу голову. А то схвачу тоже простуду… Уж если болеть, то хотя бы по очереди.

— Подожди, — попросила Женя и почувствовала, что голос у нее снова осип.

— Что?

Аня остановилась в дверях, глядя на нее вопросительно. Женя замешкалась, не зная, стоит ли задавать вопрос, который вертелся у нее на языке.

— Поставь потом чайник, ладно? — попросила она наконец.

Аня кивнула и вышла, а Женя осталась сидеть, глядя ей вслед.

Халат был Ане велик и надежно укутывал ее с головы до ног. Однако Женя успела заметить: под халатом на ней была пижама. Теплая пижама с длинными рукавами и штанами, края которых торчали внизу из-под пол халата.

И пижама на Ане была абсолютно мокрой, будто она так и принимала душ прямо в одежде.

Женя поднялась и прошлепала босыми ногами по холодному полу в большую комнату. Там все было так же, как вчера. На пианино стопка нот, и сверху — Анина тетрадь. Ну-ка… так и есть, одна страница вырвана — небрежно, кажется даже, что со злостью, хотя на самом деле просто в спешке.

— Да что ж такое! — проворчала Аня, заглядывая в комнату. В руках у нее был фен, и она уже тоже переоделась в сухое. — Пять минут можно же полежать спокойно? Сколько там на градуснике?

— Я у тебя тут вырвала одну страницу, — сказала Женя.

— Ну и ладно, — Аня как будто ничуть не удивилась. — Я наизусть помню. Ты не увиливай, какая там температура?

Женя достала градусник, о котором уже успела забыть — хорошо еще, что не выронила и не разбила.

— Нету у меня никакой температуры. Все, доктор, закрывайте больничный!

Аня недоверчиво уставилась на градусник, но не нашла что возразить и только сердито засопела.

Женя тем временем подошла к своему столу. Вчера здесь оставалась синяя папка… вначале пустая, затем — со страницей из тетради, исписанной изящным Элиным почерком. А сейчас — ничего. Только стопка книг и старые рабочие распечатки. В Жениной комнате папки тоже не было. Значит… значит, все. История окончена. Окно в сказку захлопнулось. Но как понять, удалось ли им на самом деле спастись? Достигла ли лодка берега? И что ждало их там, по ту сторону реки? Если б у нее оставалась синяя папка, они бы, может, как-то передали весточку. А теперь эта лазейка закрыта. Остается только верить, что все закончилось хорошо. Ведь Коля верил, что его друг Валька спасся тогда… и он действительно спасся. И Женя тоже будет верить, что с ними все в порядке. Жили долго и счастливо и умерли в один день. Да зачем же умерли… Может, и сейчас еще живут на свете.

Дверной звонок разразился трелью, потом еще одной. В этом звуке было что-то тревожное, и Женя невольно напряглась. Страхи прошедшей ночи, оказывается, никуда не делись. Уж не явился ли кто-то за ней с той стороны? Колькины черные мысли, прицепившиеся к нему в овраге, долго не давали ему потом покоя. Может, теперь новой жертвой стала она? Не притащила ли она с собой на хвосте нежеланных гостей?

В коридоре Женя чуть не столкнулась с Аней, которая тоже шла открывать.

— Погоди, — Женя аккуратно отстранила ее. — Ну-ка отойди.

Она выглянула в мутный глазок. За дверью в подъезде никого не было.

— Да это ко мне, — сказала Аня. — Ты чего? Открывай.

— Там никого нет, — возразила Женя. — А раз никого нет, то и открывать некому.

В ответ на это звонок снова задребезжал прямо над их головами.

— Да их не видно просто, — засмеялась Аня. — Они маленькие.

— Кто маленький?

Аня вздохнула и, прежде чем Женя успела ей помешать, щелкнула замком и распахнула дверь.

За дверью стояли медвежата Муся и Тима. В руках у Муси была веточка мимозы, слегка потрепанная не то непогодой, не то самой Мусей. Тима крепко прижимал к себе яркую коробку с конфетами.

— Здравствуйте, — хором сказали медвежата.

Только сейчас Женя сообразила, что она не совсем одета для приема гостей, и поспешила спрятаться за Аню.

— Это… вот! — сказала Муся и протянула Ане мимозу.

— С восьмым мартом! — добавил Тима.

— А сегодня разве… восьмое марта? — ошалело спросила Женя.

— Завтра, — сказала Муся. — Но мама велела, чтобы мы Анжелику Ивановну поздравили сегодня.

— К-кого? Кого поздравили?

— Меня, — пояснила Аня.

— Анжелика?.. Серьезно? Анжелика Ивановна? — Женя зажала рот рукой, пытаясь подавить нервный смешок.

— Ничего смешного, — отчеканила Аня, выпрямляя и без того прямую, как струна, спину. — Ничего нет смешного в том, что кого-то угораздило появиться на свет, когда вся просвещенная общественность зачитывалась романами об Анжелике.

— Нет-нет, я ничего… извини.

Неловкую паузу прервала Муся — у нее оставалась еще одна веточка мимозы, которую она протянула Жене.

— Спасибо, — серьезно сказала Женя. — У вас урок, да? Вы тогда идите, а потом будем чай пить. Уж праздник — так значит праздник.

Не успела Муся доиграть первую гамму, а Женя — поставить цветы в воду, как в дверь снова позвонили.

— Я открою, — бросила Женя на ходу, поймав Анин вопросительный взгляд.

Страхи ее совсем развеялись, ничего дурного от незваных гостей она уже не ждала и даже не удосужилась глянуть в глазок, перед тем как открыть.

Ошибку свою она поняла, лишь когда смело распахнула дверь.

За дверью обнаружился Дима. У него в руках тоже был пучок мимозы и коробка конфет — в точности таких же, какие принесли медвежата.

— Привет, — сказал Дима смущенно.

И Женя снова осознала, что перед тем, как открывать двери, неплохо бы одеться до конца.

— Я звонил, — продолжал Дима торопливо. — В смысле, я по телефону звонил, а никто трубку не берет.

— Да? Ой, это, наверное… У нас с электричеством что-то.

— А! Ну вот. А Карина сказала, чтобы я обязательно сегодня, а то завтра выходной… и я, значит, вот, — объяснил Дима.

— Карина? — странно было слышать это имя, такое привычное и знакомое, но словно тоже из далекой прошлой жизни. — А что она хочет?

— Очень срочно надо. Этот наш эзотерик… экстрасенс, ну, который маг. Надо правки внести, он там все переделал. А Серега что-то напутал, и он разозлился, и Карина велела, чтобы теперь ты делала. И надо поскорее, вот прямо после праздника сдать. А он, экстрасенс этот, с компьютером обращаться не умеет, поэтому я вот тут распечатки привез.

Дима потянулся было залезть в сумку, болтавшуюся на плече, и словно только тут вспомнил, что руки у него заняты цветами и конфетами.

— А это… с наступающим… с восьмым мартом, — пробормотал он, вдруг сделавшись похожим на неуклюжего маленького Тиму.

— С восьмым марта, — машинально поправила Женя и, спохватившись, добавила: — Спасибо! Даже конфеты. Слушай, а заходи! Сейчас они там закончат заниматься и будем чай пить. А?

— Да мне в офис надо, — вздохнул Дима.

— Черт с ним, с офисом, подождет. Сегодня же короткий день перед праздником, да? Ну и все. Заходи! Устроим дебош. Откупорим шампанского бутылку и перечтем «Женитьбу Фигаро». Шампанского, правда, нету, но зато Аня нам поиграет из «Свадьбы Фигаро», если ее хорошенько попросить.

— Так я могу сбегать! — обрадовался Дима. — Ну, за шампанским.

— Не надо, — засмеялась Женя. — У нас там вроде вишневая наливка. Еще с Нового года.

В прихожей Дима вытащил из сумки увесистую папку.

— У-у, — протянула Женя, — ну и кирпич. Сейчас отнесу к себе. Ты иди пока на кухню. Там на холодильнике банка, поставь цветы. И чайник налей, ладно?

Она хотела уже уйти к себе в комнату, чтобы оставить там папку с эзотерикой и наконец нормально одеться, но Дима ее остановил.

— Погоди, тут вот еще… Глянь, это не твое? Карина у себя на столе нашла.

Он протянул Жене прозрачный файл, свернутый в несколько раз. Лампочка в коридоре горела совсем тускло, и Женя все-таки шагнула в свою комнату, там было посветлее.

Из помятого файла в ее ладонь тихо выскользнула небольшая фотография. Старая, черно-белая, уже пожелтевшая, с неровно обрезанными краями. Явно любительская.

Белый снег, темные елки вдали и трое на лыжах. Неизвестный паренек маленького роста в шапке-ушанке и еще пара… Коля — его Женя сразу узнала, точно такой, каким она видела его в офисе «Парнаса». И высокая красивая женщина, щурится на солнце и улыбается, из-под шапочки выбились пушистые волосы. На обороте надпись: «Нашел фотографию, это Новый год 72, помнишь после свадьбы вы приезжали? Это вам на память». Незнакомый почерк… Ну конечно же, Юрка! Это к нему они обещали приехать на новогодние праздники, после свадьбы. Значит, приехали. Значит, все получилось.

Она постояла, разглядывая фотографию и дожидаясь, пока уймется сердцебиение, а потом прошла на кухню.

— Дим, а это откуда вообще у вас взялось?

— Так я же говорю, — Дима развел руками, — никто не знает. Сегодня только Карина увидела. Хотя вроде никто туда не заходил. А за ее столом только ты сидела, пока ее не было. Вот мы и подумали, может, ты обронила как-то.

— Да, — кивнула Женя. — Это… мое. Знакомые мои.

— Ну вот, — Дима удовлетворенно кивнул. — Я так и подумал. Хорошо, что нашлось.

— Ага. Хорошо.

Женя отнесла фотографию в свою комнату и бережно устроила ее на тумбочке у изголовья. Запросто может оказаться, что на следующее утро и фотография исчезнет — вслед за рукописью, вслед за синей папкой. Но это уже неважно. У них все получилось. И Коля с Элей каким-то образом нашли способ дать знать о себе.

Сказка закончилась, но никуда не делась и теперь навсегда останется с ней.