Горький шоколад (гет)

Руисерт вернулся в опустевшую квартирку, которую он снимал за мизерную сумму у сердобольной старушки. Дома было тихо, зашторенные окна не пропускали свет и скрывали скопившуюся в углах и на мебели пыль. Теперь не для кого было следить за чистотой. И не для чего.

Руисерт выпил все запасы алкоголя, которые отыскались в шкафчиках из дешевого материала, напоминающего фанеру, а после долго бродил по комнатам, игнорируя дикую боль в ноге. Боль навсегда останется с ним, как напоминание о собственной беспомощности. Никчемности. Ненужности.

Ему не хотелось жить. Он больше не видел ни цели, ни смысла.

Несколько раз звонили с работы, приносили бессмысленные соболезнования, предлагали помощь, внимание и участие. Руисерт не стеснялся в выражениях. Впервые в жизни он не боялся говорить, что думает. Слишком дорогой ценой далась ему смелость. Вспомнилось невольно, как Мила обзывала его трусом, а после презрительно кривила губы и уходила прочь из квартиры, чтобы вернуться под утро. Чтобы пахнуть дорогим парфюмом. Чтобы жить той жизнью, в которой ему не было места.

Когда-то в детстве мать учила Руисерта, что честность и верность — это наивысшие добродетели. Когда-то он учил этому же Нила. Уж лучше бы он врал. Руисерт плеснул в стакан еще виски, опрокинул залпом, не почувствовав ни вкуса, ни запаха, и вспомнил некстати, что сын всегда просил завести собаку. Быть может, тогда в пустом доме не было бы так одиноко.

Так прошла ночь, а за ней еще одна, и еще. К рассвету четвертого дня Руисерт сказал себе, что так больше не может продолжаться. Раз уж судьба помиловала его, даровав жизнь, и покарала, отняв здоровье, значит, есть еще какой-то смысл в его никчемном существовании. Початая бутылка спиртного отправилась в мусорное ведро, деньги за квартиру были оставлены на тумбочке в спальне, нехитрые пожитки упакованы в чемодан.

Он ехал на попутках, ночевал на вокзалах и в мотелях, не вспоминая, что один из таких мотелей однажды подарил ему, пусть недолгое, но все-таки счастье. Трусы не заслуживают хорошего конца.

— Куда тебе, парень? — спросит детина в безразмерных джинах и клетчатой рубахе и отодвинет мятую двадцатку, протягиваемую Руисертом.

— Мне все равно, — бесцветно прошепчет Руисерт и с трудом влезет в грузовик.

— Тогда, езжай туда, где сможешь начать все заново. Туда, где тебя никто не будет ни в чем винить, потому что никто не будет знать.

Бесчисленное количество раз в будущем Руисерт будет вспоминать тот совет простодушного дальнобойщика и испытывать нечто, отдаленно похожее на удовлетворение от того, что послушался.

Сторибрук вынырнул из небытия в одну из октябрьских ночей, когда Руисерт брел по блестящей от дождя трассе, утратив маршрут и конечную цель. Деньги у него еще оставались, но исколесив половину Америки и так и не найдя места по душе, он медленно впадал в отчаяние. Дорога еще держала Руисерта в тонусе, отвлекая от черных мыслей, но города, где каждый тут же начинал чего-то требовать у пришлого, где прохожие насмехались над калекой, где дети играли в догонялки были слишком болезненны и чужды. Со Сторибруком было иначе. Он был настолько мал и неприметен, что его даже не на каждой карте можно было найти. Незначительная жизнь многообещающего города. Здесь все друг друга знали, но по какой-то причине не спешили вступать в контакт и лезть в личную жизнь. Руисерт решил, что это судьба, и через три дня вложил все имеющиеся на счету средства в покупку земли в городке и за его пределами.

Так он и стал мистером Голдом, потратив немалую сумму на смену фамилии Оир на ее английский аналог, что же до имени…. В нем больше не было необходимости.

* * *

— Теперь твоя очередь, — сказал Голд, завершив свою половину сделки.

— Да уж, мне не отвертеться, — пошутила Эмма, все еще находясь во власти его истории.

Сирота, вечная беглянка и бродяга, Эмма искала себя и себя же теряла. В этом был смысл ее не слишком наполненной событиями жизни. Сегодня она продает мороженое в захолустном районе Нью-Йорка, а завтра мчится в Чикаго и работает там в местной забегаловке на границе мира. Эмма мечтала о Талахасси, о красном кабриолете, о новом платье. Быть может, она мечтала бы о муже, но жизнь слишком рано научила ее, что мужчинам нужны от женщин вещи, отличные от семейного гнезда, и, как правило, за гораздо меньшую цену.

Ее сменщица из ресторанов сети быстрого питания любила повторять, сплевывая на пол слюну, пропитанную дешевым табаком, что в любовь верят только наивные идиоты. И Эмма верила. Не с ее стилем жизни и уж точно, не с ее репутацией. Когда-то она еще надеялась закончить колледж, получить нормальную работу, купить машину в кредит и печь по выходным блинчики с корицей. В нынешнем положении ей остались только блинчики, и, пожалуй, чашка какао. Времена приютов подарили ей странную привычку с привкусом уюта — горячий шоколадный напиток в не слишком чистой белой чашке.

— Зачем ты это пьешь, Эм? — спрашивала сменщица.

— Чтобы подсластить свою дерьмовую жизнь, — отвечала Эмма и задумчиво теребила кулон в форме лебедя.

— Что это у тебя?

— Да так…. Несбывшийся счастливый конец.

Давно это было. Тогда, когда Эмма еще помнила, что такое верить и главное — зачем. Она работала в придорожном мотеле в пригороде Бостона. Ей было семнадцать, и жизнь была проще и куда счастливее. Эмме нравилась ее работа, нравилась дорога, пролегающая поблизости, нравилось шутить с дальнобойщиками, и было приятно мечтать, что один из них однажды заберет ее отсюда в большой город, сияющий огнями.

Он вошел в мотель посреди ночи, с него ручьями стекала вода, а посеревший взгляд говорил, что бедняга либо серьезно болен, либо впал в отчаяние. Он сбросил дорогое драповое пальто и сел прямо на пол у обогревателя. Эмма пожалела беднягу и сбегала за одеялом.

— Эй, приятель, держи вот, — заявила она, протягивая ночному гостю плед и порцию картошки фри с мясом.

— А как же….

— За счет заведения.

Ночная смена все не заканчивалась, Эмма меланхолично протирала стаканы, бедняга отогревался у обогревателя и поглощал содержимое фляги. До утра еще далеко, снаружи разбушевалась гроза, а начальник Эммы уехал домой на такси, сославшись на непогоду.

— Будешь заказывать комнату?

— А надо? — упавшим голосом ответил мужчина, возвращая Эмме тарелку.

— Что у тебя стряслось, хотя бы?

Он сначала недоуменно смотрел на Эмму, а после рассказал, что провалил крупное дело, что денег опять не будет, а жена будет пилить и обзывать неудачником, что сын еще маленький, чтобы разобраться, что к чему, но обязательно поймет всё, когда вырастет….

Мужчина рассказывал о многом, о еще большем спрашивал, но Эмма ничего этого не помнила. В баре отыскалась бутылка вина, в холодильнике — нехитрая закуска. Ему хотелось рассказать, а ей хотелось слушать. Слишком давно никто не разговаривал с ней просто так, а от него веяло дорогим одеколоном, аристократизмом и отчаянием. Было видно, что он такой же бродяга, как и она, отчаянно желающий отыскать себя, но позабывший как это делается.

Эмма не помнила, как заснула с ним в одной постели, а наутро обнаружила этот самый кулон и записку с одним предложением: «Чтобы дерьмовая жизнь стала чуточку слаще. Руисерт».

— Вот это всё, что я о тебе запомнила, — насмешливо фыркнула Эмма.

— А я ведь искал тебя впоследствии, — потрясенно произнес Голд, вспоминая.

После потери жены, а позже и после гибели сына он несколько раз приезжал в этот мотель и пытался отыскать белокурую официантку, не слишком обремененную хорошими манерами, но начальник все время отвечал: «Сбежала она, приятель, а потом, говорят, ввязалась во что-то».

— Так во что ты ввязалась?

— Его тоже звали Нил, а мне было чуть больше семнадцати, и он вскружил мне голову. Он, так же как и ты, остановился в нашем мотеле на одну ночь, рассказал мне сказок о бродяжьей жизни, где-то угнал желтый Фольксваген, словом, наутро я сидела рядом с ним и мчалась навстречу неизвестности, — пожала плечами Эмма, — Мне надоело сидеть на одном месте, о тебе я не знала ничего, кроме имени, а Нил сделал мое одиночество не таким паскудным. Мы четыре месяца мотались по городам и деревенькам, грабили супермаркеты, играли в Бони и Клайда, а потом Нил узнал, что я беременна и бросил меня прямо перед полицейским участком вместе с награбленным. Он просто смылся, представляешь? А меня посадили!

— А ребенок? — спросил вдруг Голд, словно пропустив основную часть из сказанного.

— Я думала, что это мое наказание, а оказалось, что это — мое счастье.

— То есть?

— Ты до сих пор не понял? — Эмма игриво пихнула Голда в бок.

— Что?

— Ох, мужчины!

— Да что происходит?

— Если нас кто-то и должен был свести вновь, так это Сторибрук и Генри.

— Ты хочешь сказать?

— Тшшш, не перебивай. Мне едва исполнилось восемнадцать, я подписывала документы на отказ от ребенка, а аристократичный и благородный ты остался где-то далеко. Нил же вряд ли стал бы воспитывать сына от другого мужчины, он весь год моего заключения пробыл в бегах, а потом его тоже поймали и посадили. Я отдавала малыша и не надеялась его увидеть, пока он сам не нашел меня, украв у Реджины документы на собственное усыновление. И вот я в Сторибруке, меня больше не тянет на поиски приключений, спасаю тебя из обледеневшего автомобиля, и….

— Я ведь не собирался тогда травиться, — перебил Руисерт, — Как-то всё сразу накатило, как бывает каждый год перед Рождеством. Вспомнилось, как погиб Нил, как я перебрался в Сторибрук, как познакомился с Изабель, и как она тоже от меня сбежала. Хотелось проветрить мысли, таблетки сами собой выпали из кармана. Не знаю…. Если бы не ты.

— Пора учиться верить в сказки, правда?

— Да, выходит, Генри — мой сын?

— Который вернулся к тебе как раз в Рождество, — Эмма прижалась к плечу Голда и на миг прикрыла глаза.

Вечерело, фонари рассеивали снежную пыль, фары редких автомобилей распугивали мглу, говорить не хотелось. Хотелось вот так сидеть в тишине старой лавки, повидавшей многое на своем веку, мечтать о том, как они втроем поедут в Нью-Йорк, удивляться тому, как чудно сложилась судьба и впервые за множество лет больше никуда не спешить.

— Пойдем, проведаем Генри? — предложила Эмма.

— Да, конечно, — засуетился Голд, но был тут же остановлен ее мягкой, но сильной ладонью.

— Не нервничай, все в порядке.

— Я подарю ему старую книгу сказок, ту самую, что читал когда-то Нилу.

— Отличная идея, у Генри как раз талант сочинять истории.

— Быть может, однажды он расскажет и о нас с тобой? О Красавице и Чудовище?

— Нет, лучше, — одернула Эмма и заключила, — Я даже вижу заголовок: «Горький шоколад. Однажды под Рождество».

Они вышли из лавки в начинающуюся метель, будучи точно уверенными в том, что выбороли у судьбы это право. Право на второй шанс.

Конец.

19 мая — 6 июня 2017 год.