Новые звуки (гет)

Примечания:

Предупреждение: неожиданно для меня самой много ФЛАФФА. Очень прошу всех, кто читает, как-то комментировать: для меня ценно любое мнение, грустно писать в пустоту.

Вот КАРТИНКА, символически представляющая моих героев, какими я их вижу (Роден, 1893, "Орфей и Эвридика"): https://i.pinimg.com/736x/22/8f/ea/228fea94e33607540e3a0828bb85bc0f.jpg

Он держал ее в своих объятиях. На самом деле, всю ночь он мог думать только об этом. И именно для того, чтобы об этом не думать, принялся набрасывать первые ноты.

Сначала появилась тихая, чистая мелодия; она исходила из глубокой сапфировой синевы, предвосхищающей зарю; из напоенной свежестью тишины, предшествующей пению самых ранних птиц; из последней звезды, слабо улыбающейся новому рассвету.

Новым здесь было все: берег моря, где стоял дворец Эрота, нежность между богом и его маленькой смертной, тепло свечи, которую она упорно держала над его лицом, рассеивая голубые сумерки.

Старая преграда между ними исчезла, точно смытая штормовым валом в тот злосчастный вечер. То воспоминание, что всякий раз вынуждало его отдернуть руку, когда он хотел погладить ее по голове; заставляло содрогаться от гнева, когда он обнаруживал в себе желание прижаться губами к ее лбу в самом целомудренном поцелуе; мешало понять, хочет он приласкать или ударить ее в те минуты, когда она целиком доверялась ему и тянулась к его руке, как маргаритка к весеннему солнцу — то жестокое воспоминание растворилось бесследно, словно утренняя дымка в горных долинах Умбрии.

Ощущать это маленькое, нежное, доверчивое создание у своей груди. Дышать сиренью, которой благоухают ее волосы. Понимать, что она снова стала не только его ученицей, но и его ребенком, его невинным и добрым ангелом. Любить ее.

Это слово прозвучало в его голове, как удар колокола. Он резко очнулся. Туманные берега, очертания драгоценного дворца и синева утреннего неба постепенно размывались; перед ним снова лежали листы бумаги, покрытые черными закорючками, темная комната обступала его — комната, так не похожая на прозрачные светлые чертоги, в которых он только что побывал.

Ему внезапно стало душно; впервые за столько лет каменный свод давил на него, а тьма, с которой почти безуспешно боролись высокие свечи, начинала пугать. Эрику захотелось выбежать отсюда, вырваться на свежий воздух, начать дышать полной грудью, как когда-то в былых странствиях; теперь он впервые понимал Кристину, ненавидевшую сидеть взаперти; и ужас охватил его при мысли о том, что теперь ей придется окончательно смириться с такой участью.

На мгновенье он как будто стал ею сам: ощутил себя юной девочкой, полной радужных надежд, мечтаний о любви и творчестве, о поклонении публики и романе с прекрасным принцем…

...И вот внезапно все эти чудесные стремления раскалываются на мелкие черепки; она становится такой же, как он — отверженной, прокаженной, проклятой. Эрик свел брови, старательно вспоминая, что же двигало им, когда он грозился оставить ее навсегда в этом заточении, предлагая выбрать между ним и уничтожением Оперы. 

В тот момент у него было настоящее умопомрачение, и, говоря «Опера», он думал не столько о людях, сколько о храме музыки — его музыки. Он представлял себе грандиозную гекатомбу, торжественное жертвоприношение Дионису, не принимая в расчет чужие судьбы.

Что ему было до людей — ничтожных существ, не умевших ни оценить пение его Кристины, ни постичь истинную, глубинную красоту, таящуюся за завесой мглы? Сколько их было в его прошлом — сначала издевающихся, потом трепетавших, потом наслаждавшихся его жестокостью?

Лучше прочих поначалу казался Хамид, но очень скоро Эрик понял, что стоит за вечно доброжелательной миной перса, и продолжал общаться с ним уже только из чисто научного интереса к особо наглядному образцу подлинно человеческой породы. 

Правда, перс спас его от преследований персидских властей, помог сбежать в Европу через Константинополь; собственно, именно ему он и был в конечном итоге обязан знакомством с Кристиной…

Эрик умел быть благодарным, как никто, учитывая, что ему почти никогда не представлялось случая чувствовать себя кому-либо обязанным. Однако благодарность — это еще не уважение. Уважать Хамида Эрик не мог, и тот прекрасно знал, почему. Эрик уважал всего двух человек на свете, и один из них, скорее всего, был давным-давно мертв, а с другим Призрак почти не общался. 

Что же до Кристины…

Лицо его разгладилось и приняло спокойное и задумчивое выражение. Он не мог уважать ее как равную себе, уважать ее мнение о чем-либо, поскольку она была его воспитанницей: он сам лепил ее день за днем, час за часом, он был за нее в ответе…

И в то же время он восхищался тем, что было в ней отнюдь не от него; то, что привлекло его к ней в ее младенчестве; то, что было доверено ему самим Небом… Но восхищение и даже одержимость небесной благодатью, нашедшей пристанище в ее душе, также совсем не обязательно предполагают уважение.

Однако он мог понять ее, особенно теперь — хотя и сам не хотел признаваться себе в этом — и сейчас осознавал, что ей-то, в отличие от него, внешний мир необходим как воздух; что она просто-напросто не создана для подземной тьмы!

Ей нужно видеть других людей, нужно видеть красоту природы и архитектуры, нужно блистать на сцене… Она не должна вечно находиться в этом подвале! «Здесь она никогда не услышит вечерние крики ласточек», — отчего-то подумалось ему.

И вдруг им снова овладело давно забытое, задавленное где-то в самой глубине его существа, необоримое желание стать таким, как все, чтобы купить домик где-нибудь в провинции, очаровательный домик с садом, где были бы розы и непременно сирень, кипы душистой сирени; ее спальня располагалась бы на верхнем этаже, из окна открывался бы вид на долину Луары; под стропилами свили бы гнезда ласточки, а утром ее ждали бы на столе свежее молоко и румяный деревенский хлеб…

Они с ней пели бы и играли до обеда в музыкальной комнате с огромными окнами, выходящими в садик, а потом гуляли бы, взявшись за руки, по вьющимся вдоль изгородей тропинкам, а он бы учил ее различать бабочек, птиц и растения…

Дальше не простирались даже его самые смелые фантазии. Этот незваный, до нелепости наивный образ провинциального Элизия явился откуда-то из раннего-раннего детства, из тех тайников, о существовании которых он и не подозревал.

Эрик печально усмехнулся: в его случае маска скрывала не только лицо; даже если бы он обрел черты Аполлона, то не смог бы так легко вернуться в мир тех, от кого сам же и отделил себя бездной. 

Кристина уверена, что превратилась в чудовище, но чудовище здесь по-прежнему только одно; как ни искажай ее внешность, она все равно будет ангелом, а он — демоном. Изначально Эрик был таковым именно из-за окаянной пропасти, разверзающейся под шелковой повязкой, но потом пустота в его сердце затмила даже отсутствие лица. 

Стремясь сбежать от этой ничем не заполняемой пустоты, он искал красоты и совершенства во всем, что ни делал и на что ни падал его взгляд в последние годы. И происходящее с Кристиной только подтверждало то, что он уже давно подозревал и сам. Лицо девушки теперь было почти неотличимо от его собственного, но, как ни удивительно, в его глазах она не стала от этого хуже. 

Он по-прежнему видел перед собой безупречное произведение искусства: с эстетической точки зрения для него не изменилось ровным счетом ничего! Куда тяжелее ему пришлось в тот день, когда он услышал о потере ею голоса… Это поражало даже его самого, но служило еще одним доказательством вывода, к которому он пришел относительно себя: не лицо было его главным несчастьем, хотя люди и пытались одно время убедить его в обратном, и это им в конце концов — на какое-то время ­- даже удалось.

Тем не менее, язвы, нарывы, выступившие на поверхность сосуды и черные пятна вызывали в его сердце боль сострадания, которую он тщательно скрывал от Кристины, уверяя девушку в несущественности случившегося с ней. Он берег ее чувства, как мог, но сам даже не пытался обманывать себя. Он твердо знал, что на каждый яд найдется противоядие, но понятия не имел, о каком яде в данном случае шла речь и где нужно его искать, хотя, казалось бы, был знатоком кожных заболеваний.

Некоторые неоспоримые признаки указывали на то, что это не проказа и что смертельный исход Кристине не грозит, что верно, то верно, но в серьезности заболевания Эрик не сомневался. И всякий раз, когда его взгляд падал на ее лицо, он ощущал укол раскаяния и прилив жалости, которые, заметь их только Кристина, оказались бы для нее горше любой брезгливости — уж это-то он мог сказать не понаслышке, так как почерпнул свои сведения отнюдь не из книг. 

Видя, в каком отчаянии пребывает его воспитанница, он понял, что лучшим способом если не вытащить ее из этого состояния, то, по меньшей мере, не усугублять его, будет делать вид, что все осталось в точности как было. Добиваться от нее соблюдения здорового режима, предъявлять к ней те же требования, что и раньше; а главное, главное — никак, ничем не выдавать ей новых чувств к ней, которым и сам Эрик затруднялся дать определение.

И вот теперь определение нашлось. И стало еще одной причиной, по которой между ними все должно было оставаться, как прежде. Прижимая ее к груди в тот момент, когда время на крыше замерло, а потом двинулось в обратную сторону, отстукивая в его памяти недели и месяцы вплоть до событий двухлетней давности, Эрик внезапно осознал с ослепительной ясностью: он обнимает ее только потому, что она по воле рока оказалась в том же положении, что и он! Унижена, раздавлена, одинока. Одинока. 

Если бы он по-прежнему был любимым архитектором шаха, а она — гостьей в его доме, спасенной им от эшафота — разве воспользовался бы он ее беззащитностью, чтобы навязывать ей свою близость? Если бы ее ограбили на дороге, а она в слезах пришла бы к нему, разве запер бы он ее в своей спальне только потому, что ей некуда больше идти? Если бы она вдруг осталась без отца, разве он сыграл бы на ее наивности, чтобы сделаться ее ближайшим компаньоном?..

«Но ведь именно это ты и сделал, — насмешливо возразил ему внутренний голос. — Вспомни… И даже теперь… даже теперь…»

Но он яростно заглушил его. «Именно потому, что Эрик так безжалостно давил на нее в прошлом, я должен защитить ее от Эрика в настоящем и будущем! — ответил он голосу. — Эрик не будет преследовать Кристину, Эрик недостоин даже дышать с ней одним воздухом. Я буду заботиться о ней как о дочери, которой у Эрика не может быть».

«Кого ты обманываешь? — продолжал голос язвительно. — Ты только вспомни о том, как слышал ее дыханье, чувствовал его на своей шее. Ты обонял и осязал ее, как ты теперь сможешь от этого отказаться?»

«Как Эрот от Психеи, — спокойно отвечал он голосу. — Эрик будет Эротом, не забавна ли эта игра?»

«Помимо того, чтобы оба начинаются на «Эр», я не вижу между этими двумя ни малейшего сходства, — глумился голос. — К тому же в той сказке бог уходит от девицы, обнаружившей, что вместо чудовища с ней жил прекрасный принц… А это явно не случай Эрика, безумное ты создание! И до Рауля тебе далеко!»

Опять в его голове отчего-то всплыло это имя. В последний раз он видел мальчишку у театра после фиаско Кристины на репетиции «Орфея» — очевидно, тот преследовал девушку, несмотря на ее явное нежелание иметь с ним дело! Но… нежелание ли? Давным-давно погребенные на дне сердца сомнения зашевелились, как волосы Горгоны; встрепенулись и взошли ядовитыми ростками…

«Какое тебе дело до этой пустышки? — упрекал себя Эрик под раскатистый смех гнусного внутреннего голоса. — Если уж ты решил относиться к Кристине как к дочери, то не должен о переживать об этом титулованном пустоцвете… Да и видеться с ним она не хочет, она же вернулась к тебе и к твоей музыке…»

…Тут он вспомнил о переменах, которые вряд ли оценит виконт де Шаньи, и на смену низкой злобе явился сокрушительный праведный гнев: гнев на тщеславных и пустоголовых смертных, которые теперь могут оттолкнуть его Кристину; на тех, кто отравил ее; и, наконец, на самого себя — за то, что удерживал ее все это время в каменном мешке. 

Как раньше он старался перекрыть ей любые пути наверх, так теперь принял твердое решение любыми силами уговорить, убедить, а если не получится, то и заставить ее подняться в верхний мир. Не то чтобы Эрик обычно церемонился с ее капризами, но здесь речь шла не о капризе, а о серьезном переживании, и следовало быть мягче, насколько это получится… 

Но она должна победить свое состояние, должна увидеть в себе красоту! А то, что для него стало спасением, для нее будет губительно. Она не создана для такой жизни. Он сделает для нее временную маску из наимягчайшего материала, который никак не будет раздражать ее кожу; он пересилит себя и будет сопровождать ее по улицам при свете дня; он проследит, чтобы никто, никак и никогда больше не причинил ей зла… И главное, чтобы она не причинила больше зла самой себе...

Эрик потянулся и встал. На нотных листах разливался свет зари — все это время из-под его пера, оказывается, выходили значки, в которых он, сам того не сознавая, выплескивал все, что наполняло его грудь в эти часы. Перечитав написанное, он немало изумился: несмотря на раздиравшие его противоречия, арии Психеи, покинутой Эротом, по-прежнему дышали сиренью и свежестью раннего утра.

________________________________________

— Я никуда не пойду, — снова покачала головой Кристина. Они сидели на берегу озера: она на каменной ступени, опустив руку в воду; он чуть выше ее, на плите прямо перед входом в дом, скрестив ноги; в руках у него был блокнот, и он спокойно водил по бумаге карандашом, время от времени посматривая на свою ученицу. 

Кристина была готова к новому взрыву, наподобие недавней сцены, но Эрик вел себя удивительно терпеливо. С тех пор, как он заявил, что немедленно поведет ее наверх, прошло два дня. Девушка сама недоумевала, как ей удавалось так долго противостоять его воле, которую обычно, как она хорошо знала, не могла смягчить никакая мольба.

Равноправного диалога с этим человеком не могло быть априори: он всегда был уверен, что знает, что ей нужно, гораздо лучше, нежели она сама, и, надо признать, ошибался на этот счет действительно редко. Раньше она даже не задумывалась над этим, ибо отношения между ними с самого начала складывались так, что ее жизнью распоряжался он.

Единственный раз, когда она попыталась взбунтоваться, это окончилось весьма плачевно, и в первую очередь для нее же: задыхаясь, она вернулась к нему, умоляя принять к себе на любых условиях.

И он не преминул воспользоваться правом, которое она ему безоговорочно предоставила после возвращения, хотя и уверял поначалу, что их общение теперь будет носить исключительно рабочий характер. 

Беда, однако, заключалась в том, что в понятие «рабочий характер» он вкладывал гораздо больше, чем принято; работать для него означало заниматься музыкой, а музыке в его быту было подчинено все; неудивительно, что музыка постепенно вытеснила из повседневной жизни Кристины любой самостоятельный выбор, любое отступление от навязанного им режима. 

Ситуация усугубилась после ее самовольного выступления на парковой сцене; с тех пор и вплоть до премьеры «Орфея» она вела себя, как кукла, движущаяся в направлении, заданном кукловодом. Без этого кукловода она уже не мыслила себя, единственное спасение после случившегося видела в нем, его боялась потерять больше всего на свете, перед ним стыдилась вплоть до того, что чуть не сделала последний роковой шаг вниз. 

Ей казалось вполне естественным, что он берет на себя ответственность за любой ее шаг; так вел себя и отец когда-то, в ее далеком детстве, а ведь Эрик практически заменил ей отца. Возможно, и с Густавом Дайе у нее теперь были бы похожие отношения, кто знает. Она совсем юна и беспомощна, она неопытна; наконец, она не мужчина; вполне закономерно, что не ей принимать важные решения о своей жизни.

Но на этот раз что-то пошло не так. Вернувшись с крыши и начав приходить в себя, Кристина вдруг осознала, что Эрик хочет от нее теперь слишком многого. Преодоление себя — вещь хорошая, но не тогда, когда «себя» у себя не осталось. Она покорялась ему ради его музыки, благоговела и трепетала перед его гением, но не была готова еще раз выставить себя на всеобщее посмешище по воле человека, который не снимал маску даже с ней наедине, отговариваясь какими-то туманными фразами.

Там, на крыше, он внезапно стал другим. Он привлек ее к своей груди, он касался ее, и она ощущала его горьковатое дыхание, с нотками мирта и кипариса; он гладил ее по волосам и крепко сжимал в своих руках. И там она увидела его иными глазами, на мгновенье отдав себе отчет в том, что все ее подчинение исходило отнюдь не из дочерних чувств и что, даже если бы он запер ее сейчас в своем доме, она была бы только благодарна за возможность остаться.

Но в подземелье он снова сделался прежним — учителем, ментором, холодным, внимательным к ее нуждам и… неизмеримо далеким от нее, непостижимым существом. Умом она понимала, что просто неприятна ему внешне; но сердце все же негодовало, несмотря на постепенно рождавшееся в ней тупое, обреченное смирение, характерное для крайней степени отчаяния.

И тогда Кристина взбунтовалась.

Сначала Эрик взял ее за руку и попытался увлечь за собой, как делал это всегда, но она вырвала руку и поспешно отошла от него.

— Я никуда не пойду.

Девушка была уже готова съежиться в преддверии привычной бури, но Эрик никогда, никогда не вел себя так, как от него ожидали. Он посмотрел на нее внимательным и каким-то очень теплым взглядом и спокойно ответил:

— Хорошо, дитя мое. Сегодня мы с вами поработаем, а завтра, как я все же надеюсь, вы осчастливите меня своим обществом наверху.

«Поработаем». Только Эрик мог продолжать относиться к ней как к певице, которая не должна пропускать занятий вокалом — к ней, которой уже никогда не суждено подняться на сцену! А он хотел, чтобы она поднялась с ним в верхний мир.

— Да, вы подниметесь вслед за мной, — все тем же размеренным тоном продолжал он, как будто объясняя сложный пассаж, — «во тьму внешнюю», которая так нуждается в вашем свете. А сейчас идемте репетировать, Кристина.

Так и прошел остаток этого странного дня: она пела только что написанные им арии Психеи, а он поправлял ее. Техника его не смущала: Кристина уже давно научилась идеально схватывать особенности его смелой музыки, уводящей от скучных современных опусов куда-то в грядущие дали. 

Но вот легкость, свежесть и прозрачность никак не давались ей; она все еще находилась в едва не погубившем ее ночном образе Орфея, и превратиться в утреннюю Психею пока не могла. Дворец юного бога, стоявший на морском берегу, не вмещал нынешнее состояние Кристины: внутри ее заполняли такой мрак и тлен, каких не было даже после смерти отца. Подчас ей действительно казалось, что ад смотрит вовне ее глазами…

Эрик, однако, опять удивил ее тем, что вовсе не насмехался за неумение воспроизвести атмосферу нового сочинения. Несколько раз поправив ее вполне спокойно и мягко, он неожиданно прервал занятие и велел ей сесть поудобнее в кресло, стоявшее рядом с камином.

— Я так плоха, Эрик? — спросила она без особой надежды.

— Смотрите внимательно, дитя, — только и сказал он ей в ответ.

Он встал перед ней и распростер руки, как уже делал пару недель назад. Но только теперь, в полутьме музыкальной гостиной, она узрела не иллюзию своего триумфа в Опере, а нечто совсем иное: перед ней точно въяве возникли заснеженные горные вершины, зеленые долины и морская гладь, о которых пела Психея. Эрик поводил руками, и картины сменяли одна другую; в них не было людей, лишь природа, прекраснее которой она не видела никогда.

Когда все закончилось, Кристине было необычайно трудно вернуться к реальности темной гостиной под фундаментом театра.

Эрик молча, с загадочной полуулубкой смотрел на нее.

— Что это было? — робко спросила она.

— Это те места, которые вы когда-нибудь увидите на самом деле. Вы не можете и не должны запирать себя в этом каменном мешке, Кристина. Мир полон красоты, несмотря на все человеческое уродство и на все наши потери. Завтра мы поднимемся вместе.

Но назавтра Кристина вновь отказалась последовать за ним наверх.

________________________________________

Эрик был раздражителен, что верно, то верно, но он был также и очень хорошим учителем. Как правило, два этих качества не сочетаются друг с другом. Он же представлял собой счастливое исключение. 

Его безмерная педантичность и доскональное знание техники позволяли ему самому отходить от общепринятых в искусстве норм настолько, насколько это вообще возможно, не зная будущего наперед. В его музыке смело сочетались разные стили и жанры; он не добавлял ничего качественно нового, но играл с элементами уже существующей системы так, что из-под его пера выходило нечто совершенно необычное, не подчиняющееся диктату традиции. Только ему могло прийти в голову пригласить кастрата во французский театр, и только у него могло получиться примирить с этим выбором парижан. 

Его преподавание было сродни ловкости его рук при создании живых картин: он безжалостно критиковал каждую ошибку Кристины и в то же время ухитрялся давать ей безграничную свободу. Именно благодаря этому она и смогла подняться оба раза — с сопрано и с меццо-сопрано — на вершины, которые он для нее уготовал. Другое дело, что задерживалась она на них недолго, но это уже никак не зависело от педагогических способностей Призрака Оперы.

Эрик как будто чувствовал, когда можно и нужно настоять на своем (и делал это в свойственной ему весьма жесткой манере), а когда нужно отойти в сторону и позволить Кристине взлететь самой. И вот теперь эта деликатность, которую прежде он проявлял только в обучении Кристины музыке, стала угадываться и в его отношении к ее выходу из подземелья. Если во всех остальных вопросах он продолжал обращаться с ней как с целиком и полностью подчиненным ему ребенком, то в этом плане давить больше не пытался.

— Эрик, скажите, почему вы опять обратились к мифу? Сначала «Орфей и Эвридика», теперь «Эрот и Психея»? — спросила она, бесцельно глядя на темную воду озера.

— Полагаю, миф помогает избавиться от поверхностной реальности, — ответил он.

— Что это значит?

— Представьте себе вечные, неизменные законы природы и людских стремлений как выложенные в определенном порядке деревянные палочки, на которые накинуто полупрозрачное покрывало. Палочки разноцветные, и их контуры приблизительно угадываются даже под покрывалом, но, чтобы точно определить цвет и расположение палочек, покрывало нужно снять. То же самое следует сделать и для того, чтобы верно описать внутренние законы природы и человеческой жизни. 

— А что же тогда будет покрывалом? — удивилась Кристина.

— Покрывало — это все временное, наносное. Это могут быть общественные условности разных эпох, политические и религиозные взгляды, установления и законы…

— Вы не могли бы привести какой-нибудь пример, Эрик?

— Извольте, Кристина. Некогда служители Диониса разрывали на части человеческие жертвы, поедая плоть этих несчастных, чтобы прикоснуться к богу.

Она содрогнулась всем телом, но он невозмутимо продолжал:

— Сегодня же мы пытаемся прикоснуться к нему через искусство, но изменилась только форма — суть осталась той же. Мы по-прежнему стремимся проникнуть в природу бога, но постигаем ее через созидание, а не через разрушение…

— Значит, музыка — это тоже только покрывало? — прошептала она.

— Нет, сама музыка и составляет глубинную суть Диониса. Прикасаться к нему — значит прикасаться к ней. Но музыку можно исполнять по-разному…

— А вы когда-нибудь исполняли ее иначе, чем сейчас, Эрик? — с замиранием сердца спросила она.

— Да, очень давно, — отрезал он и замолчал. Она не видела его глаз, но по тону поняла, что последний вопрос явно был лишним.

— А зачем вам снимать покрывало? — быстро спросила она, желая отвлечь его от неприятных мыслей. — Зачем вам изучать то, что под ним?

— А разве неинтересно исследовать то, что лежит в основе человеческого поведения, глубже любой поверхностной условности или обряда? — ответил он вопросом на вопрос.

— Наверное, должно быть интересно, — задумчиво проговорила Кристина. — Но ведь вы презираете людей… зачем же вам знать больше об их поступках? Не все ли равно, какие причины движут теми, кто вам неприятен?

Эрик усмехнулся.

— Дитя мое, вы ведь тоже человек. Мне любопытно все, что имеет отношение к вам, а вы связаны с людьми в гораздо большей мере, чем я.

— Теперь уже нет, — без выражения откликнулась Кристина. — Теперь мы с вами в равном положении.

В следующее мгновенье она ощутила его пальцы на своем плече. Он осторожно развернул ее к себе и указал на лист бумаги в другой руке.

— Смотрите, Кристина. Смотрите сюда внимательно.

Она послушно склонилась над листом и увидела две фигуры — он и она. Карандаш Эрика воспроизвел все линии их тел и одежды, схватил кисти рук, очертанья плеч, изгиб шеи. Но на месте его лица зиял заштрихованный черным круг, а на месте ее лица была роза — изящнейшим образом выписанная роза с множеством миниатюрных лепестков.

— Вы видите теперь, в чем между нами разница? — тихо спросил он.

— Лишь на картинке, — с горечью ответила Кристина.

— Значит, милое дитя, вы так ничего и не поняли из моих объяснений, — заметил он. — Музыка одна, но способы исполнения разные. Ваша пустота благоухает, а моя смердит.

— Это только в вашем воображении, Эрик, — слабо улыбнулась она.

— Дорогая Кристина, и маска, и лицо суть формы, куда важнее то, что за этими формами стоит.

— Но если форма вообще отсутствует!.. — вскричала она.

— Отсутствие можно почувствовать только относительно чего-то, что может присутствовать, — произнес Эрик. — Отсутствие само по себе — уже есть печать присутствия. Но если присутствия не было изначально, то ни о каком отсутствии и речи быть не может. Вы всегда были прекрасны, и даже ваше нынешнее безобразие говорит о совершенстве вашего образа.

— Эрик, о чем вы…

— Тсс! — прервал он ее, приложив палец к ее губам. — Идемте со мной, Кристина. Хватит сидеть у этой мрачной лужи и дышать сыростью, вы простудитесь.

Внезапно в глазах ее потемнело, колени подогнулись, и он тут же подхватил ее.

Она не помнила, как оказалась в кресле у камина, укрытая теплым пледом. Эрика нигде не было, но, постепенно выходя из полудремы, она услышала пение.

Это пение вело ее за собой всю жизнь, поэтому ошибиться она не могла. На этот раз он не обманывал ее, не притворялся никем другим и пел только для нее.

За рассветной тишиной

Я узнала голос твой

В пустоте

Я ищу тебя давно -

Красоты взошло зерно

В темноте.

Я зажгу свою свечу,

Осветить твой лик хочу

До зари.

Чтобы в этой тишине

Бог любви явился мне -

Отвори

Отвори передо мной

Весь чертог незримый твой,

И прими

Ту, что любит, ту, что ждет

И, как смертная, живет

Меж людьми.

Кристина плакала так, как не плакала уже очень давно, с самого детства. Вместе со слезами из глаз как будто вытекали черные тени, мучившие ее изнутри, и оставалась блаженная, чистая, младенческая пустота. Она тряслась от рыданий, на лице ее намокли бинты, но она не обращала на это внимание, утирая слезы, пока вдруг его руки мягко не накрыли ее пальцы и не отвели их от ее лица.

Эрик склонился к Кристине, и она неожиданно перестала плакать и потянулась к нему. Не понимая, что делает, не думая ни о себе, ни о нем, она провела ладонью по черному шелку и внезапно тесно прижалась губами к его рту, который только что воспроизводил пение ангелов рая.

Она ощутила его вкус — вкус исходящей от него музыки — и соль от ее слез мешалась с горечью кипарисового дерева, мирта, лавра. На мгновенье она растворилась в этом аромате, закрыв глаза, а когда открыла, он уже стоял у камина и пристально смотрел на нее непонятным янтарным взглядом — как будто это ей приснилось, как будто он чего-то от нее ждал.

— Я… пойду с вами, Эрик, — тихо проговорила она.

Он молча кивнул и поспешно вышел из комнаты.