Новые звуки (гет)

Примечания:

Глава немаленькая, пришлось как следует описать еще одного персонажа:)

---

Мадам Антуанетта не знала, что и думать.

После откровенно непочтительного поведения на спектакле Кристина не просто не навестила свою хозяйку для уже ставшего традиционным воскресного чаепития (на котором мадам хотелось обсудить пятничный спектакль), а и вовсе пропала.

В понедельник она не вышла на работу в мастерскую; подмастерья, жившие с ней, утверждали, что и ночевать к себе в комнату она не возвращалась.

Антуанетта рассердилась, но и забеспокоилась: девушка все это время отличалась пунктуальностью и трудолюбием, и, если ее не было, на то должны были иметься серьезные причины.

Теперь хозяйка ругала себя за то, что согласилась оставить ее в театре; естественно, она предполагала, что Кристина переночует у кузины Жири и вернется домой в субботу утром, но что, если Кристине взбрело в голову возвращаться вечером одной?

Она была в таком странном состоянии — с нее бы сталось… Впрочем, успокаивала себя мадам Антуанетта, кузина Жири не допустила бы этого; значит, Кристина, вероятно, почувствовала себя плохо и осталась у нее на несколько дней…

Антуанетта дала себе слово сегодня же зайти к кузине и справиться о здоровье девушки, к которой она довольно сильно привязалась за это время.

Между тем, около одиннадцати часов утра в мастерскую явился неожиданный гость — богато и изящно одетый белокурый молодой человек с ярко-голубыми глазами, которого Антуанетте уже доводилось видеть года полтора назад, но имени которого она совершенно не помнила; должно быть, кто-то из заказчиков.

Мадам Антуанетта учтиво осведомилась, чем она может быть ему полезна, не преминув расхвалить уже имевшиеся в ателье отдельные образцы тканей, которые, по ее представлениям, могли бы заинтересовать этого щеголя.

Но молодой человек, назвавшийся виконтом де Шаньи, лишь попросил у нее позволения поговорить с мадемуазель Дайе.

Мадам Антуанетта подумала про себя: какое неудачное совпадение! Кристина всегда на месте, но надо ж так случиться, чтобы посетитель пришел именно тогда, когда она занемогла!

Услыхав о предполагаемой болезни мадемуазель, виконт необычайно встревожился и спросил, где он может ее отыскать, чтобы оказать ей всю мыслимую помощь в случае, буде в ней возникнет необходимость.

Мадам Антуанетта не знала, что сказать; уместно ли давать ему адрес мадам Жири, направляя к ней этого молодого мужчину, если девушка и в самом деле там?

А если ее там нет, то что подумает виконт о ее заведении? Что хозяйка не знает, где проводят рабочее время ее служащие? Какая тень на ее репутации!

Антуанетта замялась, не зная, что ответить. Виконт заметил ее нерешительность и заявил: 

— Мадам, возможно, вас смущает некоторая настойчивость с моей стороны; прошу меня простить, но я имею определенное право на эти расспросы, поскольку я старинный друг мадемуазель Дайе и, более того, ее бывший жених. 

Мадам Антуанетта широко открыла рот и тут же его закрыла, отдав себе отчет в неприличии такого поведения.

Слова виконта действительно ошеломили ее, но почтенная дама не могла позволить себе выказывать перед ним изумление.

К тому же, кто знает, говорит ли он правду? А вдруг он просто заметил девушку вчера в театре и решил приволокнуться за ней?

Да нет, ведь этот молодой господин еще задолго до этого приходил в мастерскую…

Но это все же не означает, что его слова — правда; бедные девушки, которым некуда устроиться, кроме швейной мастерской, не бывают невестами виконтов; а даже если и бывают, то что же эти самые виконты должны с ними сделать, чтобы означенные девушки предпочли ее ателье такому выгодному замужеству? Жизнь — это все-таки не дамский роман…

К тому же, как давно этот аристократ не приходил сюда и не общался с Кристиной? Уж она бы заметила, если бы у нее был такой друг… Что это ему вдруг от нее понадобилось?

Эти мысли мгновенно пронеслись в голове у мадам Антуанетты, и, поджав губы, она церемонно сказала: 

— Сожалею, месье виконт, но мадемуазель Дайе находится в настоящее время у своей подруги, имени и адреса которой она мне не сообщала. 

— Мадам, если вы полагаете, что мой визит может представлять какую-то угрозу для доброго имени мадемуазель Дайе… — начал было молодой человек.

Антуанетта перебила его, нисколько не солгав: 

— Месье, прошу простить меня, но я действительно не знаю адреса места, где в настоящий момент находится мадемуазель Дайе.

— Но она же работает у вас!.. Или уже нет? — засомневался он. 

— Мадемуазель Дайе — одна из моих самых усердных работниц, — подтвердила хозяйка. — И шьет великолепные мужские рубашки, в том числе и для служащих Оперы! Ведь мое ателье, месье, обслуживает не только простых горожан, но имеет дело и с театральными заказами, в том числе и довольно сложными, — не забыла расхвалить она свое заведение.

Впрочем, виконта ее слова как будто бы ни капли не порадовали. Даже наоборот, по лицу его пробежала какая-то тень, и он погрустнел. 

— Мадам, скажите мне только, недомогание мадемуазель Дайе не слишком опасно? — робко спросил он. — Могу я надеяться застать ее на месте на следующей неделе? 

— Уверена, что беспокоиться не о чем, — заявила Антуанетта. — И думаю, что вы, безусловно, скоро сможете с ней увидеться. Если, конечно, она пожелает с вами говорить. 

Рауль поклонился ей и вышел из мастерской. 

Антуанетта просидела какое-то время в нехарактерном для нее бездействии, никого не упрекая и не торопя, а просто слушая ровный стрекот зингеровских машин.

Первой ее реакцией было смутное беспокойство за Кристину, но вскоре на смену ему пришло раздражение на не явившуюся вовремя работницу: Антуанетта изворачивалась, как девчонка, перед этим щеголем, чтобы защитить девушку от возможных поползновений странного претендента на ее дружбу, а между тем, почтенная дама ведь даже не знала, что сейчас с Кристиной и где она!

Не говоря уж о том, что день был в разгаре, а шитье девушки заканчивать за нее было некому.

Но больше всего — хотя Антуанетта и сама не отдавала себе в этом отчета — ее раздражало некое нарушение гармонии привычных ей ролей: бедная сирота, принятая в подмастерья хозяйкой-благодетельницей, внезапно превращалась в таинственную незнакомку с туманным прошлым, в котором было место ухаживаниям знатных дворян, а сама благодетельница становилась подругой-сообщницей этой незнакомки…

Было отчего возмутиться!

Бедная Антуанетта так сильно любила театральные постановки, в частности, именно оттого, что ненавидела драматические коллизии и неожиданные повороты событий в реальной жизни, в которой предпочитала контролировать все, что только было ей доступно.

Однако ее терпению суждено было сегодня еще одно испытание. Уже ближе к вечеру, когда на улицах начали зажигать фонари, а в мастерской — газовые рожки и керосиновые лампы, в двери постучал еще один гость, вернее — гостья.

Антуанетта не была удивлена визитом мадам Жири, так как сама собиралась пойти к кузине, но слова родственницы ее неприятно поразили: 

— Дорогая сестрица, можем ли мы побеседовать наедине? Дело касается Кристины Дайе. 

Антуанетта, не говоря ни слова, провела ее в отдельную комнату, где обычно занималась счетами. Они уселись в кресла, и мадам Жири начала без предисловий, в свойственной ей резкой манере: 

— Антуанетта, простите меня, но, судя по всему, мадемуазель Дайе придется проводить теперь меньше времени в вашей мастерской. 

— Что? — опешила портниха. 

— Я не рассказывала вам об этом раньше, но я принимала участие в Кристине Дайе не только из уважения к ее покойному отцу. Кристина была моей ученицей и работала в Опере. 

— В Опере?? — глаза хозяйки округлились. 

-  Да. С семи лет она занималась балетными танцами, а также пела в хоре. Через какое-то время ее голос заметил один… известный композитор и стал давать ей уроки пения. Под его руководством за несколько лет Кристина достигла необычайных успехов. Увы, она перестала танцевать, зато не только научилась петь, но и изучила историю и теорию музыки, а также азы драматического искусства. Кристине было уготовано блестящее будущее главной звезды Оперы… — мадам Жири замолчала, собираясь с мыслями, а Антуанетта пыталась справиться с потрясением.

— Но, — продолжала кузина-балетмейстер, — ее карьера неожиданно и печально оборвалась: она вдруг потеряла голос. А голос был действительно уникален: богатейшее колоратурное сопрано, с которым она дебютировала в роли Маргариты в постановке «Фауста» двухлетней давности. Не припомню, были ли вы на этом спектакле. 

— Нет, кузина. Я бы узнала ее, — выдавила Антуанетта. — Но что же случилось? Она заболела? 

— Да, можно и так сказать, — задумчиво промолвила мадам Жири. — Впрочем, это неважно. Важно то, что в итоге, два года назад, ей пришлось покинуть сцену. И потому-то я и просила вас помочь ей. Бедняжка осталась одна, без средств к существованию, отец ведь не оставил ей наследства, а заработать на жизнь в роли примы она попросту не успела. У меня, как вы знаете, не было возможности ее содержать, да и она хотела быть самостоятельной, как привыкла к этому в театре.

Антуанетта вставила: 

— Она всегда была такой скромной и учтивой! Никогда бы не могла представить ее на сцене, в мехах и брильянтах!

— Ну, возможно, у нее попросту не было времени приобрести привычки примадонны, — мудро заметила мадам Жири. — Голос пропал слишком рано. С другой стороны, она действительно всегда была очень кроткой и милой девочкой. 

— Но что же изменилось теперь? Почему она не может продолжать работать у меня? Она так хорошо освоила мастерство, пусть и не продвинулась дальше мужских рубашек… 

Мадам Жири остро глянула на нее: 

— Дело в том, кузина, что в пятницу вечером, после спектакля, на который вы водили Кристину, она снова случайно встретила своего наставника. 

— Как? Разве она не ходила встречаться с вами? Она же сказала мне… — растерянно начала мадам Антуанетта, ничего уже не понимая. 

— Да, она и вправду собиралась увидеться со мной, — кивнула балетмейстер, — но вечером того дня, когда вы были на «Орфее и Эвридике», учивший ее композитор тоже был в театре и заметил ее среди зрителей. Он пожелал поговорить с ней и, выслушав ее, подумал, что ее проблему с голосом можно решить, хотя и путем длительных занятий. Поэтому он вознамерился снова давать ей уроки, и она не стала противиться. 

— То есть… то есть она решила уйти из ателье? Она останется в театре? — неуверенно спросила Антуанетта.

Ей было жаль расставаться с милой девушкой, к которой она успела привязаться и которая никогда не доставляла ей беспокойства, если не считать этого последнего дня.

Мадам Жири покачала головой. 

— Если бы она просто решила остаться в театре, я бы не рассказывала вам ее историю так подробно, кузина. Я же в данном случае особенно надеюсь на ваше понимание. У Кристины пока еще нет голоса, и неизвестно, удастся ли предприимчивому маэстро его вернуть. Конечно, немного зная его, я убеждена, что он приложит все возможные усилия… — Она вздохнула и продолжила: — Поэтому девушке придется по-прежнему обеспечивать себя, работая вне театра — ведь пока она не может петь даже в хоре. Но из-за уроков ей придется также пожертвовать рабочими часами. И вот… Антуанетта, я знаю, что прошу у вас слишком многого… Но… не могли бы вы позволить Кристине продолжать трудиться у вас не больше, чем по несколько часов в день? Скажем, с девяти утра до двух часов дня? Ей придется проводить очень много времени в театре, ее учитель суров и требователен, это известный композитор, да ведь вы слышали его музыку — он и есть автор той оперы, которую вы ходили слушать с Кристиной. 

Антуанетта ахнула: 

— Не может быть! А Кристина как будто не узнала его имени, когда я назвала ей его… 

— Возможно, она просто не хотела вспоминать о своей истории. Ведь тогда у нее еще не было надежды, — спокойно сказала мадам Жири. 

— А, ну да, ну да… Понимаю, конечно! — закивала ее кузина.

Антуанетта была совершенно очарована рассказом балетмейстера. Восхищаясь всеми, кто имел хоть какое-то отношение к театру, мадам Антуанетта не могла сердиться ни на Кристину, ни на свою родственницу за то, что они скрывали от нее такие интересные события из жизни ее новой швеи, и, без сомнения, ради искусства готова была позволить Кристине то, чего никогда бы не разрешила никому другому: сократить часы работы в мастерской.

Зато, размечталась она, когда своенравный маэстро вернет голос своей протеже, она уже не будет смотреть спектакли на галерке; о нет, она потребует для себя лучшие места! А как она будет гордиться, что в свое время предоставила приют будущей приме!..

Мадам Жири как будто прочитала эти ее мысли и шутливо сказала: 

— Только, Антуанетта, помните, что с вашей стороны это будет просто благотворительность: ведь неизвестно, добьется ли мадемуазель результатов, пусть и с помощью такого гения! 

Антуанетта не слушала ее, находясь во власти своих мечтаний. Да, что ни говори, неожиданности бывают и крайне приятными.

Ведь одно дело — обнаружить сомнительные связи юной сироты с богатым молодым человеком из чужого сословия, а совсем другое — узнать о театральном прошлом бедной девушки — о том, что она могла бы стать примой парижской Оперы, если бы не такой печальный финал…

Театральное прошлое. Да, но, возможно, виконт принадлежал именно к нему? И действительно имел полное право знать, где находится его бывшая невеста?

А вдруг он бросил ее, когда у той пропал голос, а теперь мучительно раскаивается в этом?.. Воображение портнихи заработало в полную силу. Сейчас ей было уже жалко молодого человека, которого она так холодно отправила восвояси…

И она, терзаясь муками совести, немедленно рассказала кузине о его визите.

Ее очень удивило, что мадам Жири внезапно помрачнела и закусила губу. Она помолчала, очевидно, что-то взвешивая про себя, и, наконец, приняла решение: 

— Дорогая Антуанетта, виконт очень нехорошо поступил с мадемуазель Дайе, — начала она, подтверждая опасения своей кузины. — Он ухаживал за ней, пользуясь правами друга детства, и даже обещал жениться на ней, но в последний момент отрекся от своего обещания и расторг помолвку. Разве мог знатный аристократ всерьез считать бедную певицу своей ровней! Кристина честная девушка и, конечно, не могла стать его содержанкой; поэтому ей пришлось уйти от него и начать новую жизнь. В одночасье она лишилась и карьеры, и надежды на замужество. На вашем месте я бы не спешила говорить ему, где она живет, и не позволяла бы им общаться в мастерской. Но, конечно, не стоит говорить виконту о том, что я вам рассказала — пусть это останется между нами. В конце концов, дела знати нас с вами не касаются… 

Антуанетта не находила слов от возмущения. Каков негодяй! Ничуть не лучше, чем в любимых ею бульварных романах! И хватило же ему совести представляться ей бывшим женихом Кристины!

— Насколько это будет в моих силах, я сделаю все, чтобы виконт даже не приближался к нашей девочке! — заявила она с апломбом. 

— Вот и хорошо, — кивнула мадам Жири.

Она достаточно знала свою кузину, чтобы быть уверенной, что Эрик ни в чем не сможет упрекнуть ее, мадам Жири — по крайней мере, ни в чем, что зависит от нее.

А гнев Призрака страшил ее куда больше, чем любая угроза душевному благополучию виконта, тем более, что Кристина за эти полтора года достаточно убедительно доказала ей всю серьезность своих намерений.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

По рю Севр быстро шагал человек в странном облачении: широкие коричневые шаровары, длинное, причудливого покроя зеленое пальто, на голове — высокая каракулевая шапка, из-под которой торчали ровно подстриженные пейсы.

Он выглядел как иностранец, приехавший из какого-то экзотического места, но шел по улице торопливо, с уверенностью, присущей коренным жителям Парижа.

Человек этот был невысок и смугл; лицо его, с довольно приятными мягкими чертами, пухлыми щеками и большими, по-детски растерянными карими глазами, украшала большая курчавая борода; кроме того, он был несколько тучен, но под одеждой брюшко было не очень заметно.

Даже давно живя в Европе, он не изменял своей любви к родным традициям — любви, делавшей его persona non grata при дворе персидского шаха, где его когда-то принимали как начальника полиции провинции Мазендеран.

Никто из видевших этого человека в Париже никогда бы не мог представить его в такой роли: скорее, если бы не наряд, он напоминал врача или священника.

Однако именно эти кроткие карие глаза нередко бесстрастно смотрели на то, как пойманным в Мазендеране преступникам прилюдно отрубали нос, уши или кисти рук.

Именно эти ласковые руки нередко делали знак ферашам (слугам) бить по пяткам даже знатных господ, подчиняясь воле великого шаха, у которого начальник полиции — дарога — Мазендерана состоял на службе.

И именно на этой неприятной службе Хамид Низам — таково было его имя — имел несчастье познакомиться с существом, которое было во много раз опаснее любого из когда-либо разыскиваемых им преступников и коварнее всякого из когда-либо раскрытых им придворных заговорщиков.

Это существо было родом из Европы, из Франции, куда дароге пришлось последовать за ним, когда, защищая его, он лишился всего, чем владел, и со дня на день ожидал шелкового шнурка.

По лицу перса проскользнула тень. Умом он до сих пор не позволял себе ответить на вопрос, чем так привлекал его Эрик, почему именно ему перс позволил разрушить свою жизнь до основания.

Но в душе он чувствовал, что этот недочеловек, этот монстр, воплощал в себе какие-то из самых темных его побуждений, которых сам Хамид стыдился и загонял в глубочайшие подземелья своего «я».

Те деяния, что он творил на посту дароги Мазендерана, были, в конечном итоге, лишь законным способом дать выход тому пламени, которое иначе спалило бы бедного перса дотла, захватив с собой всех его домочадцев.

Загнанные в рамки приказов жестокого шаха, побуждения дароги приобретали вполне благоприличный и достойный вид; после тяжелого рабочего дня он мог позволить себе с нежностью приласкать любимых жен, поиграть с детьми и проявить себя добрым и милостивым господином со слугами.

Однако он слишком хорошо знал, какой ценой покупалось это вечернее добродушие; знал — и стыдился этого.

Эрик же не стыдился ничего. Казалось, он обладал какой-то внутренней свободой — совершенной свободой от всех моральных установлений, сковывающих дарогу по рукам и ногам.

Благодаря своему немыслимому уродству (при этой мысли дарога содрогнулся и тут же поправился: конечно, не благодаря ему, а по его вине…) он стоял как бы по ту сторону черты, отделявшей мир чудовищ от мира людей.

Он смотрел на смертных, как на материал для своих опытов — и был, вероятно, счастлив, когда шах и ханум предоставили ему возможность ставить эти опыты в таком большом количестве и в таких превосходных условиях…

Дарога мысленно стиснул зубы, но на лице его продолжала играть несколько рассеянная улыбка доброго мечтателя.

О, он помнил эти «сладостные часы», когда ханум заставляла Эрика убивать — одного за другим — величайших преступников, выходивших против него вооруженными до зубов; преступников, которых поставлял в шахские темницы он, дарога Мазендерана…

Он помнил, какое чувство овладевало им всякий раз, когда он видел этого худощавого, если не сказать тощего, француза, этого неверного, возвышавшегося в своей страшной шелковой маске посреди двора, на котором происходило действо; могучие громилы не успевали даже выхватить оружие: он одним лишь незримым, легким движением мгновенно затягивал свою волшебную петлю на их звериных глотках…

При виде немых смертей прекрасная черноокая ханум возбужденно взвизгивала, как испорченный ребенок, а француз лишь сухо повторял: «К вашим услугам, мадам» на своем варварском наречии, которое шах заставил выучить каждого из своих придворных…

Дарога судорожно сглотнул и прибавил шагу.

…Сам он наблюдал происходящее из четвертого ряда; его ладони противно потели, становились горячими, он клал их в карманы своей широкой бархатной накидки, пот выступал на висках, он незаметно смачивал их розовой водой и возмущался жестокостью Эрика… 

Сам он никогда никого не убивал, на то ведь и существуют палачи…

А зеркальная комната? Француз построил ее для самых изощренных пыток, повинуясь извращенной фантазии маленькой госпожи.

Человек, попадавший в зеркальную комнату, сталкивался с самим собой во множестве вариантов, и медленно сходил с ума, в течение часов лицезря лишь одного собеседника — свое собственное лицо.

Дароге казалось, что это испытание гораздо страшнее любых палок: должно быть, так и выглядит ад неверных — вечность, которую ты должен провести наедине с собой. А потом там становилось все жарче… 

… Эрик не был палачом — в том-то и заключался кошмар. Он был архитектором и иллюзионистом. Или так: иллюзионистом и архитектором. И, конечно, музыкантом.

В те редкие минуты, когда ханум не наслаждалась видом крови или удушья, не проводила время с шахом или не кормила райских птиц в своем саду, Эрика приглашали в ее покои — ведь он был для шаха все равно что евнухом благодаря… то есть по вине (опять поправился мысленно дарога) своего лица.

И тогда начинались волшебные картины: француз одним мановеньем руки и звучаньем своего колдовского голоса рисовал в воздухе красочные образы — корзины, полные фруктов, изящные минареты, бурную реку Ганг и купола Тадж-Махала…

Не в тех ли таинственных краях, где высится Тадж-Махал, фокусник обучился другому своему мастерству, печально прославившему «сладостные часы» Мазендерана?

Ханум завороженно склоняла головку набок, из ее изящного горлышка, окутанного дорогими тканями и обвитого драгоценнейшими украшениями, вырывался уже не возбужденный визг, а восторженные восклицания…

Дарога знал об этом от самого Эрика — ведь его, в отличие от монстра, в покои не допускали — как-никак, он был полноценным мужчиной, не чета уроду.

И он мог живо представить себе происходившее там — ибо именно Эрик заставил его пережить величайшее горе и величайшую радость в его жизни, вызвав однажды перед глазами образ его единственного умершего сына. И за это он никогда, никогда не простит француза…

А еще Эрик играл и пел. Он пел не только для ханум, но и для шаха, и его приближенных — это-то дарога слышал своими ушами.

И если можно представить себе рай, где не звучит его пение, то дарога не хотел такого рая — даже при условии, что гуриями в нем будут девушки, подобные ханум во всем, кроме жестокости.

Слушая француза, дарога испытывал странные ощущения — он наслаждался этими новыми звуками, но, едва песня заканчивалась, чувствовал, как его затопляет волна ненависти к певцу. 

Построенный Эриком для шаха дворец превосходил всякое представление перса о красоте и безобразии.

Грациозные колонны послушно сгибались под огромными арками; над ажурными сводами нависали мрачные глыбы высоких стен; странное сочетание этой хрупкости и тяжести, громады и миниатюрности казалось почти вызывающим.

Шах, однако, был доволен: несмотря на странный архитектурный стиль, выходящий за пределы любого представления о гармонии, он мог быть точно уверен, что подобного дворца нет ни у одного современного ему правителя.

Самым ценным в его глазах была не столько уродливая красота — или прекрасное уродство? — новых хором, сколько лабиринт зеркальных коридоров, таящих хитрые ловушки для врагов, спроектированные страшным гением.

Но именно они и стали смертным приговором для последнего. Шах не желал, чтобы секрет этих ловушек был открыт еще кому-то, зеркальные коридоры должны были принадлежать лишь одному ему.

Кроме того, его начинало раздражать, что прелестная ханум уделяла столько времени своей чудовищной игрушке.

Конечно, со стороны шаха это не было ревностью: абсурдно было бы ревновать женщину к Эрику.

Но он мог ревновать ее не к мужчине, а к вниманию, уделенному ему: дарога хорошо помнил, как любимого попугая владычицы нашли однажды в клетке со свернутой шеей — она была безутешна целый месяц, и никогда в Мазендеране не лилось столько крови, как в те черные дни из-за гибели проклятой птицы; а любимая флейтистка ханум была брошена в темницу по обвинению в любовных шашнях с конюхом — впрочем, по ее поводу владычица переживала куда меньше.

Дарога имел уши повсюду во дворце, и потому приказ арестовать архитектора не застал его врасплох. Но, выслушав его, он почувствовал странную боль.

Избавиться от Эрика означало избавиться от какой-то части самого себя — от той, что и так безжалостно подавлялась им десятилетиями; от той, которая так ярко и мощно заявляла о своем праве на существование в лишенном оков цивилизации гениальном монстре.

Дарога никак не мог обречь его на гибель — и предпочел помочь ему бежать.

Гнев шаха был страшен, но даже ему требовалось некоторое время, чтобы погубить начальника полиции Мазендерана; не дожидаясь этого момента, Хамид бежал тоже, вслед за Эриком, бросив жен, детей и слуг (кроме единственного верного ему Дариуса, которого он взял с собой); оставив поместье на разграбление людям шаха; бежал из страны, доверившись страшному французу, который, миновав тысячи препятствий, в конце концов привез его на свою родину.

Здесь перс был вынужден научиться новому для него языку и новым обычаям, так ненавистным ему прежде.

Париж был очагом той самой культуры, внешние элементы которой Насреддин с переменным успехом пытался насаждать у себя в стране.

Персу пришлось привыкнуть снимать шапку во время званых обедов, оставаясь при этом в обуви; пришлось хотя бы иногда одеваться в европейское платье; пришлось отказаться от привычных походов в баню, но самое главное — он должен был отказаться от богатых возможностей, которые открывала перед ним его бывшая должность.

Эрик помог своему благодетелю вжиться в новую среду, насколько вообще способен был помочь, учитывая его нежелание общаться с представителями человеческого рода.

Но перс, годами наблюдавший проявления своего второго «я» в спасенном им чудовище, теперь не узнавал своего подопечного.

Бывший придворный палач стал подрядчиком на стройке Оперы, сотрудничая с архитектором Гарнье; казалось, эта работа доставляла ему не меньшее удовольствие, чем некогда — сладостные часы Мазендерана, о которых он, очевидно, предпочитал забыть.

Осторожные же напоминания Хамида об этих удивительных моментах его биографии пробуждали в Эрике такую неистовую ярость, что перс предпочитал не рисковать, заговаривая с ним об этом.

В конце концов, Эрик в буквальном смысле слова залег на дно: пользуясь привилегиями подрядчика, он выстроил себе дом где-то в подвалах новой Оперы, вероятно, вспомнив прошлое: в ранние годы, до того, как уйти в свои странствия, приведшие его в Персию, он жил в подвалах Императорской музыкальной академии — театра, прославленного своим балетом и уничтоженного пожаром в 1873 г.

— Если и есть что-то, что примиряет меня с человеческим родом, дарога, так это смелость человека, не побоявшегося приютить под своим кровом маленького ярмарочного монстра, — как-то сказал он Хамиду, не понимавшему, зачем Эрику далось строительство театра. — В память об этом маленьком жесте и последовавших за ним событиях я и хочу внести посильную лепту в возрождение парижской Оперы. Посильную лепту, понимаешь ли, — злобно ощерясь, повторил он. 

Но чем дальше, чем больше Эрик отдалялся от своего наперсника.

Хамид не мог этого объяснить: по всем человеческим и божеским понятиям должно было бы быть наоборот, но у него нередко было ощущение, что его общество как будто противно Эрику.

Последний приходил к нему словно бы из чувства долга, снисходительно терпя его расспросы о строительстве, поначалу раз в неделю, затем все реже.

Перс, напротив, думал о нем все чаще. В конце концов, он убедил себя, что эти мысли преследуют его исключительно из-за тревоги — бывший начальник полиции никак не мог распроститься с привычками прошлого и беспокоился о тех, кому могло не посчастливиться стать очередными жертвами шахского палача.

Когда человек в маске пришел к нему в следующий раз, Хамид после долгих цветистых преамбул осторожно предупредил его:

— Эрик, имей в виду, я слежу за тобой. Ты не должен проявлять здесь, во Франции, свои… ммм… прежние наклонности.

Перс ожидал чего угодно, но не взрыва смеха. Эрик смеялся гортанно и отрывисто, откинув голову, а потом сказал: 

— Дарога, я польщен. Мне приятно быть тебе полезным в этом деле, ведь, как-никак, я обязан тебе жизнью, а за все надо платить — не так ли? 

Затем, после небольшой паузы, за время которой перс успел повторить про себя все подходящие к случаю суры, Эрик, глядя на него сверху вниз, как на какое-то насекомое, заявил: 

— Что ж, полагаю, ты можешь играть сколько хочешь, дарога, я как никто понимаю всю глубину твоего несчастья. Всякий мастер страдает, если отнять у него инструмент. Но советую тебе не заигрываться — секреты Эрика принадлежат только Эрику. Поклянись, что ты никогда не попытаешься проникнуть в его дом у подземного озера. Клянись же! 

Хамид не успел опомниться, как веревка обвилась вокруг его шеи и легонько стянула ее. Выпучив глаза, Хамид захрипел: 

— Клянусь тебе, Эрик. 

Тот убрал лассо, аккуратно смотал его и сложил обратно в карман. 

— Это ведь именно то, чего ты хотел, не правда ли, дарога?

Довольно долгое время после этого они не виделись.

Хамид ощущал странную обиду — как будто этот человек что-то пообещал ему и не выполнил своего обещания…

Так прошло пять лет.

Изредка они встречались — Эрик, всегда неожиданно, приходил к нему на квартиру, снимал башмаки и насмешливо произносил: 

— Дамаг шума чаге? [форма вежливости, досл. «жирен ли ваш нос?» — прим. автора] 

В его устах это традиционное персидское приветствие почему-то звучало чуть ли не оскорбительно.

Затем он садился на красную тахту, скрестив ноги, и погружал хозяина в дивный мир рассказов о новых постановках в театре, отчаянно ругая директора Лефевра, превознося одних певцов и понося других.

Иногда он щелкал пальцами, и перед взором Хамида представали живые картины балета или оперы, о которых рассказывал иллюзионист.

Но никогда, никогда Эрик больше не пел ему. 

— Знаешь, дарога, — как-то задумчиво пробормотал он, — я начинаю привыкать к своей новой роли. Я был кем угодно в своей богатой на события жизни, но Призраком мне приходится быть впервые. 

Хамид встревожился. 

— То есть как — Призраком? Вы выражаетесь фигурально, мой друг? 

Эрик опять расхохотался своим отвратительным хохотом: 

— Нет, абсолютно конкретно. Я стал настоящим призраком, сняв наконец свою маску. Пугаю старых дам в ложах и юных балерин за кулисами…

Дарога почувствовал, как у него снова начинают потеть ладони и украдкой потер их друг о друга. 

— Вы покраснели, дарога. Вам так не нравится моя новая выдумка? Ей не достает пикантности, на ваш утонченный вкус? — пристально посмотрел на него Эрик этими ужасными желтыми глазами.

Перс покачал головой: 

— Я просто удивлен… 

— Не лгите! — прикрикнул на него Эрик. — Вы ждали, когда я вернусь к своим старым занятиям, не отрицайте. Ждали долго и упорно, как кот подстерегает мышь у норки — только подстерегали-то вы сами себя! Имейте в виду: возвращения к прошлому не будет. Теперь я не только призрак, но и ангел. Ах, я вам не говорил? Знайте: я ангел Музыки, — снова засмеялся он гортанным смехом. 

Перс вздрогнул. Его неприятно задели неделикатные слова Эрика, впрочем, тот никогда не отличался подлинно восточной мягкостью, умением сдерживать свои неприличные порывы, талантом обтекаемо говорить на самые щекотливые темы…

Но теперь его совершенная внутренняя свобода уже становилась чем-то почти абсурдным, сливаясь с безумием…

Хамид осторожно проговорил: 

— Мой друг, вы, конечно же, поете, как ангел, но…

Эрик внезапно рассвирепел: 

— Не смейте рассуждать о том, чего не понимаете! Никогда не смейте! — грозно рявкнул он, хлопнув ладонью по низкому столику, стоявшему рядом с тахтой.

Перс весь съежился, насколько ему позволило его брюшко, в котором что-то болезненно и в то же время приятно сжалось. 

— Давайте-ка я лучше покажу вам свои новые фокусы, — уже спокойно и ласково, почти медоточивым тоном проговорил Эрик, и изящным жестом заправского фигляра вытащил колоду карт… 

…После этих диких и безумных слов спасенного им человека в маске дарога решился.

В конце концов, никто не запрещал ему приходить в Оперу просто как зрителю.

Эрик, хоть и стал местным Призраком, но все же не обладал здесь такой властью, как при дворе шаха, и, кроме того, бывший полицейский вовсе не стремился проникнуть в его подвалы.

Поначалу.

Как сторонний наблюдатель, пытаясь смешаться с толпой почитателей этой западной Мельпомены, он тихо шнырял по фойе, поднимался по лестнице, обходил ложи и галерею.

От его дотошного, годами натренированного нюха ищейки не ускользало ни одно из странных происшествий, изводивших несчастного директора театра.

С каждым приходом сюда его все больше охватывало непонятное возбуждение — ему казалось, будто он, бывший в этой стране лишь жалкой тенью, по ошибке занесенным сюда прозрачным миражом, благодаря подхваченным слухам и подмеченным событиям обретал какую-то плотность, наполнялся в собственных глазах неким значением.

Служащие театра со временем привыкли к нему, как к какой-то достопримечательности; его присутствие в конце концов стало столь же неизменной данностью, как присутствие театрального сторожа или таинственные явления Призрака.

Но однажды случилась необычная вещь.

Задержавшись вечером после очередного спектакля, он забрел в отдаленный, слабо освещенный коридор, куда обычно предпочитал не заходить.

В конце коридора была простая черная дверь с витой ручкой светлого дерева.

Перс ощутил острое желание открыть эту дверь и посмотреть, что находится за ней.

Внезапно он забыл обо всем, услышав дивные звуки, которые немедленно узнал: то пел Эрик, пел, как никогда еще не пел при дворе шаха; в его страшном своей силой голосе была вкрадчивая нежность, он, казалось, ласково кого-то уговаривал, умолял, убеждал…

Пение прекратилось; перс осторожно приблизился к двери и, не дыша, заглянул в замочную скважину.

Его взгляду предстало скромное убранство христианской часовни; небольшой алтарь с двумя статуями святых по краям — одна напоминала воина с копьем, другая изображала девушку, держащую в руках колесо; перс слышал, что неверные нередко изображают почитаемых ими небожителей держащими орудия пытки, которую они претерпели на земле — что ж, еще один удивительный пример извращенной фантазии христиан…

Но главное — посреди часовни стояла совсем юная худенькая девушка, почти девочка, с длинными золотисто-каштановыми кудрями; стояла спиной к дароге, в позе, какую обычно принимают певицы на сцене, хотя и несколько сутулилась — возможно, от смущения.

Эрика рядом с ней не было, но тут откуда-то из-за стены вновь послышался его голос, уже не околдовывающий пением, но по-прежнему полный чарующих, сладостных нот, от которых у Хамида засосало под ложечкой: 

— Ну вот, милое мое дитя, теперь вы сами видите, как это просто… Ни к чему больше бояться, у вас все получится. Только дышите, как я вас учил! И, умоляю, расправьте же плечи… 

Перс не видел ее лица. Несколько мгновений стояла тишина, полная предгрозового напряжения; а потом девушка выпрямилась и вдруг запела — запела ту же арию, что перед этим пел Эрик, но совсем иначе, тоненьким, почти хрупким — прикоснись — разобьется — голосом, который по мере пения обретал полноту и звучность и наконец взлетел под самые своды часовни…

Наконец она закончила и повернулась в другую сторону, как будто пытаясь все же разглядеть своего незримого наставника.

Хамид увидел ее большие наивные серо-голубые глаза, нежный выпуклый лобик, пухлые нежно-розовые губы…

А главное — это выражение почти мистического восторга, религиозного поклонения и безграничного доверия, наподобие того, что можно наблюдать на лицах особо благочестивых паломников в Мекке.

Эрик между тем ласково проговорил: 

— Нам еще есть куда стремиться, но это, должен признать, было прекрасно. И вы, Кристина, прекрасны, а совсем скоро вы будете блистать на сцене, и все оценят вашу внешнюю и внутреннюю красоту. 

В этот самый миг перс внезапно ощутил ужасное, отвратительное чувство, как будто по его желудку разлился яд и проник до самого горла…

Он не хотел подыскивать названия этому чувству, но вдруг понял — оно нарисовалось перед его глазами, как «Мене, Текел, Фарес» перед глазами Валтасара- название ему было «ненависть».

Страшная, сжигающая желчью изнутри.

Хамид ничего не видел, ничего больше не понимал; глаза застилала красная пелена; поэтому-то он даже не удивился, когда властная рука в женской перчатке крепко схватила его за локоть и решительно повлекла прочь от заветной скважины. 

— Месье, вы иностранец, — резко сказала ему мадам Жири, — и не понимаете, чему только что стали свидетелем; это ваше счастье, иначе последствия могли бы быть необратимы. Но больше вам не следует появляться в этом коридоре, тем более, что вы явно не принадлежите к служащим этого театра. 

Перс завернул за угол и внезапно остановился у одного из многочисленных кафе, возникавших в последние годы в этом аристократическом квартале, как грибы.

Он не мог продолжать путь спокойно, воспоминания захлестывали его уже целиком, вновь вызывая неслыханные приливы желчи.

Он присел на скамейку рядом с кофейней, чтобы немного перевести дух; прохожие с интересом, но и сочувствием посматривали на этого экзотично одетого полного мужчину, который явно переусердствовал с прогулкой: он шумно и тяжело дышал, пытаясь прийти в себя…

Эти долгие, долгие вечера, проведенные им в поисках подземного озера. Перс не пытался нарушить запрет мадам Жири, он больше не выдержал бы этого потрясения.

Зато он всеми силами старался нарушить слово, данное Эрику.

И в один прекрасный момент оказался в ловушке. 

Его затрясло при одном воспоминании об этом.

Все произошло до банальности просто. Пытаясь проникнуть в подвалы театра, дойдя уже до нижних уровней, Хамид вдруг поскользнулся на ступеньке и провалился в люк. Он уже успел мысленно распрощаться с жизнью, но внизу его ожидала охапка гнилой соломы.

Он попал в абсолютно замкнутое пространство, без единого лучика света и почти без воздуха; помещение было крошечным — четыре на четыре шага, в нем нельзя было даже лечь или сесть, вытянув ноги.

Хамид не знал, сколько времени он пробыл в этом странном состоянии полусна-полуяви; поначалу он не понимал, что с ним, но скоро, когда ему уже стало невмоготу сидеть на корточках, во рту пересохло и во всем теле появилась слабость от голода, он понял, что прошло уже, должно быть, много часов.

Внезапно его охватил ужас: разумом он понимал, что, должно быть, попал в западню Эрика, оградившего себя таким образом от незваных гостей и все же надеялся, что хозяин подземелья регулярно проверяет свои ловушки.

Хотя и неизвестно, отчего лучше умереть: от голода и жажды или от рук разъяренного монстра?

В любом случае, его, наверное, ждет смерть…

Но даже Эрика он перед этим не увидит!

Хамид не был трусом, но погибать, тем более вот так нелепо, не хотел. Когда он осознал, что близок к этому, как давно уже не был близок, изо рта у него вырвался невольный всхлип.

Неожиданно на стене прямо напротив него появилась световая щель; щель постепенно расширилась до немалых размеров пятна, и перс понял, что это открылась дверь, которой он, из-за абсолютной тьмы, здесь царившей, не заметил раньше.

В проеме появился высокий и худой человек в черном плаще, державший в руке фонарь. 

— Хамид, — спокойно сказал Эрик, — я же предупреждал тебя, чтобы ты не совался в мои владения.

— …Я… 

— Можешь идти? 

— Да, наверное… 

— Пойдем. 

Эрик схватил его за руку железной хваткой и потянул за собой в проход; на нем была, как всегда, черная перчатка, но Хамид всей кожей ощущал вибрацию его гнева.

— Ты хотел увидеть мой дом, верно? Что ж, я покажу его тебе. Ты будешь впечатлен. 

— Я не… 

— Такое упорство достойно вознаграждения. Ну же, Хамид! Смелее.

Быстро, быстро, по каменному туннелю, затем еще один туннель, лестница вниз; неизменные крысы под ногами, шныряющие туда-сюда с противным визгом; и вот наконец он — берег Авернского озера, как назвал его Эрик еще тогда, в гостях у Хамида.

Эрик отвязал лодку, посадил в нее перса и перевез его на другую сторону водоема. Пришвартовал суденышко, заставил гостя подняться по каменным ступеням, ведущим из воды на берег, подошел к стене приземистого каменного строения, повозился с каким-то хитроумным механизмом.

— Проходи, о мой гость! — издевательски поклонился он, поведя рукой в сторону открывшегося входа.

Перс нерешительно вошел внутрь дьявольского сооружения.

Но зря он опасался какого-то нового подвоха — Эрик, как всегда, непредсказуемый в своих действиях, устроил ему настоящую экскурсию по недурно убранным комнатам: похвастался богатой библиотекой, часть книг в которой подарил ему сам Хамид; показал великолепно оборудованную кухню, похвалился системой (перс ничего в ней не понял), позволившей ему подключить к ванной газ и устроить камины; наконец, продемонстрировал свой орган.

Хамид всем восхищался в самых цветистых выражениях, на все кивал, всему подобострастно и умильно улыбался.

В животе его танцевали бабочки от предвкушения, но голова кружилась от слабости.

Наконец Эрик усадил его в гостиной, принес ему кусок хлеба с холодной ветчиной, кувшин воды и, встав у камина и скрестив руки на груди, смотрел, как незваный посетитель утоляет голод и жажду — ни дать, ни взять заботливая бабушка, кормящая внучка.

Когда перс допил все до последней капли и доел все до последней крошки, Эрик без выражения сказал: 

— Дорогой дарога, я отдал тебе долг гостеприимства и теперь могу перейти к менее приятному долгу — боюсь, что это понравится тебе меньше, но здесь уж ничего не поделаешь. Мой долг перед самим собой и перед другими — расспросить тебя, как в твою глупую голову могла прийти мысль выслеживать меня здесь и пытаться проникнуть в мой дом, нарушая свою клятву? 

С каждым словом он говорил все тише, и под конец уже просто шептал. 

Перс сидел ни жив, ни мертв. Он никогда не мог лгать этим золотистым глазам, но является ли ложью то, в чем ты сам стараешься себя убедить день за днем, час за часом?

— Я беспокоюсь за девушку, которая поет для тебя. Это ведь перед ней ты притворяешься ангелом — не так ли? 

Эрик нисколько не удивился его осведомленности, но мечтательно протянул, глядя куда-то в сторону: 

— На самом деле, ангел — она.

Затем резко перевел взгляд на дарогу: 

-  Ты давно знаешь? 

— Я… слышал ваше пение. Сначала ты, потом она… месяц назад, — виновато пробормотал Хамид. Эрик все так же холодно смотрел на него: 

— Это не должно тебя касаться, дарога.

— Но… ты можешь причинить ей боль… 

Он угрожающим жестом прервал дарогу:

— Не смей продолжать. Не в разговоре о ней. 

В животе перса вновь затрепыхались бабочки: 

— Или она… — несмело, но настойчиво продолжал он, — или она может причинить боль тебе. И тогда… тогда как поступишь ты?.. 

Эрик расхохотался: 

— Тебе надо курить меньше гашиша, мой дорогой черный человек. 

…А потом начались те самые события, что привели к нынешней его прогулке по кварталу Сен-Жермен.

Он как будто вымечтал их, полностью предавшись былой страсти.

Дебют маленькой певицы, страсти вокруг нее, страдания белокурого голубоглазого мальчика, мечтавшего об этой девушке…

Жизнь снова обрела яркие краски, перс мог быть полезным, он мог стать нужным, он мог спасти это несчастное дитя из рук уродливого маньяка.

… Их музыка! Если что и вызывало в нем ненависть к Эрику, то уж никак не его зверства, тем более, что в театре он до последнего времени никак не проявлял своих чудовищных наклонностей.

Перс вообще удивлялся, что выбрался живым в тот раз. Эрик вывел его наверх, на улицу Скриба — Хамид хорошо запомнил путь — сопроводил до дома и, только убедившись, что верный Дариуш вышел ему навстречу и может позаботиться о хозяине, исчез в толпе.

Но их музыка… Хамиду часто снилась сцена, подсмотренная в часовне: как поет он и как поет она, и как потом он говорит о ее внутренней и внешней красоте.

Перс просыпался в горячем поту, глаза были налиты кровью, руки сжимались в кулаки.

Он не хотел этих снов, видит Аллах, не хотел! Но они приходили снова и снова, вызывая в нем давно забытые переживания, переворачивая все его существо.

Слышать их вместе было все равно что наблюдать Эрика и ханум во время сладостных часов Мазендерана, только в каком-то ином, неправильном, страшно раздражающем его свете.

Это не должно было быть ТАК. Эта гармония не должна была создаваться идеально дополняющими друг друга голосами двух ангелов музыки.

Знала бы девочка, кто вдохновлял ее на такое пение!..

А потом Эрик похитил ее. Унес в свой озерный дом.

Кошмары становились все ярче, Хамид уже не мог справляться с этими видениями. 

И перс решил помочь молодому виконту.

Он не успокоится, пока не вернется туда, в этот подземный склеп на Авернском озере…

Кто знает, не скрыл ли от него Эрик точно такую же зеркальную комнату пыток, как выстроил он во дворце Мазендерана?

Кто знает, что делает он сейчас с маленькой певицей?

Ведь не может же быть, чтобы весь многолетний опыт убийцы настолько растворился в его артистических талантах?

Или любовь совсем затуманила ему голову?

Ах, шайтан его побери, да ведь девушка не выдержит и минуты рядом с ним, увидев его лицо…

Перс провел Рауля по тайному туннелю, по которому Эрик вывел его тогда из подвалов театра.

Они были вооружены до зубов, но веревка Призрака настигла их у самых ворот дома. На одно блаженное мгновенье Хамид лишился чувств; когда он снова открыл глаза, вокруг был не залитый солнцем двор, на который выводили пойманных им убийц, а изящная обстановка гостиной, обставленной в стиле Луи-Филиппа.

Они с виконтом лежали на полу со сдавленным горлом, Эрик стоял все у того же камина, держа в обеих руках жизнь и смерть одного и другого, а та проклятая, то есть несчастная, девушка — Кристина Дайе — ползала перед чудовищем на коленях, умоляя его отпустить невинных.

Перс в ужасе закрыл глаза; в ушах гудело, в висках билась кровь, он ничего не слышал, не видел, не осознавал.

Но спустя какое-то время снова открыл их: пытка закончилась — Эрик сдернул петлю с их шей и велел убираться — всем троим.

— Вон отсюда! — гремел его голос так, что Хамиду казалось — вот-вот рухнут своды.

— Убирайтесь, оставьте меня навсегда! Забудьте ангела в его аду! 

Шатаясь, виконт подхватил девушку под руки; она, рыдая, пошла за ним, то и дело оглядываясь назад; Эрик все так же, застыв, стоял перед камином.

Перс начал осторожно подниматься и попытался подойти к нему.

Но, не успел он сделать и двух шагов, как Призрак посмотрел на него; и в этом взгляде было столько нечеловеческого, какого-то сверхъестественного презрения, что дарога пошатнулся, как будто его ударили; потом молча повернулся и пошел вслед за влюбленными, не дожидаясь прихода французской полиции.

После того последнего страшного свидания с Эриком перс поклялся, что никогда больше не попытается его искать или собирать сведения о нем; он нарочно пропускал всю уголовную хронику в газетах в первые месяцы после случившегося, и ему почти перестали сниться эти нелепые кошмары.

Но его намерение поколебалось в последние две недели. Виной тому стал разговор, подслушанный им в кофейне недалеко от театра. Сидя за утренней газетой и лениво попивая свой кофе, в котором было гораздо больше молока с сахаром, чем самого этого напитка, Хамид вдруг услышал знакомые голоса и насторожился.

Как он ни заставлял себя забыть — и за два года это ему почти удалось — все, хоть как-то имеющее отношение к Опере, ноги снова и снова приводили его в соседние кварталы, а взгляд цепляла любая фигура, имеющая хоть какое-то отношение к жизни театра.

Вот и сейчас его внимание было приковано к беседующим за соседним столиком месье Андре и месье Фирмену — директорам парижской Оперы.

За ворохом обычных, совершенно не интересующих его сведений, дарога вдруг расслышал знакомое слово…

«Месье Призрак, безусловно, не ошибся с этим странным выбором, — говорил Андре, — но его требования…»

«Ах, Жиль, — отвечал Фирмен, — особых вариантов здесь нет, приходится признать: практическая жилка у него имеется. Вспомните о его последней постановке, когда мы пытались с ним спорить, а в итоге получилось все именно так, как предсказал он…».

Андре кивнул, они помолчали, и разговор вскоре перешел на другую тему. 

У перса перехватило дыхание.

Так Эрик не был арестован, не замуровал себя заживо в подземелье, не исчез, не сбежал!

Он по-прежнему проявлял себя, и проявлял активно — спорил с директорами, даже навязывал им свое мнение…

О чем они могли говорить, если не об успехе очередной постановки? Значит, Эрик стал принимать самое живое участие в жизни театра… причем почти открыто — оставаясь Призраком, но при этом раздавая ценные указания, как получше заработать на спектакле…

Но значит ли это, что он оправился от нанесенной ему душевной раны? Или, возможно, вынашивает планы по тому, как ее исцелить? Не разыскивает ли он снова ту певицу?.. Или теперь уже виконтессу де Шаньи? 

Мысли перса лихорадочно заметались между тремя разными людьми — Эриком, Кристиной Дайе и виконтом.

Если Кристина замужем за виконтом, он — то есть она — в безопасности.

А что, если она свободна? Что, если молодой человек поиграл с ней и бросил, как игрушку — ведь, согласитесь, даже в дикой Франции знатные юноши не слишком часто женятся на бедных артистках?

А вдруг Эрик недавно узнал об этом и снова начал действовать?..

За всеми этими вопросами Хамиду ни разу не пришло в голову, что все это вряд ли было его делом.

Чувство долга говорило в нем ясно: он должен все выяснить, но ни в коем случае не спускаясь в подземелья — нет, только не это.

Значит, остается пойти к виконту и узнать, женат ли он на Кристине Дайе, пользуясь правами старого проводника.

А до тех пор он будет выведывать и вынюхивать все, что только возможно, в окрестностях театра, даже не заходя в само здание.

Сказано — сделано: так прошли последние две недели, за которые перс, благодаря своим многочисленным до конца не забытым навыкам, сумел убедиться, что в театре и правда происходит что-то странное и тревожное… 

Хамид поднялся со скамейки и решительно зашагал в сторону особняка де Шаньи, сохранившегося нетронутым после османовской реконструкции города — сомнений не осталось, воспоминания в итоге лишь укрепили его решимость поговорить с виконтом; ведь, как сказал поэт,

Как молчать, когда с каждым мгновеньем растет 

В нас тревога неслыханно странная? 

(Джалалиддин Руми, «Газели")

---

Примечания:

Портрет Перса:

https://drive.google.com/file/d/1TA1CWJjH06O2kj5SQDBV8i9CHFquQk4A/view?usp=drivesdk