Новые звуки (гет)

Примечания:

Неожиданно быстро, ибо каникулы. Цитаты из Вертинского и сборника персидских сказок. Немножко общей атмосферы из "Темных аллей" Бунина. В адамантовые цепи был закован низвергнутый с неба Люцифер (="Утренняя звезда") — ср. поэму Мильтона "Потерянный Рай". И обратите внимание на рахат-лукум — тем, кто читал или смотрел "Хроники Нарнии", ничего не напоминает?

Очень жду ваших прекрасных слов и рассуждений!

Сложить в саквояж белье, шаль и два платья, заменить третьим одежду сестры милосердия. Упаковать нехитрые дамские мелочи, которых у нее было при себе всего ничего — обшитый кружевами носовой платочек, веер, скромный набор для рукоделья.

На мгновенье задержаться в комнатке, окидывая прощальным взглядом — в который раз за последние два месяца? — приютившие ее стены.

Кристина плохо представляла себе, куда она пойдет на этот раз. Вероятно, попытает удачи у персидского друга, если он находится в Париже.

Но, скорее всего, просто присоединится к уже известным ей нищим на паперти Нотр-Дам. Или нет — это слишком близко, и это опасно. Лучше уйти как можно дальше, спрятаться как можно надежнее — от него, от всех бывших знакомых и от самой себя.

Слезы детской обиды жгли ее глаза, хотя в настоящей ситуации это было абсолютно бессмысленно. Дышать с Эриком одним воздухом больше не представлялось возможным, но при одной мысли о новом расставании горло сводило судорогой, и она начинала задыхаться, как до самого первого возвращения к нему.

Но ирония была в том, что от Кристины в этом положении ровным счетом ничего не зависело. Она была не способна заставить его снова радоваться ее присутствию, а чувствовать, что он ее едва терпит, единственно из чувства долга, было действительно невыносимо. Но необходимость уйти — и уже навсегда — ощущалась не как боль, а как казнь, и не на гильотине, а посредством четвертования.

Даже если бы у нее был прекрасный дом, и богатство, и независимость — а ничего этого у нее не могло быть по определению — ее бы точно так же разрывало сейчас на части. Пустой дом — не дом, а любой дом без него будет для нее пустым.

Она вспоминала свои былые, временные уходы, когда он просил, умолял ее остаться, а она отвергала его — и все отчетливее понимала, что теперь это единственный выход, но что этот выход будет концом не только общения с ним, но и ее собственным концом.

Стоит ли беспокоиться о будущем, если недалеко от больницы так заманчиво текут воды Сены? Если два месяца назад он помешал ей, то сейчас не помешает никто. Мост совсем рядом, и скольким девушкам он давал утешение в их скорбях? В том числе тем, у кого, в отличие от нее, были родные, которые могли бы их оплакать.

В последние дни, будто осознанно толкая Кристину на этот шаг, он был с нею настолько холоден, насколько вообще мыслимо быть холодным с тем, с кем ты вынужден иметь хоть какие-то дела.

Он еле слышно вздыхал, когда она заходила в его палату; старательно отводил взгляд, когда она приближалась к нему; быстро, все из того же тошнотворного чувства долга, проговаривал свои сухие рекомендации и, прослушав ее распевку, сразу же отпускал, не удостаивая даже упреком.

Он ни разу не звал ее к себе в остальное время, ни разу не задал ей вопроса о ее самочувствии, сне, работе; он даже как будто брезгливо отстранялся, когда она подходила слишком близко к его ложу.

Даже в тот вечер, когда Орфей обнажил свой позор перед всем театром — даже тогда она не ощущала себя настолько униженной, как сейчас; ныне же она, очевидно, была для него каким-то гнусным существом, чем-то настолько неприятным и тяжелым, что избавить его от своего общества было уже не столько долгом гордости, сколько делом милосердия.

Очередным делом милосердия, в ряду многих других, сотворенных ею за последние несколько недель. Вполне достойных всяческого уважения.

Вот только Эрику дела эти были совершенно не нужны.

Ему не нужны были ее добродетели, ее молитвы, и даже ее красота — в прошлом, разумеется — его совсем не интересовала.

Ему было нужно лишь одно — чтобы она была его инструментом. Его послушной девочкой, откликающейся на каждое движение его смычка. Чтобы она вибрировала под его голосом, а он, внимая ей, глубже познавал самого себя. Но беда была в том, что она-то его не слышала! Она его больше не слышала. Инструмент, не слышащий своего мастера — безнадежный случай.

Ей и самой хотелось от него именно этого — чтобы он играл на ней, как прежде, но только она заблуждалась, полагая, что достаточно снова увидеть его, и все вернется на круги своя.

Что-то изменилось в ней — что-то, гораздо более серьезное, чем внешность — и ангел отказался от нее.

Сбылось предупреждение отца: «Ангел музыки может оставить того, кто не ценит его даров».

Но разве она не ценила? Разве пилила сук, на котором сидела? Разве и вправду оказалась неблагодарной девчонкой, заслужившей все, что с ней происходит?

Или во всем этом и вовсе нет никакого сакрального и глубокого смысла, а есть самодурство отдельно взятого музыканта и прихоть фортуны, решающей все на этой земле?

Как будто она не понимала, что все его разговоры о диафрагме и способах вдоха и выдоха, все его слова о необходимости упражнений на гласные — лишь старая маска для новой истины, несомненно, горькой для них обоих.

Он вроде бы и не хочет признавать это, но мучить его дальше нельзя. Она уйдет, ускользнет незаметно, легкой тенью пролетит по коридору мимо его палаты и…

— Куда вы собрались, дитя мое? — прозвучал над ней стальной голос.

__________________________________________

«Красота — то, что ты видишь, хотя оно и скрыто от твоих глаз, то, что узнаешь, хотя оно и неведомо, то, что слышишь, хотя оно и немо».

Эта фраза из старой притчи, которую некогда поведал старый лекарь в доме Хамида в Мазендеране, горела огненными письменами перед глазами Эрика после разговора с Левеком.

Пустота наползала на него, бесформенная, безвидная, и грозилась поглотить все его существо. Слова Левека про замужество прозвучали циничной насмешкой, на которую даже и обижаться-то было нелепо. Но они же одновременно и столкнули его лицом к лицу с правдой, от которой теперь было не спрятаться, не скрыться, хотя все это время Эрик довольно успешно пытался это сделать, как будто снова боясь попасться на глаза хозяину с его плеткой.

Но Кристина была девушкой.

Но Кристина была прекрасна.

Но он любил Кристину.

Любил ее ребенком, когда она говорила и когда молчала. Когда спала, причмокивая во сне, подложив худую руку под правую щеку и чему-то забавно улыбаясь, а он стоял у ее полога — незримый, неслышный, опасный — настоящий ангел с пылающим мечом, готовый защитить ее от всего на свете.

Когда выходила из дортуара, когда пила чай и ела тайком раздобытые сладости, когда неловко танцевала в ряду других балерин под требовательные окрики мадам Жири.

Когда сбегала в часовню, чтобы встретиться с голосом, который помогал ей обнаруживать зерно, прораставшее в самой глубине ее существа.

Когда зубрила неправильные глаголы и оттачивала французское произношение, то и дело ошибаясь с грассирующим «р» и носовым «ан», а позже слушала его лекции по истории и теории музыки, изучала первые итальянские слова и радовалась их забавному детскому звучанью.

Когда открывала для себя сюжеты первых опер, характеры и интриги, красоту ритмов и образов.

Когда тренировала дыхание и выпевала упражнения. Когда исполняла арии одна и дуэтом с ним (о, как же давно этого не случалось!)

Когда пела хорошо, приближаясь наконец к той планке, которую он задавал ей — с каждым уроком все более высокой — и робко улыбалась, зная, что заслужила его похвалу.

И когда ошибалась, и отводила взгляд, и опускала голову, боясь его укоров — он любил ее и в эти мгновенья, любил возможность критиковать и наставлять ее. Ее, только ее одну. Всегда.

А еще он любил выбирать ей одежду в модных лавках и представлять, как она распустится, точно цветок: как ее глаза, волосы, кожа заиграют новыми оттенками нежного света — дневного ли, вечернего ли — и он будет любоваться этими переливами, о которых сама она не будет иметь ни малейшего понятия.

Любил играть ей на скрипке и на органе, наблюдая, как она всем своим легким дыханьем подхватывает его музыку, как идеальная мелодия отражается в ее серо-голубых озерах, колебля их чистые глубины.

Когда, когда его отцовские чувства — если применительно к такому, как он, вообще можно говорить о подобном — сменились на что-то другое, гораздо более трепетное и дерзкое, робкое и свирепое одновременно?

Возможно, когда он впервые увидел, как чужие руки дотрагиваются до ее щеки и приподнимают подбородок; как чужие глаза перетягивают на себя ее внимание; как чужие слова требуют, чтобы она забыла трудную музыку Эрика и подчинилась бесхитростному, древнему, как мир, напору влюбленных речей?

Почти три года назад он запер все эти неуместные, бессмысленные, разрушающие его переживания на большой амбарный замок, а ключ выбросил в Авернское озеро.

И тогда же он проклял свое естество, заставившее преступить положенные свыше границы, заплыть за Геркулесовы столпы, откликнуться на призыв Мефистофеля, разбить адамантовые цепи. Кто, когда, зачем мог пожелать быть с ним как с мужчиной? Кому могло быть нужно не тело даже — тепло вместо холода, ласка вместо суровости, близость вместо отстраненности — от такого, как он?

Эрик знал ответ на этот вопрос.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Черные бархатные зрачки неумолимо приближались к нему, а он, зачарованный, точно ученик факира перед раскачивающейся в воздухе змеей, не мог оторвать от нее взгляда.

Она была изящна, как японская статуэтка, хрупка, как саксонская игрушка, сверкала, как кусочек радуги над морем после дождя.

Она протягивала к нему воздушные кисти, звенящие браслетами — и он не понимал хорошенько, что ему с ними делать: дотронуться ли до маленьких тонких пальчиков — осторожно, благоговейно, как пилигрим до святыни; или взяться крепко за эти фарфоровые запястья, рвануть ее на себя — точно заслужившего взбучку ребенка; или смиренно отойти в сторону и издали неподвижно созерцать это удивительное чудо.

Никогда, никогда не ведал он женской природы, которая сама желала бы обнажиться перед ним, довериться ему; никогда еще мягкие, теплые ладони не касались его с любовью — а ведь только тот, кто привык горько плакать, способен по-настоящему оценить нежность теплых рук.

Полузакрыв глаза, Эрик решительно отказался от каждого из трех вариантов и бессознательно, всем телом своим, потянулся вперед, позволяя ее пальцам взлететь к черному шелку, распутать завязки, отлепить ткань от лица.

Ни страха, ни отвращения к себе не было в нем: на мгновенье ему показалось, что он такой же, как и все — нет, лучше всех, прекраснее всех; не демон, а падший и восставший ангел, озаривший всю бездну своим утренним светом.

Он ощущал, как по каждому нарыву, ранке и язве пробегается, точно изучая их, юркий, хлопотливый пальчик; склонялся все покорнее перед той, что так упивалась его присутствием, так жаждала его видеть — каждый день, каждый час, все чаще и чаще, все дольше и дольше — и сладко замирал от бегавших по всему телу мурашек, от блаженства безусловного принятия.

А она уже вела пальцем по его шее, дерзко спускалась к ключицам, настойчиво приближалась к ямке между ними, и вот наконец подушечка ее мизинца надавила на заветную точку, и он почувствовал — впервые в жизни — как на его губах возникает чужой вкус: сахарный — рахат-лукума, тягучий и липкий — меда, сочный — инжира, благоуханный — лепестков роз.

И, не веря, не понимая, не рассуждая — он распахнул глаза, желая вобрать, впитать в себя весь этот вкус до конца, тепло, которого он не получал все эти годы, со своих четырнадцати лет, с того самого утра посреди цыганских шатров.

Жизнь должна же была наконец-то дать ему то, чего он так желал, что угадывал и прозревал в музыке, но чего не хватало, никогда не хватало для того, чтобы возвыситься до идеального совершенства, гармоничного равновесия, баланса между формой и идеей, ее пронизавшей.

Не может же быть, чтобы он до предела исчерпал свой кредит тогда, ночью, полной звезд, что падали спелыми соловьиными ягодами с густо-синих небес под журчанье речной воды у порогов и ее чистый, чистый смех, которым она примиряла его с небом и землей…

...Да, он распахнул глаза, расширив их до боли, до дрожи, и новая боль немедленно прошила его, впившись в затылок холодным, острым щупом.

Ибо черный бархат зрачков напротив не был ни мягким, ни теплым; и радости не было в нем — было какое-то безумное, голодное, животное выражение; и у него закружилась голова, как будто он оказался над черной пропастью, полной хищных огненных саламандр — пропастью, хотевшей его пожрать.

Он резко отшатнулся, и пухлые гранатовые губы искривились в ядовитой усмешке, глаза полыхнули темной страстью.

— Какой же ты урод… Да у тебя под маской умещается весь ад с его шайтанами…

Сквозь зубы, через силу:

— Зачем же госпоже доставлять себе такое неудобство? Не стоило и смотреть…

— О, нет! Разве ты до сих пор не понимаешь, отчего я люблю тебя, Эрик?

«Люблю тебя, Эрик».

— …я ведь уже говорила, что люблю совершенство во всем — особенно во мраке. А ты просто безупречен… безупречен в своем мраке… Ах, если бы Ариман, творец змей, пришел ко мне… он выглядел бы именно так.

Но почему, почему ты отстраняешь от меня свой лик? Почему уклоняешься, о мой повелитель? Неужели… неужели я принесла тебе недостаточно человеческих жертв? Или это существо не позволило тебе в полной мере овладеть своим телом? Так я помогу ему, помогу, помогу!..

…Эрик отступал все дальше, с ужасом и омерзением глядя, как она плавно опускается на колени и ползет к нему, извиваясь всем своим тонким, обвитым шелками станом; как ломает белоснежные руки, принося неведомые, мрачные клятвы; разговаривая не с ним, а с кем-то, кого он не видел и не хотел знать, и кого она, напротив, прозревала в его отвратительной ларве.

Наконец, добравшись до порога, он хотел уже выскользнуть за дверь, как всегда, незаметной, неуловимой тенью, но на сей раз присущая ему ловкость подвела его: она ухватилась за полу его плаща, сладострастно рассматривая черные язвы; острые белые зубы прикусили нижнюю половинку граната, и из нее на подбородок капнул ярко-красный, желанный и ядовитый сок.

— Не покидай меня, повелитель, умоляю, — бессмысленно шептала она, приникая лицом к плотной черной ткани, — теперь, когда я наконец-то тебя нашла! Как же я хочу познать тебя до конца, подчиниться тебе всецело…

Эрик дрожал крупной дрожью, все представало ему в новом свете — дворец, зеркальный зал, развлечения розовых часов… Бежать, бежать отсюда, не думая, не рассуждая, не дожидаясь благодарности великого шаха и предупреждений Хамида…

Но тут ее глаза внезапно наполнились осмыслением; она поднялась и с царственно-покровительственной улыбкой взглянула на него снизу вверх, как на неразумное великовозрастное дитя.

— Да не бойтесь же так, Эрик. Я отнюдь не покушаюсь на вашу невинность. По крайней мере, пока вы не отдадите Ему девственность ваших мыслей. О, каким прекрасным воплощением величайшего божества вы бы стали на этой земле. Но, боюсь, вы все-таки чересчур примитивны для понимания подлинной красоты мироздания, для поклонения черному сердцу огня. Остается довольствоваться малым.

__________________________________________

…Сам по себе он не мог привлечь никого. Но от него могло быть нужно многое.

Он мог быть нужен как сосуд для дьявольских фантазий палачихи, одержимой древними зороастрийскими легендами; мог служить для увеселения почтеннейшей публики наравне с учеными попугаями и дрессированными обезьянами.

А мог быть использован и как орудие обучения — суровый старый ментор, направляющий чьи-то первые шаги в искусстве, подобно тем дряхлым рабам-педагогам, которые присматривали за юными отпрысками богатых граждан в древних Афинах. Педагог водил ребенка в школу, заботился о нем, поучал, мог даже наказать во благо самого же ребенка — но при этом оставался рабом, неизмеримо низшим существом в отношении собственного воспитанника, бесправной тварью, которая должна знать свое место при хозяине.

Хозяин, хозяин, всюду хозяин. Убить человека было мало — зря он чаял таким образом выбраться на свободу. Это же все равно что разбить зеркало на тысячу осколков, каждый из которых отразит ненавистное лицо, тысячекратно преумножив его — а затем вопьется тебе в пятку.

А он так надеялся обрести наконец заветное равновесие, вернувшись в разумную и свободную цивилизацию из края восточных варваров. Здесь-то ему уже ничто не должно было помешать.

Но его ахиллесовой пятой стала девочка с несчастными серо-голубыми глазами, которая внезапно превратилась в стройную, милую девушку, нуждающуюся в наставлении и защите не меньше, а то и больше, чем прежде — только вот кроме обучения и покровительства ему захотелось дать ей и то, что от него было совершенно никому не нужно.

И в результате варваром вновь сделался он сам — требуя, принуждая, навязывая.

«Люби меня, как я тебя. Окутай только меня своим теплом. Дай только мне то, чего никто и никогда мне не давал. Не радостей плоти ищу я в тебе — они лишь естественное продолжение, выражение того главного, что постоянно ускользает от меня и в музыке, и в жизни. Пойми меня. Разгляди меня. Забери Эрика у меня самого и верни назад лучшим, чем он был до встречи с тобой».

«Меня, только мне, лишь для меня». А в результате — не просто не добился чего-то от Кристины, но и сам лишил ее львиной доли того, что всегда обещал ей дарить.

И сейчас отказывается от нее — сейчас, когда она оказалась в беде… ибо внутренняя сухость, когда иссякает источник, есть беда куда большая, чем сухость внешняя… отказывается, так как ЕМУ тяжело видеть ее такой, ЕМУ больно думать, что все эти годы потрачены им впустую.

Как прежде страсти, ныне требовал он от нее музыки — но можно ли, по-ребячески капризно топнув ногой, надеяться, что от этого из-под земли немедленно забьет источник живой воды?

Левек, разумеется, ошибается, полагая, что Кристина может испытывать к нему хоть что-то, кроме дочерней привязанности, более чем объяснимой в ее уязвимом положении.

И вряд ли музыка исчезла оттого только, что Кристина осталась в доме мадам Жири, а он, Эрик, уехал — хотя до конца исключать такую возможность все-таки нельзя. Даже к шелудивому псу можно привязаться; в конце концов, узники в темнице дрессируют крыс — а состояние Кристины после отравления немногим лучше, чем у тех, кто сидит в тюрьме.

А значит, его отъезд — тут Левек прав — действительно мог привести к глубокому потрясению впечатлительной девочки, которая не придумала ничего лучше, как сбежать и опуститься на самое дно, не желая вызывать жалость у тех, от кого привыкла выслушивать комплименты.

О, нежелание вызывать жалость было ему знакомо не понаслышке. Хотя некогда, при иных обстоятельствах, сам он порадовался бы даже ей.

Левек опять-таки прав, что она даже могла воспринять уход Эрика как своего рода предательство… Да, без сомнения.

Но Левек советовал ему вернуться к старому — попросить руки Кристины, чтобы увезти ее с собой за границу. А ведь Эрик, вероятно, мог бы увидеться с мадам Жири — хотя этого ему хотелось меньше всего, ибо он боялся не сдержать гнев на ту, что не уследила за его девочкой — и взять у нее разрешение на сопровождение Кристины Дайе.

Но, во-первых, он не имел ни малейшего представления о том, в каком порядке содержатся бумаги по опекунству (если официальные бумаги существовали вообще); а во-вторых, как же его раздражала сама мысль, что судьба девушки зависит от кого-то еще, кроме него, и к тому же от кого-то, до такой степени безответственного!

Да и невзирая на разрешение опекуна, вряд ли полиция оценит по достоинству путешествие мужчины в маске с молодой девицей. Так или иначе, начнутся расспросы и расследования, а это Эрику сейчас вовсе не нужно, тут врач опять-таки говорит дело.

Но в то же время он никак не мог представить себе, что еще раз произнесет перед ней ту сакраментальную фразу, на которую она ответила некогда с ненавистью и презрением. И, что еще хуже, не мог представить себя снова в образе влюбленного мужчины, а не учителя и покровителя.

Все выстроенные им барьеры, все зеркальные стены, которыми он обнес свою душу, восставали против этого образа. Все, что угодно, лишь бы не та же боль, не то же разрывающее нутро ощущение отверженности.

Однако, пришла ему внезапная мысль, брак ведь вовсе не обязательно означает страсть и влюбленность. И даже более того: не означает их почти никогда! Во Франции, как и во всем христианском и нехристианском мире, свадьбы играют для того, чтобы разрешать имущественные вопросы и успешно вести хозяйство. И нет никакой необходимости вновь принуждать ее к чему-то большему, чтобы опять услышать… унизительный и страшный отказ.

Девушек испокон веков передают из рук отца в руки мужа; а поскольку мужа для Кристины в этом ее состоянии найти трудно, а отца давно нет в живых, то что же плохого будет в том, если он сам передаст ее от себя — себе же самому, с единственным намерением продолжать и дальше опекать ее, как прежде, только теперь уже вполне законно?

Тут Эрик язвительно усмехнулся собственным робким попыткам примирить между собой три разнонаправленных силы — оскорбленную гордость, оставшуюся совесть и потребность заботиться о Кристине, которую… которую он предпочитал называть именно так: потребность заботиться о Кристине, и никак иначе.

Плохое, безусловно, было, и заключалось оно в том, что Эрик все же не терял надежды отыскать противоядие. О, только бы добраться до этого итальянского евнуха, а уж там… там он сумеет развязать язык выродку, разрушившему жизнь его девочке.

Но, когда Кристина снова обретет свой нормальный облик… свою непогрешимую, первозданную красоту… тогда, что делать ему тогда рядом с ней?

Впрочем, ответ напрашивался сам собой — едва у девушки появится возможность выбора, избавить ее от гнусного брака хорошо известным ему способом, оставив ей столько средств, сколько хватит для достойного существования.

И даже если… думать об этом ему хотелось еще меньше… даже если она так и не вернется к музыке… она сможет жить безбедно и выбрать спутника жизни себе по сердцу — когда ей уже не придется, как утопающей, в отчаянии цепляться за воплощение Аримана.

— — — — — — — — — ‐ — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

— Я… я…

Эрик втащил Кристину в палату вместе с ее саквояжем и резко усадил на стул, которым обычно пользовался Левек при осмотре своего необычного пациента, а сам встал перед нею, выпрямившись и привычно скрестив руки на груди. Он вновь был одет во все черное, только лицо по-прежнему зияло отсутствием маски.

— Я внимательно слушаю вас, Кристина.

Ей не хотелось смотреть на него, не хотелось отвечать и оправдываться. Разве их отношения себя не исчерпали? О чем им было говорить друг с другом? Его голос изменился по сравнению со вчерашним, но разве это не означало только одного — всколыхнувшейся в нем угрюмой жалости?

О, она в полной мере испытала на себе эту скупую жалость за последние недели, и повторять опыт ей вовсе не хотелось.

Более того — она уже все решила для себя, она раз навсегда постановила освободить его от своего присутствия и меньше всего нуждалась сейчас в холодных и бесстрастных, как лунный свет, увещеваниях. Вот сейчас она взглянет на него и скажет ему об этом. Сейчас наберется мужества и…

— Несносная девчонка, — устало прошептал он, бережно обхватывая ее лицо своими длинными пальцами. — Когда вы могли что-либо утаить от своего ангела? Но даже если и могли, то шло ли это вам на пользу?

…Кристина медленно и осторожно подняла голову и задохнулась, увязнув в мягком, глубоком укоре темного янтаря.

— Признайтесь мне, признайтесь во всем, как раньше, — прошептал он, проводя пальцем по ее виску, проливая на нее тягучий, сладкий мед давно забытых интонаций.

— Я хотела… хотела уйти, — пролепетала девушка, не понимая хорошенько, что говорит. — Я ведь теперь абсолютно для вас бесполезна… Вы же сами видели, что во мне изменилось… Я… я не чувствую внутри… — она запнулась.

— Я знаю, — был ответ.

Ей было не по себе, но янтарный взгляд не оставлял ни малейшего шанса отмолчаться — он ждал ее слов.

— И поэтому я… я собиралась просто покинуть госпиталь. Я ведь и здесь тоже совсем ни к месту.

— Эрик рад, что вы все же это понимаете, дитя мое, — низко и вкрадчиво прозвучал его голос. — Но, дорогая моя Кристина, куда же вы в таком случае собирались пойти?

— О… Я не хотела никого затруднять. Я…

— Не лгите мне, — голос стал жестче, как будто бархатная оболочка слетела с маршальского жезла.

— Эрик, я не желаю обсуждать это, — набралась она наконец мужества объявить свою волю. — Я просто захотела сменить декорации.

Тон учителя изменился еще раз, пропитавшись плохо скрытым гневом:

— И в который раз вы желаете сбежать от меня? Вы сами-то не сбились со счета?

— Но…

— У вас есть средства?

— Я не…

— О вас есть кому позаботиться?

— Я думала, что…

— Нет, вы не думали — и в этом ваша ошибка! Вы нашли себе хорошее место? Быть может, новое швейное ателье? Или собираетесь пойти в горничные? А может, полагаете, что ваших нынешних талантов хватит для кабаре «Ша-Нуар» на Монмартре?

Уже ни капли не сдерживаясь, он опять безжалостно хлестал ее своими язвительными словами, а она, как бывало на их занятиях в прошлом, отчаянно закусывала дрожащую губу и до боли сжимала пальцы, чтобы не расплакаться; но на сей раз, удивительным образом, из самых недр горькой обиды проклевывалось какое-то мягкое, теплое ощущение, которому она боялась верить.

— Эрик, вы считаете, что я не в силах сама за себя постоять и распорядиться своей жизнью? — наконец жалобно спросила она, вклинившись в паузу между его криками.

— Кристина, вы можете сделать все, что угодно, но вопрос в том, нужно ли это вам! — ответил он по-прежнему раздраженно, но уже чуть спокойнее. — Вы показали мне, чего добились, стоило Эрику совсем ненадолго отлучиться. Забросили музыку — а она не прощает разлуки! — устроились здесь поломойкой и прачкой — посмотрите только на свои пальцы! — мните себя сестрой милосердия, но и в этом, кажется, отнюдь не преуспели! А при первой же трудности — если подумать, ничтожной, после всего, что вы перенесли до этого! — вы сдаетесь и трусливо отступаете… Желаете снова ускользнуть? Попробуйте. Но далеко ли вы убежите от самой себя?

— Но ведь вы-то и показали мне, что я — больше не я! — воскликнула она. — Вы-то ведь и дали мне понять, что я уже ни на что не гожусь!

— Как? Как я дал понять вам это, Кристина??

— Вы постоянно… вы только… — начала она сердито и вдруг осеклась, не зная, что ему сказать. Ведь, если хорошенько подумать, с того самого дня, как они возобновили уроки, он ни разу не объявил ей, что она безнадежна. Ни разу не произнес тех слов, которых она больше всего боялась. Ни разу не посмеялся над ней. Однако…

— Вы так смотрели на меня, — наконец прервала она напряженное молчание. — Вы как будто видели перед собой пустоту. Вы… вы не ободрили меня… Не поддержали…

— А как я должен был вас поддержать? Изволите написать для меня учебник по преподаванию пения? Или по выражению взглядов? Что именно вас не устраивало в моей методике, мадемуазель Дайе? И вправе ли вы о ней судить?

— Но вы занимались со мной совершенно иначе, чем раньше! И даже говорили совсем по-другому… Как будто… как будто я вам чужая…

— Это вполне закономерно, дитя мое. Ведь и вы вели себя совершенно иначе, нежели прежде. Увидев вас здесь, в первую минуту я даже решил было, что вы полностью отреклись от всего, что было нам с вами дорого. Но потом вы же сами пожелали продолжать...

Их взоры вновь столкнулись — ее, расстроенный и надеющийся, и его, рассерженный и снисходительный одновременно.

— Вы хотите сказать, что я все надумала, Эрик… и… что вы не презираете меня?

— Можно ли презирать рассвет в горах? Ответьте сами на этот вопрос, дитя мое. Воды ушли под землю, но мы справимся с этим, справимся, как и всегда — нужно только время. Однако это не значит, что я буду легко спускать вам с рук все ваши ошибки. Вы делаете промахи — и за них приходится платить. И вот как раз сейчас…

Она замерла, опасливо ожидая его приговора, и с тревогой заметила, что он мнется, точно не решаясь продолжить фразу. Насколько же суровое наказание он придумал для своей нерадивой ученицы за попытку избавить его же от ее бездарного участия в его жизни?

— Сейчас… мне очень жаль, Кристина… право, поверьте, вам не пришлось бы делать этот выбор, если бы не ваш уход из дома мадам Жири… Эрик не хотел этого, видит Бог, он сделал все, чтобы вы жили в покое и довольстве и ждали его возвращения рядом с приятными вам людьми…

Она побелела. Он опять отведет ее к ним. Опять эти жалостливые взгляды Рауля, и упреки мадам Жири, и обступающие ее глухие стены, запирающие в глухоте, глухоте, глухоте, отделяющие от него и от всего, что было ей дорого.

— Нет, Эрик! Умоляю вас. Прошу, только не это! Я же этого не вынесу, лучше уж сразу камень на шею и в воду! Не надо забирать меня отсюда и снова возвращать в тот дом! — закричала она в голос. Он с изумлением уставился на нее:

— Нет. Я имел в виду совсем другое. Я больше не доверю вас никому из них, дорогое мое дитя. Как бы я мог оставить вас людям, не уследившим за вами? Плохого же вы мнения об Эрике. И я еще потолкую с ними об их небрежности… — грозно добавил он.

— Нет, Эрик! — снова повысила она голос, теперь уже боясь не за себя. — Они совершенно ни в чем не виноваты! Я тайком убежала от них, вы же знаете, я умею исчезать незаметно…

— О, вы умеете, — многозначительно протянул он, сурово и вместе с тем необычайно нежно глядя на нее сверху вниз, отчего она совсем растерялась, и кончики ее пальцев закололо от неясного волнения. Как же давно он не глядел на нее вот так; и как отчаянно, до какого ледяного комка в горле тосковала она по этому его взгляду!

Но сегодня в нем было что-то еще, доселе ей незнакомое.

— Это не снимает с виконта и мадам Жири ответственности за недостаточное внимание к вам, — наконец отчеканил ее ментор, — но речь сейчас не о них. Кристина, вы… я… я… снова прошу вашей руки, — рубанул он, тяжело дыша, и тут же отпрянул в сторону и замер, опять скрестив руки на груди: не человек, не чудовище — холодная, безразличная к миру живых статуя в длинном черном облачении.

Ей показалось, что на голову рухнуло небо — все девять хрустальных сфер — с оглушительным звоном.

Ее наполнило такое блаженство, что в глазах заискрилось, а легкие расширились до пределов вселенной.

И она не видела сейчас перед собой больничной палаты — видела синие скалы, чьи вершины утопали в чистейшем снегу, а между ними — чистую лазурь и длинные, легкие розовые облака, и желтые отсветы встающего солнца над горными отрогами.

Должно быть, тревожность этой желтизны и вернула ее к действительности, потому что, борясь с головокружением, она потерла виски и с удивлением и нарастающей новой болью услышала, как Эрик сухо говорит:

— На сей раз это вынужденная мера, дитя мое. Поверьте, мне такой шаг тоже не доставляет ни малейшего удовольствия. Клянусь, между нами ничего не изменится — я по-прежнему буду вашим наставником, а не супругом. Но и вы постарайтесь повести себя как разумная девушка, хотя бы на этот раз, и поймите, что путешествовать за границу вдвоем с мужчиной, не состоя с ним в замужестве, нельзя. Доктор Левек, как ни печально, все-таки прав…

«Левек?»

— Так это месье Левек посоветовал вам взять меня в жены? — сквозь зубы прошипела она, как разъяренная кошка, только что не выпустив когти.

Эрик нахмурился:

— Этот тон в высшей степени неуместен для вас, Кристина. Абсолютно неважно, кто дал такой совет, но даже если бы это и был доктор Левек, то я с ним совершенно согласен. И поверьте… как бы вам ни было трудно — а я понимаю, что это может и должно быть трудно после всего, что Эрик совершил некоторое время назад — я отнюдь не намерен пользоваться вашим положением в собственных целях. Напротив, я предлагаю вам брак как единственный законный способ по-прежнему защищать и опекать вас — поскольку вы уже не в том возрасте, чтобы назначать вам нового опекуна, а вы в этом явно нуждаетесь, учитывая и ваш сегодняшний порыв. Я же предупредил вас, что за каждым необдуманным действием последует расплата. Можете воспринимать это именно так, но имейте в виду, что без кольца вы никуда отсюда не уйдете. Мне хватило беспокойства о вас за последние две недели. Со своей стороны, могу вас заверить, что, едва мы отыщем противоядие и вылечим вас, я немедленно освобожу вас от всех брачных обязательств.

Кристина смотрела на него, тихонько качая головой. Первичное ошеломление и возмущение схлынули мощной волной, уступив место болоту растерянной покорности.

"Мне такой шаг тоже не доставляет ни малейшего удовольствия".

"Беспокойства о вас".

Чего же она ожидала за все свои деяния? Большой любви? Поцелуев и клятв в вечной верности? Нет, он все-таки любит ее. Вряд ли из одной только жалости и благородства можно поступиться своей свободой, временем, силами… В конце концов, пойти на такой серьезный поступок, как... женитьба.

Но это, разумеется, не то чувство, которое кипело в нем, когда ей было семнадцать лет. Теперь, хотя она и стала старше, он относится к ней как к… воспитаннице? Приемной дочери? Кого-то, за кого ему хочется нести ответственность?

А, впрочем, не все ли равно? Да и есть ли у нее выбор? Нет, не потому, что он в любом случае заставит ее согласиться. А потому, что ей самой не заставить себя сказать «нет», когда Эрик делает ей предложение руки и… сердца. Пусть даже на таких сомнительных основаниях.

— Я... наверное, я согласна. Но могу ли я спросить… Скажите, кто я для вас, Эрик? — тихо проговорила она.

Молчание. Вздох. Затем, резко:

— Я уже имел честь сказать вам это, Кристина. Вы опять невнимательно слушали.

— И все же?

— Рассвет в горах. Вы летний рассвет в высоких, заснеженных горах. И не бойтесь: я никогда, никогда больше не посягну на зной полудня.

Примечания:

Ваши комментарии — отрада очей моих и лучший стимул к продолжению:)