Новые звуки (гет)

Он все же не мог оставить ее слова без внимания. Безусловно, новость, принесенная этим странным человеком, подействовала на него, как ушат холодной воды, но как же ему вести себя с Кристиной теперь? Захочет ли девушка видеть его? А если в ее глазах снова будет этот серо-голубой лед? Он со страхом вспоминал ее взгляд, отталкивавший больше, чем слова. Хотя никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким униженным, как тогда, когда она сравнила его с подземным чудовищем! 

… А ведь он так старался. Он действительно любил Кристину. И с ним она получила бы от жизни все — в чем он смел и в чем боялся себе признаваться.

Впервые он увидел ее, когда ей было около семи лет, а ему скоро должно было исполниться десять. Она с отцом тогда только перебралась во Францию из далекой северной страны, само название которой звучало для него волшебной сказкой — «Su-è-de». Мальчику казалось, что в том таинственном краю никто никогда не снимает замшевые перчатки, даже во время еды[1]. И потому он был очень удивлен, увидев, что даже в холодную погоду ее руки остаются неприкрытыми. Она вообще стойко переносила холод: однажды заявила ему, смеясь, что французская зима — совсем не настоящая.

Его родители ценили хорошую музыку; собственно, именно им он, пусть и очень недолго, был обязан званием покровителя парижской Оперы. Граф и графиня де Шаньи, едва только услышав о приезде иностранного скрипача в Перрос-Гирек, сразу пригласили его в свое поместье на бретонском побережье. Густав Дайе выступал на деревенской ярмарке; посетившие ее знакомые графского семейства остановились послушать бродячего музыканта; услышанное понравилось им настолько, что они сочли уместным поделиться впечатлением с отцом Рауля. Вечером того же дня изможденный, хоть и не старый еще мужчина, одетый бедно, но аккуратно, медленно входил в графскую гостиную, крепко держа за руку маленькую девочку с волнистыми рыжевато-каштановыми волосами в коричневом шерстяном платьице. Скрипач поначалу заинтересовал Рауля, сидевшего у камина с батюшкой и матушкой (сестры были гораздо младше его и уже давно спали в детской), куда больше, чем девочка, смущенно потупившаяся и отчаянно сутулившаяся. Ясные голубые глаза музыканта, окруженные множеством морщин, смотрели прямо на юного виконта и его родителей, но взор как будто уходил куда-то вдаль и вглубь, за пределы их ответных взглядов; черты лица казались выточенными из дерева — такими резкими и четкими были их линии; совершенно не вьющиеся — в отличие от дочерних — светлые волосы падали на плечи длинными, неровно подстриженными прядями. Густав был высок и довольно худ и всем своим видом напоминал какого-то лесного духа из сказок, которыми зачитывался Рауль и которые пока что оставляли совершенно равнодушными его сестричек.

— Мы слышали весьма лестные отзывы о вашей игре, — покровительственно обратился к нему граф после обмена приветствиями. — Не будете ли вы так любезны порадовать нас какой-либо композицией из вашего репертуара? 

Густав Дайе, по-прежнему смотря куда-то вдаль, рассеянно осведомился, что было бы приятнее всего услышать их сиятельствам. Акцент иностранца немного позабавил Рауля, и он не смог сдержать довольно громкого смешка, попытавшись притвориться, что закашлялся (графиня сделала страшное лицо и украдкой погрозила сыну пальцем). Тогда девочка, ни разу до сих пор не поднявшая взора на хозяев усадьбы, внезапно посмотрела прямо на юного наследника, и в ее больших серо-голубых глазах отразилось столько обиды и гнева, что виконту сразу же сделалось неловко; теперь уже он потупился и все время, пока скрипач играл — Рауль так и не запомнил, что именно — так и не отрывал взгляда от паркета.

Родители были в восторге. 

— C’est un vrai diamant, n'est-ce pas, mon cher?[2] — воскликнула графиня после выступления, очевидно, стремясь не только выразить восторг от игры Дайе, но и сгладить некрасивую выходку своего сына.

— Ваша скрипка могла бы составить честь любому оркестру! — подхватил граф похвалы супруги. Рауль только теперь осмелился поднять взгляд, боясь снова прочитать гнев в лице девочки. Но она и не думала обращать на него внимание: ее глаза с обожанием следили за отцом. Дайе растерянно улыбался, как будто не очень понимал, где находится, с кем разговаривает и что именно могло вызвать у слушателей такое восхищение. Граф и графиня предложили ему отужинать с ними — они были весьма демократичны и охотно принимали у себя людей искусства; тем более, семья находилась сейчас в летнем поместье.

За богато сервированным столом, уставленным цветами и фарфоровыми статуэтками и ломившимся от различных мясных блюд, соусов и гарниров (его сиятельство был гурман и разбирался в кулинарных тонкостях ничуть не хуже, чем в музыкальных), скрипач чувствовал себя, казалось, вполне естественно: ел немного и аккуратно, приборами пользовался ловко, отвечал на вопросы графа непринужденно и по-прежнему улыбался все той же немного отстраненной доброжелательной улыбкой. Дочка, посаженная по его настоятельной просьбе рядом с ним («видите ли, бедная девочка не привыкла со мной расставаться»), напротив, была явно не в своей тарелке. Рауль, которого только недавно начали допускать за стол для больших, с непонятным ему самому вниманием наблюдал, как она неловко крошит хлеб, жмется к отцу, ерзает на своем стуле — в общем, ведет себя именно так, как ему всегда строго запрещалось. Отчего-то ему стало ее ужасно жаль, как жалеют потерявшегося на холоде котенка или щенка, и именно это чувство, возникшее впервые тогда, за ужином в Перрос-Гиреке, и определило его дальнейшие отношения с этой малышкой. 

Скрипач был приглашен погостить в усадьбе месяц-другой и приглашение принял: графы рассчитывали на бесплатные концерты талантливого чудака, которые помогли бы им разнообразить скуку пребывания на море, благотворного для здоровья, но невыносимого из-за отсутствия светской жизни. Густав же Дайе, видимо, был рад наконец-то немного отдохнуть от быта бродячего артиста: этот быт имел свои преимущества для талантов, не приспособленных к борьбе за место под солнцем, но, безусловно, был не особенно полезен для ребенка.

Поначалу девочка не отходила от отца ни на миг: возможно, она опасалась, что чужие дядя и тетя отнимут его у нее, подобно тому, как какая-то болезнь (Рауль слышал, как об этом говорили большие в гостиной, думая, что его нет рядом) уже отняла у нее мать. Особенно она стремилась быть возле Густава, когда он играл. По желанию графини, желавшей приобщать сына к искусству, начиная с самого нежного возраста, Рауль почти всегда (за исключением вечеров с гостями) присутствовал на этих концертах и видел, как девочка прикрывала глаза и тихонько покачивалась, следуя ритму, в котором играла скрипка ее отца. Сам же юный виконт, признаться, не понимал, куда деваться со скуки: музыка не сильно его трогала; гораздо интереснее было наблюдать за дочкой скрипача, при каждом движении которой у него отчего-то щемило в груди. Наконец, после одного из таких вечеров, когда Густав задержался в гостиной за разговором с графом, а дочери велел подождать его за дверью, Рауль осмелился подойти к ней и заговорить, вежливо шаркнув ножкой: 

— Мадемуазель, могу ли я узнать ваше имя? Меня зовут Рауль, виконт де Шаньи, но для вас просто — Рауль... 

Девочка исподлобья, довольно мрачно посмотрела на него и неохотно ответила с сильнейшим акцентом: 

— Очень приятно. Я Кристина. Кристина Дайе. 

— Не хотите ли поиграть со мной, Кристина? Вы все время одна. Я мог бы показать вам наш сад… — нерешительно проговорил он. 

— Нет, — покачала головой она. 

— Почему же? 

— Вы смеялись над моим отцом! — ее глаза снова сверкнули какой-то ледяной голубизной, как в самый первый вечер. 

Рауль опешил; он никак не думал, что малышка все еще держит на него обиду.

— Поверьте, я и не предполагал… — растерянно начал он.

— Неправда! — резко оборвали его. 

Тогда Рауль решил быть честным: 

— Дорогая Кристина, я смеялся не над вашим отцом, а над его странной манерой произносить французские слова… И мне в любом случае очень стыдно, я не должен был этого делать. Ваш батюшка мне очень нравится.

Девочка недоверчиво рассматривала его. 

— Правда? 

— Да… — тихо проговорил он. Она нерешительно улыбнулась. И он заметил, что ее улыбка очень напоминает улыбку Густава Дайе. 

— Вы согласитесь со мной погулять? 

— Если батюшка позволит… 

Так началась их странная дружба. Странная, прежде всего, потому, что Рауль обычно не играл с девочками: сестры были, с его точки зрения, слишком малы, хотя с Кристиной эта мысль его отчего-то совершенно не останавливала. Кроме того, Кристина была иностранкой, и иногда у мальчика складывалось ощущение, что она явилась из другого мира: вещи, для него совершенно естественные, она воспринимала как нечто новое и диковинное. Еще Кристина часто пугалась — она вообще была очень тихой и робкой, несмотря на то, что мгновенно превращалась в маленькую ледяную Деву, если ей казалось, что кто-то обижает ее отца. К отцу она была привязана чрезвычайно: он был больше, чем ее единственным родным человеком на белом свете — он был ее божеством. Ему стоило просто взглянуть на нее, чтобы она вся начинала лучиться от счастья. Девочка всячески стремилась угодить ему: поднести трубку, шляпу, носовой платок, разгладить складки на его плаще… Густав же относился к ней с огромной нежностью и называл своим ангелочком.

— Вот мое единственное небесное утешенье… — часто говорил он с гордостью Раулю, сажая на колени и обнимая ее; она же тесно прижималась к его груди и, высовывая головку из-под длинных худых рук скрипача, так же гордо поблескивала на Рауля своими огромными глазами. 

Но, как бы отец ни обожал девочку, юному виконту все равно было ее жаль; он не мог знать, но каким-то внутренним чутьем ощущал, что от любви Густава ей было довольно мало проку: она была вынуждена скитаться с ним по городам и весям, дурно питаться, плохо одеваться и терпеть его внезапные приступы меланхолии. Раулю довелось в период, проведенный с ними в поместье, стать свидетелем таких приступов — когда скрипач внезапно посреди разговора умолкал, начинал смотреть в никуда, лицо его мрачнело, и он уходил к себе, не замечая бежавшей за ним Кристины. В такие моменты он мог молчать часами, как будто душа его куда-то улетала; он забывал накормить и уложить ее, вообще не помнил о ее существовании, и, если бы она куда-то ушла, он бы и не заметил. С другим ребенком могло бы за это время случиться все, что угодно; но девочка, нахохлившись, сидела возле отца все эти часы и тихонько ждала, когда у него пройдет это настроение. Потом он приходил в себя, спохватывался, крепко стискивал ее плечи и ласково и неуклюже просил прощения за невнимание.

Раз, когда Густав опять пребывал в этом состоянии, Рауль, пытаясь хоть как-то развлечь Кристину, предложил ей погулять на берегу — что толку столько времени находиться рядом с человеком, который даже не замечает твоего присутствия! Сначала девочка отказывалась, но потом, в очередной раз с надеждой заглянув отцу в глаза и убедившись, что надежда была тщетной, дала себя уговорить, и вскоре они уже шагали по пустому каменистому пляжу, находившемуся во владениях графа.

На самом деле, матушка запрещала Раулю гулять по берегу одному: кто знает, что может там случиться! Пляж был усеян огромными валунами с довольно острыми краями; эти гранитные чудовища охраняли все подступы к морю; редкие островки зеленой травы перемежались высокими грудами гальки. Между камнями молчаливо расхаживали огромные темно-зеленые бакланы, похожие на Рике-с-Хололком из любимых Раулем сказок Шарля Перро. В эту пору на пляже никогда никого не бывало: даже если путников не смущала неудобная дорога, ледяной мартовский ветер, дувший как будто прямо из страны Гипербореев, надежно отгонял отсюда желающих полюбоваться прекрасным видом.

А любоваться действительно было чем. Гряды розовато-серых и красных камней вели прямо к маленькой темно-синей бухточке, отливающей сейчас стальным цветом и отгороженной от остального мира высокими стенами скал, вырастающими прямо из воды. За ними открывалась бескрайняя серо-голубая гладь, почти сливающаяся с серым небом. Если бы не рассказы рыбаков, с которыми охотно болтал мальчик, ему бы ни за что не догадаться, что ранней весной там бушуют огромные пенистые валы. Впрочем, море само искало встречи с человеком даже на суше: тому, кто все же осмеливался добраться до пляжа, ветер швырял холодные соленые брызги прямо в лицо. Несмотря на запреты, Рауль облазил здесь каждый камушек, исследовал каждое птичье гнездо. У него была своя тропинка между валунами, он легко преодолевал поставленные природой преграды на пути к воде и особенно любил играть здесь в Робинзона Крузо — вот только для пущего правдоподобия ему не хватало Пятницы. Еще Раулю нравилось приходить в это место с книгами сказок и уноситься в мир очаровательных фей, уродливых колдунов и таинственных морских принцесс. А теперь он привел сюда настоящую северную принцессу… Девочка крепко держалась за его руку, шагая несколько неуверенно: она никогда еще не вела себя так самостоятельно, не гуляла ни с кем, кроме батюшки, и, должно быть, никогда не видела таких скал. 

— Скаар![3] Скаар! — вдруг радостно воскликнула она, вырвавшись из его рук, и понеслась прямо к линии прибоя. 

— Кристина, подождите! — встревоженно закричал он, боясь, что она вот-вот споткнется, обдерет колено или сломает ногу. Но еще недавно столь робкая малышка, точно косуля, каких Рауль иногда видел в имении друзей семьи на юге Франции, уверенно скакала по камням — как будто всю жизнь этим занималась. За ее плечами широко развевался новенький алый шарф — подарок графини. 

— Кристина!!.. 

Она ловко взобралась на плоский валун над самой водой. 

«Господи, пожалуйста, сделай, чтобы с ней не случилось ничего плохого!» — взмолился Рауль про себя; от ужаса он весь покрылся потом: что еще ей вздумается натворить? Ничего себе, тихоня! А отчаянности хватит на десятерых деревенских сорванцов! Недаром нянюшка всегда твердила, что в тихом омуте черти водятся — теперь-то он прекрасно понимает смысл этого выражения!

Рауль осторожно подбирался к ней, боясь сверзиться сам и оставить ее здесь одну. 

А Кристина восторженно скакала по камню взад-вперед на одной ножке, не замечая, что волосы ее растрепались, платьице помялось, а шарф совсем размотался. Неожиданно на берег налетел очередной резкий шквал ветра, заставивший Рауля крепко зажмуриться от слез; когда же он снова открыл глаза, то Кристина отчаянно и некрасиво ревела, громко повторяя: 

— Мой шарф! Мой шарф! — а в воде под ней плавало алое пятно, расцвечивая серую рябь. 

Рауль наконец вскарабкался на ее валун и вдруг совершил первый в своей жизни действительно храбрый поступок: несмело обнял ее и тихонько проговорил: 

— Мадемуазель, не волнуйтесь, я достану ваш шарфик!

— Но там же глубоко! — воскликнула она со страхом. — Пожалуйста, Рауль, не ходите туда! 

— Ждите здесь и, пожалуйста, не двигайтесь, — мягко попросил он и стал осторожно спускаться к воде. Трудность заключалась даже не в том, что там было холодно и глубоко, а в том — Кристина не могла этого знать — что на дне в этом обманчиво тихом месте были довольно острые камни. Именно поэтому купание на этом пляже было для юного виконта абсолютным табу, за которое родители грозили ему страшными карами. Мокрая одежда выдаст его перед домашними, но раздеваться перед Кристиной ему вовсе не хотелось. Наконец он решился на компромисс: остался в одной рубашке и панталонах и положил остальные вещи на верхний валун, до которого точно не добралась бы волна, появись она здесь. Потом аккуратно зашел в воду, нащупывая ногами дно и стараясь поводить вокруг себя руками, чтобы не пропороть случайно бок. Шарф, как назло, немного отнесло от берега, и мальчику пришлось очень медленно до него плыть; руки и ноги то и дело сводило, по телу бегали мурашки, но мысль о ждущей его малышке, которую он сам завел на этот пляж (то соображение, что причина приключившейся с шарфом беды не в нем, а в ее непослушании, головы его ни разу не посетило), придавала юному виконту сил. И вот вожделенное алое пятно приблизилось, он схватил шарф и тут же почувствовал, как что-то вонзилось в ладонь: на радостях утратив бдительность, Рауль все же поранился о камень, за который зацепилась ткань. Ерунда! Мальчик с удвоенной осторожностью вернулся назад, медленно вылез из воды — кровь из ранки продолжала сочиться — кое-как вскарабкался обратно на свой камень и, сдернув с себя мокрую рубашку, натянул жилет прямо на голое тело. Кристина все это время, не двигаясь, следила за ним огромными испуганными глазами. Рауль галантно поклонился ей и протянул красный шарф: 

— Возьмите, мадемуазель… 

— Рауль, у вас кровь! — пролепетала девочка с ужасом. 

Он только отмахнулся. Она достала из кармашка беленький носовой платочек и, аккуратно взяв его руку в свою, нежно промокнула ранку, как, должно быть, промокал ее случайные царапины отец. 

А он именно в этот момент — мокрый, весь дрожа, стуча зубами на ветру, но ощущая тепло крохотной ручки на своей ладони — понял, что никогда больше не захочет приходить на этот берег без нее. И вообще никуда без нее не захочет приходить. И если это означает нырять в ледяную воду — будет нырять столько, сколько потребуется. И рисковать. И спасать. И даже часами выдерживать эту занудную скрипку. Только бы она не избегала и не отталкивала его. Только бы в ее глазах не было этого морского льда. Только бы… 

— Здравствуйте, месье виконт. Чему обязана вашим визитом? — сухо спросила, открыв двери, мадам Жири. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

Мадам Антуанетта во всем последовала рекомендациям своей кузины. Она не нагружала Кристину работой и каждый раз, когда в дверь мастерской звонили, открывала сама, к удивлению портних. Если посетителем оказывался виконт де Шаньи — а случалось это почти каждый день — Антуанетта весьма резко говорила ему прямо на лестнице, что девушка ушла по ее поручению в лавку; девушка выполняет срочный заказ и никак не может отвлечься; девушка находится у подруги, адрес которой Антуанетте неизвестен… Все эти отговорки, конечно, звучали довольно нелепо, но на большее изобретательности у нее не находилось, а виконту, казалось, не хватало духа настаивать; он бывал как будто даже рад возможности откланяться. Под конец хозяйка ателье совсем осмелела и стала прямо говорить назойливому юноше, что нехорошо беспокоить тружеников в рабочие часы; что Кристина — честная девушка, которая занята своим делом и у нее нет времени на легкомысленные разговоры; наконец, она даже решилась припугнуть его, угрожая, что, если визиты не прекратятся, она вынуждена будет отказать Кристине от места, так как ей не нужно никаких скандальных слухов, связанных с ее мастерской: 

— Вы же понимаете, месье виконт, у меня тут работают честные девушки, многие из них не замужем; если о нас пойдут слухи, что сюда постоянно ходит молодой господин, пострадает репутация всего заведения! Мне придется просто рассчитать мадемуазель Дайе, если вы не оставите ее в покое. 

Юноша побледнел: 

— Неужели вы сделаете это, мадам?? Я ведь объяснял вам, что мы давно связаны дружескими отношениями, я даже был ее женихом… 

«Знаем мы эти дружеские отношения», так и вертелось на языке у Антуанетты, но вслух она сказала: 

— Но мадемуазель Дайе ни разу не подтвердила ваших слов.

— Разве она не сказала вам, что мы с ней были помолвлены? 

— Нет, — заявила Антуанетта, правда, умолчав о том, что сама ни о чем не спрашивала у девушки. 

Виконт прикусил губу.

— Тогда прошу прощения, мадам. Я больше не побеспокою вас без нужды, но… Скажите мне хотя бы — ходила ли она хоть раз… ходит ли она… в Оперу? 

— Зачем вам это знать? — подозрительно сощурилась хозяйка. — Даже если бы и ходила, то вам-то что за дело, месье? 

— Поймите, мадам, я расспрашиваю вас не ради собственного удовольствия! — внезапно потерял терпение виконт. — В театре ей может угрожать большая опасность! 

— Какая же? Снова стать великой певицей, какой она была до тех пор, пока вы ее не бросили? — внезапно вырвалось у Антунетты, и она в ужасе осеклась. 

— Что?? — медленно пробормотал виконт, ошеломленно глядя на нее. — Что вы сказали?? 

Но роковые слова уже были произнесены, и Антуанетта закусила удила: 

— Да-да, месье, я знаю все, все! Не думайте, что можете безнаказанно издеваться над бедными сиротами — Бог все видит, и, поверьте, вам отольются ее слезы! Она стала мне совсем как дочь, и я, по-вашему, должна терпеть, когда молодой человек, который сначала клялся девушке в верности, а потом, когда она потеряла голос, решил ее оставить, теперь хочет продолжать ее обманывать? Вы, должно быть, думаете, что она так и останется безответной швеей, которая не может за себя постоять?? О нет, ее ждет великое будущее — великое, месье! — и вы еще пожалеете, что так обошлись с ней в трагический момент ее карьеры… 

Рауль только качал головой, с болью слушая этот поток оскорблений, лившийся из уст достойной матроны. Мадам Антуанетта не имела абсолютно никаких оснований думать так, как она думала — если только сама Кристина не представила ей положение именно в таком свете. Но Кристина… что же могло двигать ею? Два года назад она жестоко ранила его чувства, это правда, но он никогда не замечал за ней склонности ко лжи в попытке выгородить себя. Впрочем, хорошо ли он ее знал? С начала взрослой влюбленности и до завершения печальных событий в театре прошло совсем немного времени. В период пребывания в его доме в качестве невесты она была сама не своя, и судить по тем месяцам об ее истинном характере было невозможно. В детские же годы Рауль не настолько хорошо разбирался в людях, чтобы сразу определить, способны ли они к черной лжи. Да и общался он с девочкой всего два месяца, а потом граф де Шаньи решил составить Густаву Дайе протекцию в оркестре парижской Оперы, рассудив, что музыкант вполне заслуживает лучшей жизни. Кто же знал, что, еще не начав работу в театре, скрипач подхватит лихорадку и скончается на руках своей старой знакомой, балетмейстера Оперы мадам Жири… Мадам Жири. Рауль встрепенулся. Вот кто может дать ему ответы на все вопросы! Быть может, за этой лживой историей снова стоит чья-то злая воля — вернее, все та же злая воля, что уже однажды попыталась их разлучить. Быть может, девочка снова попала в тенета чудовища, как и предупреждал его перс — и оно запугало ее, вынудив оклеветать виконта перед хозяйкой ателье? А он стоит здесь и слушает какие-то дурацкие речи наивной старой кумушки… 

Прервав поток красноречия Антуанетты, виконт поспешно откланялся и ушел. Та ликовала: негодяй даже не осмелился ни словом возразить ей! Видно, совесть все-таки взяла свое. Правильно она сделала, что сказала все как на духу: теперь Кристина точно будет в безопасности! 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Эрик задумчиво смотрел на партитуру «Орфея и Эвридики». В темном доме на озере стояла поистине гробовая тишина: Кристина крепко спала, с непривычки утомившись после долгих упражнений и вокализов. Впрочем, он старался не мучить ее заданиями — не столько из сострадания к ученице, сколько из опасения, что слишком напряженный труд может нанести вред ее новообретенному голосу. Все последние дни она была как будто не в себе: ее огромные глаза то и дело обращались к нему с каким-то странным выражением, которого ему никак не удавалось себе объяснить. Девушка ходила по дому легко, с прежней балетной грацией, в ее движениях он больше не чувствовал боязни и смущения, как будто он уже и не был страшным подземным чудовищем, палачом и колдуном — а может, ему это только казалось? Заговаривая с ним, она робко улыбалась одними уголками рта — и Эрику при этом всякий раз хотелось отойти, отвернуться, закрыться у себя в комнате. Он разговаривал с ней все так же ровно и вежливо, стараясь поддерживать установившийся между ними мир, основанный на взаимном холодном безразличии, но эта ее неожиданно милая улыбка как будто трудилась в противоположном направлении, пытаясь подорвать здание, выстраиваемое им с таким трудом. 

Теория закончилась, уступив место игре и пению. Им обоим больше не приходило в голову возвращаться к пыльным томам библиотеки. Эрик так и не сумел заставить себя хоть однажды спеть Кристине, но с изумлением и почти с трепетом вслушивался в ее новые, низкие и бархатистые звуки, в которых мало что напоминало прежние хрустальные тона. После первого потрясения он велел девушке спеть переходные ноты — и окончательно убедился, что перед ним меццо-сопрано. Он читал, что голоса с возрастом могут сильно меняться, но никогда не наблюдал этого изменения воочию; теперь же ему предстояло смириться с тем, что он никогда больше не услышит тот, первый голос. Напрасно ему казалось, что человек может существовать отдельно от своего таланта: другая Кристина и пела иначе. Он, наверное, сможет развить ей диапазон повыше, и она легко будет петь партии для сопрано, но никогда уже ей не взмыть на те чистые, прозрачные, поистине ангельские высоты, которые, как думалось ему, составляли самую суть ее существа. Зато в ее голосе проявились та глубина и объемность, которых он не помнил в ней, не подозревал, даже не мог представить. Эта ее новая глубина иногда смущала его почти так же, как и непрошеная улыбка; порой, во время распевки, ему хотелось как следует встряхнуть ее за плечи, чтобы на лицо вернулось испуганное выражение, а в уста — хрустальный девичий ручеек. Но это уже было невозможно — пути к возвращению были отрезаны в то самое мгновенье, когда он показал ей фигурки скорпиона и кузнечика… а может, и еще раньше.

Пока что она тренировалась на ариях Стефано, Керубино и Зибеля, а совсем скоро доберется и до Кармен, и до Нормы… Но было все же какое-то особое очарование в том, чтобы наблюдать за Кристиной, когда она исполняла партии пажей. Иногда он воображал ее даже в рыцарских доспехах, поющей кабалетту Танкреда; он уже почти слышал ее «Mi rivedrai, ti rivedrò…», которое когда-нибудь затмит исполнение Аделаиды Маланотте. Хвала небесам, ее голос по-прежнему необычайно гибок, подвижен и ярок — и он выжмет из этой груди все, что только удастся: хочет Кристина того или нет, ей придется соответствовать своему новому дару и раскрыть все богатство своего диапазона, лишь самую малость не достигая прежних сверкающих горных вершин. Но ее дар будет до поры до времени сокрыт от праздных зевак в подземных глубинах, как некий таинственный, чистейший алмаз, наделяемый все новыми и новыми гранями. Эти грани постепенно научатся легко менять цвет в зависимости от угла, под каким он, Эрик, пожелает их осветить. А когда огранка алмаза будет завершена… Когда мастер сочтет, что она готова… Только тогда — и ни минутой раньше… Тогда она поднимется на ту же сцену, на которой когда-то простилась с прошлым — и споет уже не Эвридику, как мечтал Эрик, трудясь над восстановлением ее таланта, лелея его со всем доступным ему вниманием и терпением, чуть ли не ласковее, чем тогда, до катастрофы, во времена ее детской чистоты и его любви...

Она споет Орфея. Эвридику, как и прежде, будет петь он.

[1] Игра слов: по-французски слово «Suède» (Швеция) созвучно слову «suède» (замшевая кожа); собственно замша называется «gants de Suède» (досл. шведские перчатки). 

[2] Это истинный брильянт, не правда ли, дорогой? (фр.) 

[3] Шхера (шв.).