Новые звуки (гет)

Стремясь отделаться от мадам Антуанетты, Кристина сказала, что хотела бы немного задержаться в театре, чтобы поговорить с мадам Жири.

Конечно же, она не собиралась поступать так на самом деле, ведь то, о чем она могла бы спросить у своей бывшей наставницы, вряд ли привело бы последнюю в восторг.

Но это был единственный способ объяснить хозяйке, почему той придется возвращаться одной.

Кристина для вида проводила ее до дверей, а затем постаралась затеряться в фойе, что оказалось несложно: зрителей было много, и все они обсуждали увиденное гораздо более бурно, чем помнилось девушке по ее прошлому опыту, а за оживленными разговорами никто не замечал одинокой фигурки в скромном сером платьице, укрывшейся в уголке за колонной.

Театр был для многих завсегдатаев прежде всего возможностью людей посмотреть и себя показать, завязать полезное знакомство, а то и заключить сделку — иными словами, выполнял теперь те же функции, что церковь в Средние века; но Дестлеру явно удалось возродить всеобщий интерес к тому, ради чего, собственно, и строилась Опера.

Одни превозносили необычный голос протагониста, другие сравнивали Аполлона и Диониса, третьи гадали о таинственной незримой певице, исполняющей роль Эвридики и исчезающей после каждого спектакля, четвертые обсуждали великолепный и устрашающий грим Орфея, когда он превратился в урода — тот, что Кристине так и не удалось рассмотреть.

Хвалили декорации, танцы кордебалета, освещение. Кто-то расхохотался, воскликнув: «Поистине, удивительная находка: красавец превращается в чудище, а не наоборот, от одного взгляда любимой!». На это тут же откликнулся чей-то надменный голос: «Женские любовные взоры могут оказаться поистине роковыми, не правда ли, господа!» — и снова раздался хохот. «Как вам не стыдно, месье… Ведь взор, в сущности, — единственное наше оружие, должны же мы хоть как-то защищаться» — отвечали тут же кокетливым, нежным голоском. «Иногда защита бывает опаснее нападения…» — парировал хохотавший.

Дальше Кристина не слушала: ее немного знобило, голова кружилась, она не могла дождаться, чтобы все они наконец исчезли и наступила желанная тишина.

Когда большинство зрителей покинули здание, девушка вспомнила, что, перед тем как погасить огни в театре и запереть ворота, сторож совершит традиционный обход помещений.

Она поняла, что ей нужно спрятаться понадежнее и забилась в каморку под той самой лестницей, по которой вела их на галерку мадам Жири.

Там хранились метлы, тряпки, было пыльно, и лицо ей сразу облепила паутина, зато Кристина нашла несколько свечных огарков и огниво, что немало ее порадовало.

Прождав, как ей показалось, целую вечность (а на самом деле не больше часа), Кристина сложила огарки в карман и осмелилась выглянуть за дверь каморки.

Ее окружала абсолютная, черная мгла. Огни были погашены, не слышно было ни звука.

Кристина зажгла один из огарков и медленно прошла по знакомым ей коридорам в служебные помещения.

Теперь она хорошенько не понимала, что делать дальше.

Ближайшей целью было остаться одной в пустом темном театре, и она этого добилась. Она знала, что только во тьме и тишине может рассчитывать на встречу с тем, кто познакомил ее с тьмой, наполненной музыкой.

Но как его найти? Оба раза, что она побывала в подземельях, ее приводили туда необычным образом: в первый раз через зеркало ее гримерной, и тогда она пребывала в трансе и не запомнила дороги; во второй, и последний раз, это мало напоминало романтическую прогулку, и путь, по которому волоком тащил ее разъяренный ментор, ей запомнился еще меньше.

Впрочем, оба раза она возвращалась: в первый раз он вывел ее прямо в гримерную, при помощи какого-то хитрого механизма повернув зеркало; во второй она выбралась обратно с Раулем по туннелю… но тогда она была в таком состоянии, что не обращала внимания ни на что, и, если бы они с виконтом вышли не на улицу Скриба, а к центру земли, она бы ни капли не удивилась.

Кристина знала одно: она обязательно должна идти вниз. Вниз, к Аиду — вот ключ ко всему, вот ее единственная надежда.

Она как будто снова проснулась после долгого сна длиной в два года и, проснувшись, удивилась, что до сих пор находится наверху. Теперь ей казалось, что единственное, что ей следовало сделать в ее никчемной жизни — это найти спуск под землю.

Но как, как его найти? Она прошла к своей бывшей гримерной — та была закрыта на замок. Вынув из волос длинную шпильку, девушка попробовала взломать запор, и ей, как ни странно, это удалось.

Она с замиранием сердца вошла в комнату. Здесь мало что изменилось за все это время, только покрылось густым слоем пыли, по углам висела паутина — гримерку, очевидно, давно не использовали.

Прямо на нее смотрело огромное зеркало в старинной темной раме — смотрело, как бы глумясь над ее беспомощностью.

Кристине вдруг показалось, что это зеркало отражает в себе все те глухие стены, которые окружали ее с момента ухода из театра вместе с Раулем. В ярости она схватила со столика тяжелый канделябр и изо всех сил грохнула им по стеклу.

Зеркало разлетелось на мириады брызг, бесстыдно обнажая темную дыру прохода. Кристина, нимало не сомневаясь, пробралась в нее, и смело зашагала по открывшемуся коридору.

…Теперь, оказавшись здесь, она начинает смутно вспоминать этот путь.

Развилка, направо, еще развилка, опять направо; несколько ступеней вниз, затем снова коридор.

Помещение, похожее на кладовку, заваленное старым реквизитом; маленькая дверца легко поддается ее напору, снова ступеньки, новый проход.

Тут уже не театр, а как будто ущелье: сырые каменные своды, нависающие над головой так низко, точно стремятся вдавить в землю дерзкую смертную, осмелившуюся самовольно сойти в преисподнюю; лишайники по стенам, пятна сырости и зелень плесени, где-то еле слышно капает вода; иногда слышится отвратительный крысиный писк.

Туннель постепенно сужается и увлекает ее вниз. Все глубже, глубже, в иной мир, мир без света и звука; кровь стучит в висках, сырой воздух облекает ее лицо.

Она откидывает вуаль и жадно вдыхает эту сырость, огарок затухает в ее руках, и она отчаянно трет огниво.

Чернота, чернота, как в ее снах, только теперь она более реальна, и давит не изнутри, а снаружи. Так ли чувствовал себя Орфей, идя за Эвридикой? — приходит ей неожиданная мысль.

Она плотнее закутывается в свою тоненькую шаль, холод начинает проникать в ее тело, пронизывать кости.

Проход немного расширяется, как бы приглашая девушку пройти туда — возможно, он ведет лишь к смерти.

Она внезапно содрогается: что надеется она отыскать там, внизу? Жандармы нашли его, и он погиб, погиб властелин подземного мира, и музыка исчезла, вся музыка исчезла вместе с ним. Она бросила его живого, а ждет ее лишь скелет, подземная гробница, в которой она уснет навсегда…

Ее шаги гулко раздаются в туннеле, спугивая крыс; она собрала на себя, должно быть, всю паутину, накопившуюся здесь за два года, с тех пор, как этой дорогой проходили в последний раз…

Она идет вперед, ибо ей не к кому и некуда возвращаться, но голову обхватывает свинцовый венец, сжимая виски и надбровья.

Неожиданно ей под ноги попадается какой-то предмет, и она чуть не падает, слегка подворачивая правую ногу. Это оказывается крысиный скелет — уменьшенная копия того, что увидит она внизу. Ее ждет чудовищный скелет с черепом, мало отличающимся от лица, что было у него при жизни…

Теперь она идет медленнее, стараясь не наступать на больную ступню; ничего страшного, это просто легкий вывих.

Когда же окончится дорога? Под землей время течет иначе, прихотливо подчиняясь воле живущих здесь — возможно, она идет уже десять минут, возможно — десять лет…

Вдалеке она видит смутный блеск и понимает, что светящиеся лишайники отражаются в страшном озере, подстерегающем свою жертву…

Она выходит на унылый каменный берег — здесь нет нарциссов и лилий, здесь нет пастухов и пастушек, здесь нет и лодки, прикованной к причалу…

Она входит в ледяную воду и начинает плыть — давно забытое искусство, последний раз с отцом в Швеции, ах, как хорошо купаться в шведских лесных озерах, а потом устраивать пикник на этих поросших мхом валунах, они едят тефтельки, вкусные котлетки, заедая их черным хлебом, а потом отец играет ей на скрипке, а она собирает ромашки ему на венок…

Но как же ей холодно, шведское озеро не было таким холодным, она все же здесь, под Оперой, и ей следует быть осмотрительной…

«Вы должны быть более осмотрительны, Кристина — я запрещаю вам выходить играть в такую погоду, ну и что, что нет дождя, зато ветер ледяной, и со вчерашнего дня остались лужи, нет, вы не можете в них плескаться, как другие девочки — это пагубно для вашего голоса…»

И теперь самый важный, самый главный вопрос: как теплая забота единственного в мире родного существа может обернуться этой ледяной темнотой, этими холодными пальцами на ее горле, этим кошмаром выбора и вечной тишиной?..

Но вот наконец она нащупывает ногами дно, крупная дрожь сотрясает ее, зубы стучат.

Она медленно выбирается на берег и подходит к низкому дому — он вовсе не похож на аккуратные шведские хуторки; если бы она бывала в Шотландии, то решила бы, что он больше напоминает шотландский дом из серого камня, с грозными окнами-глазницами, приземистый, мрачный.

Дверь приоткрыта, и, продолжая стучать зубами, от холода и страха, она заходит внутрь, уже не понимая, что с ней, где она, возможно, она сейчас проснется в своей меблированной комнате — о нет, только не это, пожалуйста, не растворяйся, видение! — и она не сразу осознает, что уже некоторое время слышит звуки органа — новые звуки, звуки, близкие к чему-то, что она слышала вечность назад на сцене сегодня вечером, а прежде не слышала никогда…

И она рывком открывает дверь в комнату, где стоит орган, а за органом сидит человек в маске, и вот она подходит к этому человеку и дотрагивается до него… 

Крышка с грохотом захлопнулась, Призрак обернулся и резко сбросил ее руку со своего плеча.