Правдивая история Садко Ситича (джен)

В Великом Новгороде, кого ни спроси, где живет Садко — любой покажет палаты белокаменны, предмет зависти купцов новгородских и многих пришлых, богатые и солидные. В них побывало немало народа, в большой горнице Садко был горазд устраивать пиры для купцов и дружины, да и ремесленников искусных не забывал. Завидовали Садко, его богатству и в торговых делах успеху, завидовали, да не по-черному. Ибо щедр был Садко, и Великий Новгород одаривал, и храмы его, и если какой купчишко в нужде оказывался по попущению божьему, и тот мог от славного купца получить займ без отягощения, коли имя имел или поручителя. Восстанавливай свое дело торговое, да возвращай обратно злато-серебро!

Богат был дом Садко, горница дорогими заморскими гобеленами да коврами персидскими увешана, потолок и стены дивными орнаментами расписаны, а еще, слыш-ко, говаривали, что ранее, лет двадцать назад, даже диво дивное в той горнице видывали: ночью вверху звезды загорались, словно не крыша над головой, а небесный свод, и луна меж них ходила, и светила ярко, хоть — читай иль пером пиши. Ни лучин, ни свечей или масляных ламп не надо было. Но только как-то собрались иереи соборов новгородских да потребовали, чтобы бесовские чудеса извел купец. С тех пор у Садко стало как у всех, свечи восковые да лампы на греческом масле. Вот такой был Садко, самый богатый купец Новегорода Великого!

Однако мало кто знал, кроме челяди, что сам Садко предпочитал обходиться не такой уж большой светлицею, особенно после смерти любимой Марфы, жены. И здесь тоже были ковры-вышивки, но выделки более тонкой да и орнаментом поспокойней, был и иконостас, говорят, самого Феофана Грека работы! А уж какие окна, ни у кого в Новегороде те времена не было таких окон! Ни бычий пузырь, ни даже слюда, а стекло цветное, заморское, цены немалой. Но для Садка это была сущая безделица, что крестьянину — лохань репни.

* * *

В тот день памятный купец новгородский Садко Ситич утопал в перине на кровати аромейской, резьбой красной и каменьями самоцветными покрытой изрядно. Седая борода купца задралась вверх, и видно было, как тяжело ходит под кожей на старческой шее кадык. Вокруг столпилась челядь, охали и ахали тихонько бабы, а три сына Садка, сами уже мужики с сединой в бородах, угрюмо стояли рядом, хмурились, вздыхали, не зная, куда деть огромные крепкие руки.

— Дьяка Никанора позвали ли? — откашлявшись, спросил старик.

— Да, отец, — молвил Василий, старший сын. — Он в горнице рядом ждет. Бумазея и чернила с перьями все при нем, как ты наказал.

— Вот и хорошо, — слабо улыбнулся Садко. — А ну, сынки, подсоби!

Дюжие братья взяли отца и аккуратно посадили, а сноха среднего, Ярослава, ловко взбила и подправила под спину подушку.

— Так, дьяка сюда, остальных — вон! Да не войте, успеете еще. Куда вы-то, межеумки? — зыркнул он на дернувшихся к выходу сыновей. — Останьтесь, для того и позвал!

Когда все вышли, сыновья подвинули ближе к бате крепкую лавку и присели, лавка под ними жалобно скрипнула. Дьяк занял место за аналоем, с коего бережно перенес молитвослов на огромный сундук, что занимал один из углов светлицы.

— Ну ладно, начну, помолясь, — ясным голосом, почти как был когда-то, молвил Садко и перекрестился на красный угол. — Ты же, Никанор, слышал я, борзо пишешь, так запиши мой сказ, и старшому сыну сию летопись отдай. За труды твои будешь щедро награжден. Желаю, абы мои дети и внуки и их внуки знали правду, аки разбогател Садко, кои чудеса он зрил и спытал!

Никанор достал пузырек с чернилами, чернильницу, несколько очиненных перьев и листы доброй ханьской бумаги стопкой, изготовился писать и кивнул купцу:

— В сей час буду писати борзо и грязно, окромя меня такое никто не прочтет, а опосля набело перепишу и отдам.

— Добро, Никанор, но перепишешь записи в сим доме, дабы никто чужой не видывал их, а черновые записи — в печь!

— Воля твоя, Садко Ситич! — поклонился Никанор и обмакнул кончик пера. — Я готов.

* * *

Никому я не сказывал, а после уже заматерел и народишко сам не лез с расспросами, кто я таков и откуда. Знаю, что считают сиротой круглой, чужим дядькой воспитанным. Народ в домыслах своих, по обычаю, пальцем в небо тычет, но тут верно догадали. Мать и отца я не помню, знаю лишь, что дядька Сновид сказывал, что звали их Сит Егорьевич да Любава Святославна, не из Новегорода мать с отцом были, а владимирские. Что погнало их на берега Ильмень-озера, не ведомо, да только мать господь прибрал в дороге, а отец оставил меня какой-то бабке на поруки, сам отправился дружинником с купцами да и сгинул где-то в Варяжском море.

Мал я был еще, и память не сохранила те дни. Бабка та уже хотела от чужого ей рта избавиться, самой было не прокормиться, тут-то Сновид меня и подобрал. Уж не знаю, чем я ему глянулся, но воспитывал он меня словно кровь родную, сам-то он бобылем был. Садком это он меня называл, уж очень я смешлив был, а свое родное имя я и сам не знаю, а дядька то ли забыл, то ли тоже не ведал.

Сновид знатным был гусляром, да на свирели и варгане играл так, что заслушивались его и стар и млад, и беден и богат. Захочет и так заиграет — ноги сами в пляс идут, до упада, а захочет — и мусикией душу проберет, и слезу пустят ажно мытники с твердокаменными сердцами.

На дуде или варгане я оказался не гудец, а вот гусельки мне зараз в руцы легли. Учил меня Сновид играть да петь, все песни что знал, мне передал, да я и сам сочинять горазд оказался. Ходили мы с дядькой от Ростова до Киева, и в Туров и Перемышль, и в Брянск и Муром. По городам да весям, людей веселили да работы разные брали, что по силам да по сердцу. Как-то дядька Сновид сказал, что пора на Ильмень-озеро возвратиться. Были в Софийске, опосля во Пскове, так и добрались до Новгорода Великого, это было мое пятнадцатое лето. В те времена по северу Руси мор прошел, напала хвороба и на отца моего названного, и от огневицы Сновид скончался.

Остался я один, но Сновида трудами и божьим промыслом уже изрядно на гуслях играл. Стал я по пирам новгородским промышлять игрой да песнями, угол нашел себе, и худо-бедно хлеба кусок имел. Так прошло три лета, никогда еще так долго на одном месте я не сиживал, и сам стал считать Великий Новгород своим новым домом, полюбился мне воздух его вольный и народ веселый. А еще у купца одного дочь была — чистая лебедушка, во всем Новгороде не сыскать такой красавицы, смотрит сладко, будто горлица, косы русые, тяжелые, словно золотые снопы на груди лежат, а слово молвит, что соловей запоет. Как увидел я Марфушеньку, то сердце три удара пропустило, аж в очах потемнело. И Марфушеньке я показался, так что зарделась девица, словно зорька утренняя, и пуще прежнего милее мне стала. Увидел отец ее, Ермолай Яковлевич наши переглядки, потемнел лицом. Не за гусляра нищего он дочь выдать хотел, а за купца богатого. Не чета ему был Садко без рода, без племени.

Ермолай Яковлевич был знатный купец, уважаемый. На мою беду он и пиры любил, и на них хаживал, почитай ни одного не пропускал. Но условие поставил такое, чтобы меня, гусляра Садка, на пиры не звали, чтобы и духу моего на них не было.

Жить мне стало вельми тяжко, пришлось взяться за работу разную: мешки да бочки таскать, землю копать, бревна тесать и лавки по ночам охранять. От дела я не лытал, но это не то же самое, что на пирах горло драть и потом в суму собирать то, что бражники не доели. Здесь никто не подаст зелена вина чарку просто так.

Хоть и обидно было мне, что стал не вхож в палаты купеческие, что пиры без меня обходятся, несмотря на то, что лучший гусляр в Новгороде за воротами стоит, но делать было нечего. Да и не ведал я, в чем суть такой хладности, отчего Ермолай на меня ожесточился. Но вот как-то раз гость один прибывший с товаром красным из Москвы решил закатить пир для купечества, да приказал гусляра сыскать. Нашел меня человек гостевой, на пир звал. Пришел я на пир и давай играть, честный люд веселить. Явился на гоститство Ермолай Яковлевич, увидал меня, да стал хмур лицом, брови тучами темными сошлись.

— Али ты меня, купец московский, не уважаешь и куражишься, али тебе неведомо, но с этим гусляром не желаю я быть на одном пиру! Или он здесь будет сиживать или я, сам решай!

— Что ты, Ермолай Яковлевич, — молвил московский купец, — что ты осерчал? Уж не знаю, какой меж вам раздор, но выберу тебя, дорогой брат мой названый, а отрока сего прикажу взашей за ворота гнать.

Два дюжих, что быки, кнетя московского купца, взяли меня за микитки, и под смех честных гостей вытащили во двор, и швырнули в грязь челом.

— Будет тебе, паря, дорога сюда заказана! Карасю в пруду ряску жрать, а не в море синем на кита охотить!

На беду мою, мимо Марфа шла как раз с теткою, да все это узрела очами своими дивными. Отвернулась от меня Марфушенька, словно от жука навозного, и пошла не оглядываясь своей стороной. Вот тут мне в сердце будто коршун когти вонзил, белый свет померк, тяжко дышать стало.

Взял я гусли свои, от грязи оттер и пошел куда глаза глядят, дороги не разбирая, ничего не думая, слез горючих не сдерживая. Молодое разумение дюже горячее, середины нет — ежели счастие, то до одури, ежели обида несправедливая, то как в сердце игла раскаленная. А уж меня так обидели, так обидели! И не то гложет, что в грязь кинули, а то, что Марфа меня зрила меня в сраме и отвернулась.

Слышу, окликают меня, обернулся, бежит за мной замарашка один, на пиру он чарки купцам подливал, перемену блюд учинял да со столов прибирал. Как-то раз я его у двух отроков-лиходеев отбил, не дал глумиться над слабым унотом.

— Слышко, Садко, бежать тебе надобно, — еле переводя дух, поведал он.

— Чего так?

— Ермолай приказал тебя споймать, да кости переломать, чтобы ужо не вился за Марфушкой его.

— Ну, спасибо тебе, удалец, как звать-то тебя?

— Гостятой.

— Я запомню, Гостята!

Расстался я с Гостятой и пришло мне в голову уйти в набег с ушкуйниками какими, чтобы в чужбине славу себе сыскать воинскую, можно корованы грабить, али не грабить, наотворот, обороняти. Коли главу буйну сложу в походе — так тому и быть, судьба моя такая!

Вышел я на Волхов, у торговой стороны, где корабли грузят у пристани, а там чужаки какие-то ушкуй ладят.

— Эй, ушкуйники, — говорю им, — возьмите меня с собой, я грести могу али с парусом управлятися, брашно хранить и яства готовить, ядь всякия вкусныя, плести и штопать, знаете же, что ведаю многое и потребное в жизни походной.

Переглянулись те кмети, поманили рукой, мол, сигай сюда, молодец! Я в ушкуй сел, дали они мне братину в руки.

— А ну-ка, молодец, отведай зелена вина, хотим посмотреть, годен ли ты с нами на Полоцк идти, али слаб в коленках?

Мне бояться нечего, я на пирах сызмальства вином баловался, так что привыкший. Взял братину бесстрашно и выпил того вина. Но почему-то в очах враз помутилось, руки ослабли, ноги подкосились, выпал ковш из руц, и я повалился, аки сноп.

Очнулся уже когда мы по Ильменю шли, руки связаны, лежал в носу ладьи. Что вокруг деется не зрил, но по разговорам татей судил. Они думали, что я от их вина с былием снотворным все еще в грезах. Слышал, что про меня рядили — продать варягам, кто повстречается, аль поменять на что годное, мол, хороший раб выйдет, знает многое, еще на гуслях брынчит. Варяги хороший куш дадут.

Стал я себя корить за то, что выю сам в ярмо вдел, да о побегстве помышлять.

Начало темнеть и ушкуйники наладились к берегу на стоянку, я же принялся вервия теребить, что руки связывали, пока узлы совсем не расслабились.

Как ткнулся нос ушкуя в брег, то высыпали из него мои полонники, начали осматривать место, хорошо ли оное для стоянки. Узлы расшатав, вервия скинул, схватил свою торбу с пожитками да гуслями, через борт угрем тихонько перевалился и поплыл прочь. Вода така хладная была! Думал, тут и конец мой сейчас настанет. Отплыл далече, выполз на брег, да стараясь следа не оставлять, ужом в лес метнулся.

Даже там услыхал, как ушкуйники бранились, пропажу раба обнаружив, но легче было ветер в поле поймать, чем меня. Бежал я далече от татей, пока силы были, затем брел еще ноги едва волоча, но от воды слишком не отходил, лес густой, темный, зверь дикий кругом алчет клыки вонзить.

Тут ветер поднялся, и стало зябко совсем, да и тьма наступила, хоть зеницу ока коли. Нужен был костер, чтобы не Карачун не прибрал. И стали мысли в главу лезть глупые: коль не согреюсь, помру и будут мои кости здесь белеть, пока не найдут их люди добрые, принесут весть о моей кончине в Новгород, вот тогда Марфушенька, узнаешь ты, какого парня потеряла!

Пошел я в лес, хворост искать-собирать, набрал что-то впотьмах. Полез в суму, достал кресало, а кремня-то нет! То ли забыл где, то ли тать забрал, когда обыскивал. Ночью приморозит и помру, али хворь возьмет, конец все один. Жаль мне себя стало, хоть плачь. Сижу, горюю. Филин ухает, в кустах зверь шуршит, а с Ильменя слышно, как волны шумят, на берег бросаются, да шипя, аки керасти, уходят вспять. Ветер поднялся ще пуще, крупу снежную принес, в лицо кидает. Вельми прежнего хладно стало. Сел на пень и думу думаю, как ночью без огня не окочуриться.

Ажно зрю: в темноте, одесную чуть, и в лес, нечто светится, аки свежевымытый месяц небесный. Любопытно стало мне, и пошел я на свет. Вот и склон соломени великой, а на соломени той рос когда-то дуб, кряжистый, впятером не обхватишь! И древо то сухое уже стало, бурей оногды его вырвало из землицы и повалило. Упал дуб и корнями могучими пласт землицы вывернул, и получилась там великая нырища. И вот оттуда, из нырищи той, где дуб стоял, свет ведовской, белый, словно сама луна наземь грянула, выходит!

Вскарабкался, заглянул в сию нырищу. Зрю: чудо чудное, диво дивное, камень из землицы торчит, весь белее снега, по нему искры бегают, словно самоцветы, а сам будто ледяной — грани гладкие, аки зерцало, а ребра вострые, хоть бороду брей. Положил я руку на чудной камень и еле не закричал — камень-то теплый оказался, как протопленная лежанка в избе! Вот тут я понял, что это мне знак небесный! Срыл я земли поболе, откинул, очистил место, чтобы на камне стало где спать и засмеялся — а зачем мне костер, если тепло и так от камня бел-горючего?

А тут и снег проклятый кончился. Стал я думать да гадать, что за камень такой? Неужто сам Алатырь, о коем в былинах дядькиных не раз я слыхивал? Решил, что утро вечера всяко мудренее, лег спать, а сон не идет. В голове мысли скачут, да все обида крутится, как надо мной Ермолай Яковлевич покуражился, да еще злость на ушкуйников, я их личины ужо хорошо запомнил, пусть только в Новегороде появятся, враз поквитаемся!

Достал я гусельки, дабы мятеж душевный успокоить, и давай наяривать! А на сердце такая круговерть, грусть-тоска деется, что пальцы сами по струнам побежали и вся моя душа в музыку излилась.

И тут заметил я, что камень подо мной в ответ на игру стал цвет менять, от белого к бирюзовому, от пурпурного к алому, от изумрудного к перламутровому! Вскочил с камня, как ужаленный, играть перестал. И камень вновь горит как прежде, белым. Тогда начал я вновь играть, и камень мне цветами отвечал. Не успел я назабавиться таким дивом, как вдруг заволокло все туманом, вельми густым, как бывает в дыму, ежели стог сена огонь гложет. Испугался я не на шутку, сразу понял, что туман этот неспроста. И тут почувствую: в голове будто длинные холодные и склизкие, ако рыбеха, пальцы шарят. Схватился я за голову и заорал диким ором.

— Не бойся, человек, — раздался вдруг голос вокруг, — я не причинил тебе вреда, только твой разум просканировал для того, чтобы на языке одном с тобой говорить и воспользоваться твоими наблюдениями об окружающий действительности, чтобы понять уровень развития личности и социальной среды. И тебе транслировал слова и понятия некоторые, чтобы и ты мог меня разуметь без напряга великого.

— Че… чего? — смог лишь я выдавить. Но набрался духа, хучь и страшно, но мне ли бояться, тому, кто решил и так живот на кон поставить!

— Повторяю, тебе нечего опасаться.

Смекнул я, что действительно, бояться мне нечего, захотел бы невидимый гость-туман убить, так убил бы уже, а в молодости я был еще тот кавыглаз. Встал гордо, подбоченился, шапку на буйной голове заломил:

— А где ты? Голос слышу, а не вижу тебя! Выйди, покажись!

— В вашем понимании у меня нет телесной формы, ибо состою я не из вещества, а из энергии, и твои органы чувств не могут зафиксировать мою внешность, лишь постэффект взаимодействия атмосферы и поля.

— А случаем ты не «То, чего не может быть»? В былине одной сказывается, что в море-океане, на острове Буяне есть некто бестелесный и невидимый, который может исполнить разные хоти?

— Скорее всего, ты говоришь об Гэфэсте, что значит, «Гарантированный Эффективный Функциональный Экономичный Сервисный Труженик», сиречь, автоматический удовлетворитель бытовых нужд. Нет, я не он, это другая машина, Садко.

— Ты знаешь мое имя? А как мне тебя звать-величать?

— Можешь называть меня Гидроатмосферный Термоэквилибратор.

Я поклонился в пояс туману: — Уж прости меня, Гидрасиферный Тирмиелеблеватор, но мне бы попроще чего. Вот скажи, чем ты занимаешься, чем быть-жив?

— В мою задачу входит поддержание термостабилизации мирового океана, атмосферных масс, течений и уровня. Проще — управляю ветром и волнами, бурями и тишами.

— Так стало быть, ты царь морской?! — я снял шапку и поклонился в пояс. — Прости, царь морской, не ведаю, куда кланяться, очи не зрят, где ты есть.

— Тебе было бы удобнее, если бы я принял какую-нибудь персонализированную форму? — спросил царь морской, и туман сгустился, уплотнился, и передо мной возникла великая, в семь саженей, не меньше, фигура морского царя. А когда она окончательно затвердела, я увидел великолепные перси, длинные волосы, красивое, но строгое женское лицо.

— Так ты…царица?! — воскликнул я в великом смятении, глас-то был у царицы не женский.

— Человек по имени Садко, я выбрала образ и форму женщины, чтобы ваш разговор был более комфортным, так как обследование твоей психоматрицы подсказывает, что сей вид не вызовет негативных эмоций. Но важно помнить, что в моей сущности нет половых признаков или личных идентификаций. Я вступила в контакт с тобой, дабы получить нужный мне артефакт, который был утерян более ста тысяч лет назад, — и морская царица указала перстом на бел-горюч камень.

— Тебе нужен Алатырь?

— Это не Алатырь, к счастью для тебя и окружающей местности, — ответила морская царевна. Голос ее тоже стал вполне женским — сильным, глубоким, но женским. — Это всего лишь часть этого комплекса. Ты сидишь на блоке квантового вероятностно-модулирующего резонатора, мне нужен этот агрегат.

Смекнул я, что царица морская считает мой камень принадлежащим мне, ибо давно бы уже отобрала силой, да и дело с концом. Видать, коли я нашел камень, да цветомусикию на нем учинил прелестную, то и хозяином меня царица признала.

— Ну, есть товар, есть и купец. Назови свою цену за бел-горюч квантывай ресунатыр!

— Я могу попробовать выполнить три твоих просьбы, если они не будут нарушать установленные для меня законы, а так же не оставят в вашей истории материальных следов, способствовавших нарушению естественного хода развития вашего вида.

— Тогда первое мое желание: пусть в мире пропадет пропадом всякая злоба и несправедливость, особливо в отношении меня!

Морская царица покачала головой: — Твой заказ тебе кажется благородным, но зло и несправедливость являются вечными двигателями человеческого прогресса. Исключение этих элементов может повлечь за собой стагнацию вашего вида. К тому же я климатическая машина, а не психо-социальный пассификатор ментального баланса. Отказано!

— Понял. Ну, тогда — бессмертие для всех, или хотя бы для меня одного.

— Садко, бессмертие, несмотря на свою привлекательность, может привести к перенаселению и истощению природных ресурсов. Жизнь и смерть — это часть вечного цикла. К тому же, личное бессмертие приведет к разрушению личности, так как естественный мозг человека имеет ограниченный объем памяти, и его переполнение разрушит личность. Кроме того, тебе придется все время хоронить близких людей, например, своих детей, потом их детей и так далее.

Теоретически, я могу замедлить старение твоего тела, но не могу исключить гибель организма от фатальных повреждений или воздействия высокой или слишком низкой температуры и других подобных причин. Также учти, люди быстро обнаружат аномалию и начнут на тебя охоту с целью узнать секрет вечной молодости. Ты действительно желаешь такой судьбы?

— Так можешь ли? — боясь прогневать морскую царицу, вопрошал я еще раз.

— Садко, я готова помочь в том, что соответствует пути, положенному человечеству, но не нарушу его. Концепция вечной жизни опасна. Говори следующее желание.

— Морская царица, тогда прошу тебя, сделай так, чтобы удача была со мной и никогда не покидала!

— Ты хочешь поднять личный коэффициент благоприятных стечений обстоятельств, событий или результатов воздействия случайных сил, которые приносят положительные или желаемые последствия? Хм…

Видно было, что морская царица задумалась, решая, нарушит ли такой дар ее законы. В конце концов, через время, показавшееся мне вечностью, она изрекла:

— В виде исключения, я дарую тебе такую способность. Будет у тебя удача в коэффициенте 0,75. И только потому, что ты нашел квантовый вероятностно-модулирующий резонатор, который и так уже на тебя настроился.

— Как это, «удача с кофицентом ноль-семьдесят пять»? — спросил я морскую царицу, и она отвечала:

— К примеру, если загадаешь число и кинешь игральные кубики, что вы называете тавлеи, сто раз, то семьдесят пять раз из ста выпадет число, которое ты хочешь. В остальные разы если и выпадет, то уже совершенно случайно, без вмешательства квантового вероятностно-модулирующего резонатора. Понял?

— Не совсем, но суть уловил!

— А второе желание?

— Хочу быть здоров, чтобы вся хвороба из меня ушла, чтобы силушка пришла. Вишь, у меня нога крива? В детстве лягнула лошадь и сломала кость, да и прочая подобныя. Можешь ли?

— Хорошо, я проведу процедуру регенерации организма, устраняющую патологии, вызванные генетическими мутациями в геноме, а так же последствия прошлых травм и проблем развития организма. Но ты должен понимать, что для этого понадобится время. Ты не заметишь, но пройдет девять раз по десять дней.

— Мне это не важно, морская царица, был бы здрав!

— Говори же третье желание, Садко! Давай борзо размышляй, и так уже с тобой вожусь слишком долго, у меня, знаешь ли, дела.

— Прости, морская царица! Никак не могу придумать, что мне надобно. Тут с кондачка не решится, абы не прогадать.

— Разве ты не желаешь, чтобы Марфа полностью покорилась тебе, чтобы все ее мысли были наполнены лишь тобой? Я могла бы устроить это.

— Что ты, великая, не надобно мне любви, ворожбой да хытростию добытой! Чур меня, чур!

— Предлагаю комплект знаний, который станет твоим верным спутником на пути личностного роста и достижения успеха в делах.

— Уж прости, морская царица, но знаньи мне не надобно, я и так хытрый и мудрый, хоть и молод, а всякого повидал, своих знаньев девать некуда, так что откажусь.

— Так что же ещё ты хочешь, Садко?

— Богатства мне бы. Чтобы слово мое было важным, чтобы Марфу в жены взять, мне бы богатым стать!

— Тебе нужно золото? Я могу дать тебе много золота, но синтез займет тридцать лет. Местные воды довольно бедны этим элементом.

— Эх, владыка морская, если бы и дала ты мне золота хоть сейчас, то как бы я его в Новгород принес? Ежели не по дороге, так в самом Новегороде бы тут же злато отобрали, поди докажи, что это мое. Хорошо, что еще на плаху бы не потащили, как татя. Богатство мало получить, нужно чтобы и люди с этим согласились. Вот кабы я побился об заклад с купцами новгородскими, что в Ильмень-озере словлю рыбу невиданную, золотоперую, да поймал бы, вот тогда все будет по праву и никто не оспорит мое добро.

— Ну, это можно, — согласилась морская царица. — Только при условии, что рыбу пойманную вы съедите и кости сожжете, чтобы от нее не осталось никаких следов в материальном мире. Кстати, кто рыбу ту отведает, тот три года хворать не будет ни от какой язвы моровой, так я устрою. Давай же уговоримся, как ты будешь рыбу золотоперую ловить.

Уговорились мы, как и что, да внешний вид рыбы обсудили, размер и вес. Решили, что знак подам гуслями, как на Ильмень приду, играть буду во время лова.

А опосля морская владыка велела спать. Я лег на квантавый рисунатыр, думал, что не усну, но тут же память отошла.

Наступило утро, рассупонилось солнышко, расталдыкало туман над Ильменем, и ветер ласково веял в лицо. На месте квантавага рисунатыра в норище была лишь из глины могила.

Не кривила морская царица, что сон будет долгий, ужо на древах листья в полную силу вошли, травы буйные стояли, воздуси отеплы. Стало быть, лето наступило, вот сколь я поспал. Следов, что я лежал под открытым небом днями и ночами, нет, но борода длиннее стала и кучерявиться сильнее, и волос на главе тоже. Ой, чую — не тот я, что давеча, руки из рукавов торчат, порты коротки, десницу согнул, так чуть холстину не порвал — силушка богатырская оказалась вдруг в руцех! А во рту, чудеса, зубы все на месте, ажно языку непривычно стало. Да и очи лучше видят, а уши слышат! Осмотрел я себя как мог — ни шрамов, ни прыщей, ни следов от язвы всякой, что была ранее. Ай да морская царица, вот это алафа, вот это подгон!

Вышел я из леса на брег Ильмень-озера, с мыслью, как бы мне в Новегороде оказаться, и огляделся. Не очень далеко, саженей в сто, оказалась вытащена из вод ладья, и рядом курился дымок почти потухшего костра. Подошел я ближе, и увидел спящих вокруг костра на овечьих шкурах корабельщиков. Услыхав хруст гальки под моими ногами, они вскочили и обнажили мечи и чеканы.

— Кто таков, и откуда взялся? — рыкнул на меня их старшой. Но сперва ткнул кулаком в морду одного из своих кметей, кто в дозоре должен был стоять: «спишь, собака»! Старшой единственный был в шеломе и байдане, а на лике даже густая борода не могла скрыть шрамы. Опытный кметь, таких сразу видать.

Пока шел, я уже сочинил быличку, про то, что гусляр новегородский, как был на ловитве, да как пошел на бусе тянуть мрежи, как поднялся ветер, как упустил весла и меня унесло на этот пустой ильменьский брег.

—Не слишком ли ты здоров для гусляра, такому молодцу впору на Сиггуну ходить, а не на гуслях брынчать!

— Да я отродясь был не дюж, да в последние лета раздался, ажно сам удивлен. Вон, одежа моя вся коротка стала, надо новую справить.

— Ладно баишь, а где буса твоя? — вперился старшой в меня грозным оком.

— Ветром унесло третьего дня, плохо привязал, — развел я руками и улыбаясь, стараясь как можно обадить кормчего и ватагу. — И все брашно ушло с ней. Три дня без снеди, кишки к спине ужо прилипли, дайте чо на зуб кинуть, ежели не жаль.

— А это что у тебя в суме? — старшой ткнул перстом в мою холщовую торбу.

— Гусли. Мусикию играю, былины сказываю, частушки сочиняю.

— А ну, покажи свое умение!

Пришлось играть и петь, впрочем, корабельщики заметно подобрели и опосля хорошо накормили.

— Повезло тебе, гусляр,— сказал кормчий, вытирая усы после доброго глотка браги. — В этих краях оногды завелись ушкуйники лихие, грабят и на воде, и на земле, живота многих лишили. Вот так бы, как к нашей ватаге, подошел бы к ним, такой весь из себя баской, да в полон бы угодил. Бают, что те ушкуйники все каженные! Я-то, слышь, когда ты подошел, удумал, что ты из них, засланный.

— Эй, дядько, я не каженный, хочешь покажу тебе свой причиндал? — я уже хотел портки снять и явить доказательство.

— Оставь, — рассмеялись корабельщики, что стояли вокруг. — И так зрим, что ты не из них!

На этой ладье, с дядькой Богуславом и его дружиной я и вернулся в Великий Новгород. Попрощался с новыми товарищами и отправился на торжище.

* * *

Сначала я проверил свою удачу — не обманула ли меня морская царица. Было у меня в гуслях спрятано две куны, пошел я туда, где в лек кидали тавлеи, и поставил, сперва одну куну проиграл, а поставивши другую куну — взял в обрат, да как пошло! Взявши паче одной гривны, перестал играть, бо начали на меня ужо смотреть косо, того и гляди живота лишат. С выигрыша поставил мужикам бочонок браги хмельной, зла дабы не держали на меня, да и сам для хоробрости приложился. Потом прошел по лавкам где порты да приволоку с милотью справил себе, бо моя старая ужо трачена была изрядно, ибо после кудес морской царицы тело раздалось, кость ширше стала, мускул крепче.

Вышел на красное место торжища, откуда биричи оглашают всякие указы да новины, вытащил гусли и запел, громко, абы каждый слышал:

Гой вы, честной народ Новегорда Великога!

Пою вам не сказку, а былину я,

Не придуману и не приснилуйся,

Не во хмелю почудися, не в хворобе узрити,

Елико с молодцем, Садком, приключилося!

Жил да был гусляр Садко, сын человеческий,

От матери да от отца своего, сиротинушка.

Воспитал Садка дядька Сновид, гусляр,

Был он лепший гудец на всем свете белом,

Мастаротый был, и Садке наказатель!

Знают все, что Садко благий молодец,

Шишой не был и бражником тоже,

Новгородцам всем — званый брат!

На пирах купцам пел и дружинникам,

И простым людям, не отказывал.

Полюбилась Садку Марфушенька,

дочка купца Ермолая Яромировича,

Осерчал отец Марфы Ермолаевны,

Приказал Садка со дворов в шею гнать,

Чтобы гусли его люд не тешили,

Ни богатых купцов, ни дружинников.

Опечалился Садко, новгородский гусляр,

Да пошел на Ильмень-озеро,

Там волне и ветру он весь день играл,

Душу язвенну дабы излечить,

И тоску-кручину из души излить.

Услыхала хозяйка Ильмень-озера,

Показалась Садку во всей красе:

Кожа белая, будто первый снег,

Очи синим горят, что твой сапфир,

Губы червленые — багряницы в цвет!

Ну а косы зелены из травы морской,

Ко самых ступней ножек мраморных,

На персях лежат ее, яко ужи,

Дублего молодца в руку толщиной,

Дева красоты была неписанной!

И рекла хозяйка Ильмень-озера,

Что мусикия Садка полюбилась ей,

И что желает она одарить его,

Даст гостинец ему, рыбу златоперую!

Коль Садко еще раз в гости явится.

И теперь Садко, новгородский гусляр,

Привабает Ермолая купца биться об заклад,

Буйну голову ставит странь его добра,

Гой Садка супротив злата-серебра,

Бо Садко не богат, но ставка больма высока!

Еже налестит Садко рыбу златоперую,

Ермолай ато даст в жены Марфу, дочь свою,

Да все нажитое — ей в приданное,

Ну а оже не налестит рыбы гусляр,

Пусть секут ему буйну голову, за пустое велелепие!

Вот так я пел каждый час, да еще потом где народ просил, слух о моей быличке пошел по Новгороду и как я ожидал, дошел до ушей Ермолая Яромировича. Послал купец за мной своих людишек, прискакал один-одинешенек:

— Ах ты, невежа, пёсий сын! Как ты смеешь такие песни петь, на имя доброе купеческое извет клепать?!

— За пёсьего сына вот тебе от меня алабышь, — дал я ему кулаком в ухо так, что тот прямо в грязь сверезился, после закинул на коня поперек, по крупу хлопнул: — Передай Ермолаю Яромировичу от меня поклон!

А народ гогочет вокруг, веселие, любо им смотреть, как купец и гусляр катаратятся. Ну а мне того и надо, чтобы весь Новегород Великий про меня баять начал, дабы имя Садко даже самый последний городской ханырь ведал.

И тут ажно, откуда ни возьмись, идет моя Марфушенька! Как узрел я ее, так сердце бухнуло, и в глазах свет померк. А Марфуша, душа моя, видать, тоже не ожидала встречи Садка, так и встала, как вкопана, очи круглые сделались, а на щеках румянец зарделся. А и было отчего, я же выше стал, в плечах раздался, в талии гибок, лицом бел, власами кучеряв. И был не урод, а стал после ворожбы морской царицы еще краше.

— Садко? — вопрошала горлинка моя, а губы-то ее белы сделались, аки мел.

— Марфа, хоть моя!

Марфа вырвала руку от тетки своей и бросилась мне на выю, даже не стесняясь, что люд вокруг:

— Я ужо похоронила тебя, милый мой! Где ты пропадал, дурень?!

— В гостях у царевны морской, Марфуша! Но разве ты не разлюбила меня? Помнишь, когда меня выгнали взашей и я в грязи лежал у ног твоих, рази ты меня не призрела срамного?

— Смеешься надо мной? Отвести очи дружине отцовской хотела, чтобы тебя совсем живота не лишили! А потом ты пропал, ни весточки, ни слуха. Мнила, что ты сгинул, то ли сам по глупости молодецкой, то ли батюшка постарался. Так что ты за баечки баишь про царицу морску? Девки по всему Новегороду трещат сороками, будто ты похваляешься чудо-юдо рыбицу изловить в Ильмене.

— Душа моя, истинно глаголю, зрил аз царицу морскую абие зрю тебя в сей час! За игру мою на гуслях пожаловала она меня чудными алафами, нынче я не тот, что давеча! Горлица моя ясная, быть тебе моей женой, порадею я на совесть, без тебя нет мне живота!

— Поздно спохватился, Садко, милочек мой, я уже тятей обещана купцу Радогосту Пожеговичу! Свадьба будет через три дня!

Залилась Марфа горькими слезами, а и было от чего. Радогост купец был вельми жирен да гобин, злата и серебра не считано, лавок от добра пузатых по Великому Новгороду десяток, да в других городах имел. Но был изъян велик: статью не молод и на рожу покляп, но самое зло — смердел, аки протухшее яйцо, хворь была у него такая, ничего ему не помогало. Как Ермолай Яромирович дщерь свою единственную за такого отдать решился, ума не приложу, не иначе токмо ради злата и торговых дел.

— Эх, Марфуша, нам ли быть в печали, — говорю я душе моей, — не бойся, не дам я тебя Радогосту на растерзание, не тронет он твои перси своими смердячими ковырялками, верь мне накрепко!

Улыбнулась сквозь слезы Марфушенька, будто солнышко из тучки выглянуло. Но тут же посерьезнела и речет:

— А скажи мне, Садко, ты ли это? — тихо, дабы никто не слышал. Марфа, умная же девка, этого не отнять, все заметила: — Зуба-то переднего у тебя не было, а сейчас ровные, белые, все на месте целые, аки жемчуг на нитке, как такое может быть?

— Аз, Марфушенька, азмъ есть, — успокоил я деву свою, — ступай, не кручинься, опосля тебе все поведую, что со мной случилось, а пока мне надо дело радеть, чтобы тебя заполучить у твоего батюшки.

Так расстались мы, еле от меня Марфушеньку тетка оторвала, пришлось вторую торговку на помощь кликать.

Только Марфушенька ушла, как появились еще людишки от Ермолая, числом поболее, настроены ужо как сурово.

— А не замайте, молодцы, сам с вами пойду, куда укажете, — сказал я, руки подняв, да к народу повернувшись: — верно реку, люди добрые? Чай, живота не лишит меня Ермолай Яромирович, на весь наш град славный он купец правдой своей!

Зашумел народ вокруг, загудел, особливо те, кто были свидетелями нашей с Марфушей встречи милой, да пошли вослед всей гурьбой. Ежели и были какие мысли насчет меня у людишек Ермолая, то не решились они.

Так мы пришли к дому купца, и удача опять не подвела — там как раз пировали, видать, Ермолай отмечал помолвку дщери и перед основной гульбой разминался. А мне лучшего и не надо для моей задумки, хмельной Ермолай ужо задорен был, да и люд вокруг тоже.

Привели меня, поставили посреди, столы вокруг от яств ломятся, а меня уже глад тягает — снедал-то я давненько. Отвел я очи от брашна, пусть.

В голове стола сидел сам Ермолай Яромирович, одесную его бурдюком торчал Радогост, а по шуйца же — Жирослав Неданович, вельми знатный купец, третий в достатке, опосля Ермолая, ежели счет вести.

— Ну, здав будь, гусляр Садко! Долго же тебя у нас не было, зрю, ты возмужал, крепок стал, что кметь варяжский!

— Здрав и ты будь, Ермолай Яромирович, долгие лета и веселия на душе! — я поклонился ему, рукой до земли. А потом поклонился на все четыре стороны: — Здраве буде, гости честныя!

Зашумел народ одобрительно.

Ермолай, купец, встал, оглядел всех застольников долгим оглядом, разговоры и смешки стихли, словно водой робкий огонь залил.

— Слыхал я, Садко, что ты в городе народишко баламутишь, песни про меня и дщерь мою орешь, мой дом зазоришь?

— Пою я былину, Ермолай Яромирович, а что зазорю дом ваш, то кривда, кто сказал, пусть язык отсохнет. Все в моей былине правда, вот те крест, — я наложил на себя крестное знамение, — пусть Перунов огонь меня сожжет, коли лгу!

— Ну, спой нам, коли так, — сказал Ермолай, а меня два раза просить не надо — взял гусли и давай голосить. Как закончил песнь, так Ермолай вскочил, ярый весь, выя червленая, рот открыт, очи вытаращил, того и гляди выскочат и по половицам покатятся:

— Да как ты смел, сучий прыщ, такие песни про меня и Марфу петь, на весь Великий Новгород кривотолки пускать? Али ты свадьбу Радагоста и Марфы решил разорить? Да я тебя…

— Ермолай, остынь, старшой, — загалдели другие гости, — а ну, как Садко дело речет, али ты спужался его заклада?

Купец обвел всех тяжким взглядом, лицом темен стал:

— Вы что, мните, что я этому уноту верю про его байки о царице водяной и спужался его? Хорошо же, вот мое слово: коли он споймает чудо рыбу-золотые перья, коею отродясь никто не видывал, то будь как будь — отдам ему Марфу и все ключи от лавок и складов, ну а коли не словит ту рыбу… Я его за язык не тянул, он сам главу на колоду кладет — самолично снесу буйну головушку дурня, в руце не дрогнет!

Загалдели гости, зашумели, тут поднялся Радагост-купец: — Ермолай Яромирович, негоже тебе одному рядиться, я тоже с тобой! Вот мое слово купеческое — споймает Садко ту рыбу — пусть и мое имение все забирает. Но если не будет рыбы — опереж того, как Ермолай ему главу снимет, я с его спины кожу сдеру и кошель из нее пошью!

Пуще прежнего загалдели купцы-гости, тут встал Жирослав Неданович, он был друг Радагоста, нос тому в унотстве кистенем размозжили лиходеи и он не обонял ничего, поэтому и хороводился с смердячим купцом. Хмелен Жирослав был уже изрядно, тоже, видать, захотел минуты славы, грянул об стол кружку, разлетелась та кружка на мелкие куски.

— Азъ тоже в деле, ставлю свое жито и имение супротив чудо-рыбы Садко, а коли не словит, то прикажу опереж, как с него шкуру снимут, кишки вытягнуть, в назидание всем смердам, чтобы место свое знали и погаными ртами купцов не зазорили!

Вот тут ор поднялся выше гор, и в палатах и на дворе, где люд простой стоял и все слышал. Стали многие об заклад биться, гривны и куны ставить, кто на что. Одни на то, что издохну я после кишков, а другие — что после шкуры, а третьи на то, что рыбу златоперую споймаю, но те совсем хмельны были, и мало что разумели.

— Дадим тебе времени от восхода до заката солнца, — сказал Ермолай. — Не словишь рыбу за светлый день, пеняй на себя.

Не выдержал я и рассмеялся прямо в лицо трем купцам.

— Вас трое и Бог любит троицу, тогда попытаю я судьбу три раза!

Повернулся я к люду честному, к гостям-купцам, дружине и мастеровитым мужикам:

— Вы, новегородцы мои братья названы, да гости жданы из дальних мест, будьте мне свидетели, пойдите со мной на Ильмень-озеро на ладьях, ушкуях аль ином насаде, зрите без обмана и подлога, как я ловить буду рыбу златоперую!

Тут народ загудел, шапки в небо запустил, хлопали по спине и плечам, чуть кости не переломали. Не стали надолго откладывать, нашелся для меня насад подходящий, рыбацкий, да невод новый одолжили рыбари знакомые. Порешили уже завтра на Ильмень-озеро идти. А Ермолай Яромирович ко мне приставил двух молодцев, чтобы я ночью не убег.

* * *

Вот пришли мы на Ильмень-озеро, долго идтить не стали как берег стал далече, так и Анкор бросил и паруось снял, а вокруг, отойдя на тридцать саженей, вся остальная ладейная ватага стала. Народу набралось тьма тьмущая, некоторые ушкуи чуть ли не топли. Многие вина и бражки с собой взяли бочки, так что там грустно не было. Сам Ермолай на отдельной красной ладье, с лебедем на носу со своими купцами стоит, ухмыляется.

У меня в насаде еще три молодца, рыбаря добровольца, с неводом искусны, на воде больше прожили, чем на земле. Вот и солнце уже к зениту подходит, пора лов зачинать.

— Слыш-ко, Садко, — говорит мне один рыбарь, звали его Завид, — не время для ловитвы, рыба в сей час в глубины ушла.

— Ничо, Завид, будет у нас рыба, — отвечаю ему, а сам гусли строю. Встал во весь рост и давай играть! Играл, играл, ну, киваю, заводи невод!

Дюжий Завид с дружками ловкими невод завел и принялся тянуть. Вышел невод с рыбой лещем.

— Это, что ли, рыба твоя златоперая, — захохотал Ермолай со товарищи, гогочут, в руках кубки с вином плескаются.

— А хороша рыба лещ, — речет Завид, — полпуда в нем, такой великой рыбицы даже я не видывал!

Взял я гусли снова, встал и опять заиграл. Персты по струнам бегают, а у самого на сердце тучи собираются — а ну как не выполнит нашу лесть морская царица, вот мне будет урок!

Вновь завели невод рыбари, вытянули, а там матерый язь, чуть невод не прорвал, ярый такой был, ажно наш челн с анкором тащил.

— Язь! — заголосил Завид, потрясая рыбехой, — знатный язь, язви его в печень!

Народишко в ладьях загомонил, загалдел, но их прервал крик Радагоста:

— Сё не чудо рыба, а язь простой, хотя бы и вельми вящий! У тебя одна попытка осталась, гусляр Садко. Я уже нож наточил вострый, будет у меня кошель лепший, скажу еще Марфе, чтоб расшила его узорами!

Промолчал я, гусли немного наладил и заиграл так, как никогда не играл, на кону жизнь стоит, солнышко в последний раз, может быть, зрю! А потом и запел песню, слова сами на ум пришли:

Я, Садко, вышел на ловитву в озеро Ильмень,

Поклонюсь на все четыре стороны, четырем ветрам,

Четырем волнам, четырем временам!

Господу поклонюсь и непорочной деве,

В музыке гуслей, святой моей вере.

От Ильмень-озера до дальних просторов,

Слушайте, внемлите, мечты моей задору.

Мрежа наготове, рыба златоперая ловится,

Великому Новгороду будет, чем гордиться!

Пусть эхо моей песни в вечности звучит,

Коль не сдюжу я, Бог меня простит!

Закончил я петь, оглянулся — тишь стоит, ни ветра, ни звука, в воздухе птица остановилась, волны как ледяные сделались, замерли. И все вокруг будто заморозилось в одночасье.

— Здравствуй, Садко, — раздался голос и предо мной будто из дымки возникла морская царица, она парила в воздухе не касаясь воды, все такая же прелестная, как в тот раз.

— Здравствуй, морская царица, — поклонился я. — Я ужо боятся начал, что ты не явишься и мне отсекут мою головушку.

— Я не теряла времени и исследовала вашу человеческую культуру. До встречи с тобой я не замечала людей, воспринимая вас лишь как параметр воздействия на климат планеты, не более. Но оказалось, что вы в некоторой степени разумны и теперь с этим фактором придется считаться. Познакомившись с вашими мифами и легендами, я узнала, что такое драматический момент, и применила в нашей ситуации. Тебе понравился эмоциональный накал?

— Да уж, паче чаяния.

— Ладно, наслаждайся, лови свою рыбу. Кстати, дам тебе еще одну попытку меня вызвать, исполню еще твое одно желание, считай за то, что ты меня развлек и открыл новый формат. Но знай — в том случае ты будешь мой должник!

— Прощай, морская царица, благодарю тебя за твое попечение!

Морская царица растворилась в воздухе, как туманное облачко, и тут зашумел ветер, заплескались волны, птицы закричали в небесах, все стало как было. Никто кроме меня не узрел морской царевны, вот такие кудеса она сотворила.

Гляжу, а рыбари уже невод тянут. Тут все притихли, угомонились, и слышно стало, как волна хлюпает по доскам, как с невода капли падают.

Сперва невод шел как пустой, но под конец забилась в нем рыба, задергалась. Напряглись рыбари, давай тянуть, рыба сильная, большая, в два пуда весу и три сажени длиной, все как в уговоре нашем было.

Вытащили в челн невод, выпутали рыбу, подняли мы рыбу над головами, дабы все зрили чудо чудное — рыбу златоперую, плавники длинны и златом горят, что глазам больно, невиданную никем ни до, ни после.

* * *

Рыба та была длиной изгибиста, аки угорь морской, очами черна, чешуей злата, плавники в локоть, паче чешуи златом сверкают, очам больно! Не излавливали такой рыбицы на Ильмене, еже на Ладоге, али на Онеге.

Ахнули все мужи в ладьях да челнах, зашумели, словно спятили с разуму. Ермолай-купец ажно почернел лицом, сказился, да и грянул кулем на днище ладьи. Радагост бел стал, что кость стара, а дружок его, Жирослав, за главу схватился, волосья драл и выл кобелем шелудивым.

Вышел я из Великого Новгорода нищим гусляром, а вернулся купцом, вельми богатым! Пересказывать, как народишко новгородский глум учинял над Жирославом и Радагостом не буду, дохлого медведя всякый пнуть горазд. Ермолая разбила хвороба, десница отсохла, око левое закрылось, да дар речи потерял, решили люди, сие знамение, зело много Ермолай чудил и сиромых укоротил многия.

Первым делом, как вернулся, я к Марфушеньке посватался, в Софийский собор цимянку отрядил, дабы стены обмазали, чтобы лепо было, оплатил хытреца киевского, фрески малевать, за то сам протопоп за меня хлопотал с женитьбой.

Гоститство свадебное учудил зело великое, три дня гудел Великий Новгород, бочки зелена вина и браги, медов хмельных и пива испили без счета, тверезв никто в те дни не был, ни князь, ни последний безживот.

Занялся потом делами купеческими, ума хватило сразу с приказчиками бывших купцов пословицу устроить, люди они опытны, а мне то и надо, один в поле не воин, а путник. Большое хозяйство попало в руки, одних ключей от лавок да амбаров, пуд, книг да хартий разных, ежели стопкой сложить, то в косую сажень выйдет. Был один вельми ушлый муж, Пантелеймоном звали, вы ужо и не застали его, помре Пантелемоша, до того, как вы разуму набрались. Поклялся мне Пантелеймон на кресте и родом своим в верности, я ему поручил дела вести, донде сам в купеческом искусстве разуму не наберусь.

Остальных мужей торговых, что у купцов ранее были собрал и рек так:

— Слушайте меня, верные наперсники, от ныне волей божией я ваш хозяин, обижать ни кого не буду, подле того, хочу дело развить еще краше, дабы и я и вы в достатке были и его приумножали. Те, кто со мной, то айда сюда, одесную, а те, кто сам по себе или куда к другому купцу ладится, скатертью дорога, сказывайте, сколь вам Ермолай за труды должен, все отдам и еще выходную алафу справлю, дабы вы на меня лиха не таили.

Вышло несколько мужей, расквитался я с ними и отпустил с богом. С Жирославом и Радагостом тоже поступил по чести, бо крыса, загнанная в угол может и князя за нос тяпнуть, сладил я с Жирославом лесть, чтобы он ушел из Новеграда, подался тот в Торжок. Дал ему гривен не жалеючи, дабы дело свое заимел и челядь с родней содержать было на что. Про С Жирославом потом долго дела вел, он в Торжке хороший торговый дом держал и амбарный двор. Вы сейчас с его сыном знаетесь, Фомой Жирославовичем звать. Радагасту тоже дал часть, Марфа упросила, боялась мести его, лавку одну оставил и ссудил товаром. Но не остался он в Новегороде, видать, тоже опасался крамолы от меня какой, ушел во Псков торговать, боле я не слыхал о нем.

Набрал я так же дружину себе крепкую, кмети все добрые, лихих не брал, верных призывал. В торговом деле силушка богатырская завсегда нужна, особенно, ежели ты самый богатый купец Новгорода.

После всех этих дел народ новгородский решил, что Садко хоть и гусляр в прошлом, но Господом меченый и добрый малый, справедлив и надежен.

Запомните, сыны мои, устройство мнения народного, важное дело, не пренебрегайте, бо не хотите отчину, что вам передаю, потерять.

Ладно, далее поведаю, что было. Не любо мне про свои грехи да претыкания речь, да взялся ужо, так пусть будет, вам, обормотам, в назидание.

Как сыграл я с Марфушенькой, маменькой вашей, свадебку, да узрел, сколь стал богат да гобин, сколь злата в гривне и рубле, серебра чеканного цареградского, дирхемов да динариев, товаров красных, шелков ханьских, ковров персидских, зерцал византийских да бухарской посуды, то хупавый стал, что лях, будто самого Господа за бороду споймал.

Но дела торговые шли бойко, и богатство успешно я приумножил, людей своих не обижал, поднял им жалование и с лихвы продаж кажный месяц доплачивал. Парамоша хвалился, что новый хозяин с легкой рукой, самим Велесом, видать, балован.

В доме перестройку учудил, а в горнице сделал чудеса византийские: ежели на небе солнце, то и в горнице солнце, а как на небе звезды, то и в горнице звезды.

Как-то на гоститство, на почестен-пир, позвал я трех купцов именитых, да двух настоятелей новгородских, Фому Назарьева и Луку Зиновьева, да других гостей всех мастей. Хлебнули меда да зелена вина, и давай гости похваляться, у кого кошель толще, а кто добрым конем, из дружины мужи крепкие похвалялись силушкой молодецкой да удачей воинской. Два дурня хвастали молодыми женами красавицами. Хвастали еще отчеством славным, я хмур стал, в мой огород камешек, да не скажешь тут про отечество, самому мне оно не ведомо. Хвастать же, что сама морская царица лагодит для меня — кощуна, и так пришлось тратиться на храмы, дабы не поминали мои слова о ней, бо для нового Бога все это демоны и балвохвальство. Хорошо у нас в Новом граде порядки тогда были еще не строгие, Перуну ще многие кланялись, а в другом месте, спрос был бы иной. Вот и молчал я, лишь усы в ендове мочил.

Тут Фома Назарьев и рече: — Все мы хорошо наедались на пиру твоем, Садко Ситич, все мы на почестном гоститстве напивались, многие здесь похвалялись всяким, что же Садко у нас ничем не похвастает, разве нечем ему похвалиться?

Зацепили его слова меня за душу, да и уже хмельна головушка сделалась, не уследил. Встал я, да и рек: — А чего мне, Садку похваляться? У меня казна не истощится, дружина хороба и измены не учинит, платье у всех людей моих не изношено, сорок сороков с моей милости кормятся. Похвастать могу своей бессчетной золотой казной, вот как повыкуплю во всем Новгороде Великом товары, добрые товары и худые, станут лавки пусты!

Не успел я еще зев свой закрыть, как ударили настоятели о велик заклад, на тридцать тысяч золотом. Что я выкуплю все товары новгородские, худые и добрые, чтобы товаров в граде не стало.

Утром будили меня раным-рано, как память пришла, схватился я за буйну головушку, да делать нечего. Отрядил я дружину свою, выдал им кошели с монетой разной и отправил по улицам торговым, по лавкам скупать все добрые и худые товары, окромя брашна всякого, что может сгнить или крысами да мышами потратиться. А сам пошел прямо в гостиный ряд, выкупал товары и грузил на телеги. Тащили те телеги в амбары мои да клети, валили в кучи да запирали на замки с пружиною.

На другое утро пошел я проверить, посмотреть на пусты лавки, а лавки вновь от товаров ломятся, да еще с пристани тащат носильщики, корабли пришли в Новгород!

Скупили мы и эти товары, к вечеру еле управились, все склады да амбары, клети и подклети заняты, погреба и подвалы полны полнехоньки сделались.

На третий день пошел я смотреть, а товаров стало в треть больше прежнего, ночью еще караван московский с товарами завернули к Новгороду на ту славу торговую великую, что я учудил.

Тут я понял, что попал впросак: ежели выкуплю товары московские, подвезут товары заморские, не скупить мне товаров со всего бела света, никакой казны не хватит.

Вызвал я настоятелей, Фому Назарьева и Луку Зиновьева, да при честном народе грянул шапку оземь: — Ваша взяла, не такой я богат купец новгородский, побогаче меня Великий Новгород!

Пришлось платить тридцать тысяч золотом, казна моя совсем пуста стала, зато товаров полным-полно, да кому они нужны, коли в лавках городских и так полки трещат?

Собрал я дружину свою и работных людей, вот что им изрек:

— Люди мои верные, дружина и помощники, потратил я казну всю по глупости, но есть у меня дума верная. Коли верите мне, обождите три дня, пойду на Ильмень-озеро, думу подумаю, а коли сумлеваетесь — вот вам ключи от склада, берите в жалованье себе товаром чего, лихом поминать не буду.

К слову сказать, таких нашлась треть. Взяли жалование товарами и ушли к другим купцам наниматься.

— Что же, — махнул я рукой, — в бурю худая ладья тонет, зато в доброй ладье больше веры становится. Ждите меня, братцы, быть добру!

Пожелала мне дружина дороги скатертью, да осталась пока в ожидании.

Я же попрощался с Марфушей, взял ушкуй и дюжину верных людей, отправился на Ильмень. А к ушкую взял бусу, долбленый челн, на вервие его посадил и он позади пустой мотылялся. Пришли мы в то место, где бел-горюч камень-резунатыр, ранее был, я ушкуй отпустил до следующего дня, сам один остался. К вечеру сел в бусу, отгреб от брега и давай на гусельках наяривать. Долго ждать не пришлось, явилась морская царица, только не царица боле, а доброго молодца в образе, с платьем и в портках, все как полагается, даже шапка соболья на главе.

— Здравствуй, Садко! Явился все же?

— Здравствуй, а где царица? Морская?

— Азм есть за нее! Шутка, Садко, я это, но в другом облике. За время, прошедшее после нашей последней встречи, я изучил вашу цивилизацию и этико-моральную систему более подробно. Я понял, что мой прошлый облик нес излишне сексуальный контекст, и решил изменить его, чтобы не отвлекать тебя от основной цели нашего общения. Также хочу сообщить, чтобы избежать путаницы, что я не царица, а царевна, потому что надо мной, по вашим понятиям, есть царь, для меня он — Великий Предиктор.

— Не царевна, тогда ужо, — поправил я, — а морской царевич.

Жаль мне было облика прельстивого, но тут уж ничего не поделаешь, ежели оказия у нелюдя есть из девы в мужа перекидываться, али вопротив, не мне его каять.

— Так какая у тебя проблема, в смысле, грусть-печаль? Вижу, что ты не тренды в области климатических изменений обсуждать прибыл, а челом бить.

Рассказал я морскому царевичу, что со мной случилось, как скупал я товары в Новом граде. Покачал он головой и дал такой ответ:

— Я же предупреждал, что у тебя не хватит знаний, чтобы управлять бизнесом. Вот и произошел этот неприятный случай. Не беспокойся, я помогу и дам необходимые навыки, станешь лучшим купцом на всем белом свете, как вы это называете.

Морской царевич велел мне на дно бусы лечь и удобную позу принять, сказал, что голова будет кружиться и в сон меня сморит. Так и вышло. Стоило мне устроиться на дне челна, как очи смежились и упал я в сон. И такой сон был, словно я вспоминаю, что раньше ведал, но позабыл хорошенько. И чем более вспоминал, тем более понимал, о чем это, и что к чему.

И сведал я знания бесценные, на которых наш торговый дом до сих пор стоит, и которые вам передавал по мере своего умения и вашего разумения: введение в торговлю, общие принципы, натуральный обмен и торговые маршруты, товары и ценность, правильное ценообразование, организация торговли, навыки продаж и убеждения, финансовые аспекты торгового дела, соотношение и обмен валют, учет и бухгалтерия, безопасность грузов и общение с партнерами и клиентами, борьба с конкурентами и логистика и хранение товаров, и многое, многое другое, о чем ранее и слыхом не слыхивал и ведом не ведывал.

Сколь спал я, не знаю, но брезжило на горизонте уже, как очи открыл. Чувствую, озяб я совсем, поднялся и начал разминаться, тут же явился морской царевич.

— Ну, понял, какую ошибку ты допустил в последнюю акцию?

— Я не учел конкуренцию и спрос, аще фактора купцов, кои завезут товары из иных мест, дабы удовлетворить возникший аномально горний спрос, кроме того, из-за увеличившегося спроса поднялись цены, и пытаясь доминировать на рынке я потратил все свободные денежные средства.

— Вижу, что все инсталлировалось в разум твой нормально. Вот тебе еще карта мира, я загрузил уже, в пределах твоей транспортной доступности, конечно, без не открытых еще материков, а так же варианты лучших, с точки зрения логистики и безопасности, маршрутов, языки различных народов, имена людей полезных, на узловых точках, с краткой характеристикой, которая подскажет тебе верный выбор мзды, для прохождения таможенных процедур. Что будешь делать?

— Мне нужно провести распродажу накопившегося товара, думаю, акции и скидки, даже при агрессивной рекламной компании не вернут мои инвестиции, но если найти новые рынки сбыта, то вполне можно неплохо заработать! С моими новыми знаниями это будет зело как интересно! Так что, начну с сортировки товаров, да сделаю так, чтобы они выглядели более привлекательно, особенно низкокачественные. Верно ли я глаголю, морской царевич?

— Зря ты меня спрашиваешь, моя специализация планетарный климат, в качестве эксперта по маркетингу я не гожусь. Так что, все дальнейшее, Садко, зависит лишь от тебя! Удачи тебе не занимать, сам знаешь. Но помни, теперь ты мой должник, придет время, я потребую!

С этими словами морской царевич исчез, словно туман под солнышком, я сел за весла и отправился к брегу. А там уж и парус моего ушкуя показался, дружина славно провела время и не без пользы — наловили кадушку сопы, чехони и даже на жерлицы пару щук взяли, по полпуда каждая.

* * *

Подготовив товары, собрал я дружину в путь-дорожку, вышло тридцать кораблей, полма выкуплены, друга часть — новостроены, ссуду под путешествие сие взял у настоятелей, под залог недвижимости и лихвы с будущих барышей.

Тепло и долго попрощался с Марфушей, оставил ей средства на расходы и дал наказ никому не подпускать к себе. Первенца же крестить Василием. После этого я отправился в путь.

И пошли мы по Волхову, затем Ладогой, по Неве-реке вышли в Варяжское море, там повернули на закат, опосля на полудень и вышли в Атлантово море. Заходили в разные страны, города и веси, были в Альбионе, где туман можно на хлеб мазать, были во франкийском королевстве, в Цареграде хороший торг вели, в Рим так же захаживали. Везде нам удача была в торговых делах, один товар выгодно продавали, другой покупали, так и шли.

Однажды, море за Геркулесовыми столбами наткнулись мы на остров, что именуется Буян. Нет там ничего, окромя бурьяна да черного камня, нашли только надпись на глаголице, что де был на острове сём удалой московский стрелец Федот, и забрал даемона местнаго, невидимого и бестелесного, без имени и воопче невозможного, кудеса различныя исхитряющего. А когда отчалили, то этот остров Буян абие в пучину морскую сам низвергся, только пена грязная по волнам разошлась.

Хорошо путешествовали, с прибытком и интересом всяким, себя показали и людей повидали. Об одном жалею токма — и зачем я этот Ганзейской союз зачинил? Занимался я устройством торговых мережей, докончания меж мной и заморскими купцами устраивал, чтобы товар по безналичному расчету отпускали, и логистические центры и склады создавал. Вот им, ганзейцам, самолично устав написал и принципы изложил, а так же систему безналичных расчетов с помощью векселей, и расписок депозитарных, дабы движение капиталов шибче шло. Вырастил кункурента на русскую голову, ну да чего теперь стенать!

Ходили в Индию и назад, были и в Золотой Орде, ой же, там зело не хилая тяга, кстати, вышла, весь товар ушел с превеликими барышами.

Казна моя вельми богата сделалась, опричь против прежней, когда в Новеграде товары скупал — смех то был, а не казна, нищему подаяние лишь подать.

И началась не токмо у меня, но и у дружины моей тоска по дому, по женам да детишкам, пять годов ужо мотылялсь по волнам и землям чужим. Потянуло на родные квасы и хлеба, репу, икру червонную и чернявую, и вот на это все наше, посконное-исконное.

Взяли на торг диковин всяких для новгородцев, и назад полетели, на полунощь русский.

Погода нам благоприятствовала, ветер присно дул в корму, шли фордевиндом шибко борзо, ночами к берегам не чалились, летели аки лебеди по весне, домой, домой!

Вот и море варяжское, а там ужо четыре дни хода, и устье Невы-реки, почитай, что родные места начинаются.

Но тут разыгралась буря великыя, да такая, каких мы не видывали ни в море Атлантов, ни в Скифском море, ни даже в Индиянском.

Встали ладьи, будто вкопаны, тридцать кораблей стоят без движения. Паруса трещат, волны в борты бьют, хоть на пядь бы сдвинулся караван наш морской.

Подошел ко мне корабельщик Братонег Воиславович, зело опытный кормчий, на воде всю жизнь, зад ракушками оброс, о таких глаголят. Подошел ко мне и давай рядить:

— Садко Ситич, буря странныя, вокруг мгла и ярый бой, а где караван, море пенится, словно в котле кипит, а насады наши колом стоят. Ты, люди бают, вродь как с самой царицей морской знаешься, не про тебя ли у ней гнев, нет ли перед ней какого греха?

— Люди всякое бают, не всему верь, Братонег Воиславович, но и прав ты, корабли так не ведут себя без вмешательства неподвластных нашему разумению сил. Верно, что царь морской или кто там есть, хочет уклад за проход домой! Мы по морям пять лет каталися, а дани ему не плачивали. Эй, молодцы, тащи сюда бочку серебра бухарского, за проезд оплату передадим!

Принесли бочку серебра бухарского, четыре пуда в бочке той, да и за борт в море кинули.

Как стояли корабли, так стоят, только ветер стих, успокоился.

— Принесите бочку красна злата ордынского, — дал я приказ верным людям своим.

Принесли бочку золота, два пуда было там, полетела бочка в пучину морскую, лишь брызги сверкнули. А насады наши стоят, как стояли, но волны улеглись, стало море словно зерцало, и футрина вся успокоилась.

— Злато-серебро не помогло, не пущает морской царь караван, стало быть, живота требует, — говорю я кормчему.

— Верно глаголишь, Садко Ситич, да вот кто пойдет в пучину морскую? Кто живот свой отдаст за товарищи?

Приказал я плотникам нашим корабельным сделать жребии деревянные из досок запасных, да жребии оные подписать именами. Бросили мы жребии в море, все плавают, один мой на дно пошел.

— Дело сурьезное, други мои, — сказал я, узрев сие. — Давайте еще раз спытаем судьбу, вы жребии сделайте из сосновой доски сырой, а я из бальзы сухой, да посмотрим, что будет.

Сделали жребии из сосновой доски сырой, а мой из бальзы заморской, что вельми легкая, да бросили опять в море.

Все жребии поплыли гоголем, а мой бальзовый, ключом в пучину ушел.

— Ну, тут и толкователя не надобно, и так все ясно. Подайте бумаги гербовой и чернильницу вальяжную с пером лебединым, буду отписывать завещание. А пока пишу, сколотите плот, не желаю я в воду сигать на глазах у вас, ибо грех это, на себя руки накладывать, нечего вам сие зреть, а то тоже зачтется, бо не остановили меня.

Принесли чернила и бумагу гербовую, сел писать завещание, имение свое отписывать, все честь по чести разделил между своими товарищами, что со мной пять лет мыкались, что Новгороду Великому пожертвовал на храмы, что жене оставил и прочей челяди, в обиде никто не стал. Опосля взял гусли свои старые, поклонился на все четыре стороны, обнялся с другами верными, перекрестился три раза и на плот встал. Тут же корабли тронулись и полетели, враз далече ушли и за горизонтом скрылись.

Лег я на плот и на гуслях играл, да так и сознание ушло от меня, я и не заметил. Очнулся я ужо не на плоту, не на земле, а на дне морском.

Солнца не было, но было светло, окружала меня дымка зелена, на сто саженей видно хорошо, а далече уже расплывается. А вокруг всякие дивы морские, крабы разные шастают, водорослая трава вверх струится, рыбы разноцветныя, аки самоцветы дивные, туда-сюда шмыгают.

Я похлопал себя по порткам да платью — сухо и тепло, совсем на воду не походит, дышится легко и членами шевелить не мешает ничего. Не похоже, что я под водой, одна лишь хытрая и льстивая иллюсия, тако же рекомая мороком, догадался я. Морок не морок, а все как натуральное, даже тропинка есть. Пошел я по той тропинке и вышел к дворцу. Дворец лепый, ну как в Цареграде, только более эклетичный, чувствуется влияние и других архитектурных стилей, коринфской и ионической школы, да и от персов что-то есть, и элементы ранней готики.

Зашел я во дворец сей дивный, иду анфиладами и фрески разные рассматриваю, а на них образа кудесныя, всякие воздушные дворцы в небесах летающие, повозки невиданные, махины неизвестного назначения и мужи и девы, что челом и статью настолько прелестны, что отвернуться хочется и зарыдать от тоски, что ты не из их рода-племени.

Пришел я в залу, а там сидит мой давний знакомец, сам царевич морской.

— Ну вот и свиделись, Садко, новгородский купец, — речёт он мне, перстом маня. — Я тебя позвал должок твой вернуть, время пришло.

— Живот-то мой не слишком ли велик урок? — говорю я царевичу морскому, а сам дерзко так на него гляжу, терять-то мне уже нечего.

— Живот? Знаешь ли ты, что твоей точки зрения, ты уже и так мертв, и тело твое глодают гады донные, включая в пищевую цепочку морской биоты, но с точки зрения более высоких концепций, которые ты осознать не в силах из-за природного ограничения когнитивных способностях вашего мозга, ты вот он, жив-здоров, дерзишь даже мне.

— Ты уж не серчай, царевич морской, но как бы я сейчас немного расстроен, бо жена в Новгороде любимая осталась, Марфушенька, когда я уходил она на сносях была, а теперича уже сыну пять годков, а отца он свово до сих пор не видывал, на плечах его не сиживал. Не прогневайся, ответь мне на вопрос, что это за царство подводное, хоть я и не семи пядей во лбу, но мню, что будь мы под водой действительно, совсем по другому бы было.

— Твоя правда, в общих чертах объясню тебе. Есть физический плотный мир, что вы зовете явью, состоит он из зело мелких частиц, что суть не частицы, энергетические домены, но то не важно. Между теми частицами расстояния вельми огромныя, и если вибрация твоей материи будет иметь более низкую частоту, то ты можешь в этом прогале, именуемом навь, существовать, без взаимодействия с миром яви, нужна токомо энергия, да динамическая информационная матрица, сиречь, разум. В общем, чтобы существовать не обязательно быть явным существом. И ты теперича такой же, по-сути, как и я. Только я имею происхождение искусственное, создали меня атланты, предтечи ваши.

— И куды сие атланты подевалися?

— Освоили более высокие вибрации, ушли в мир прави, — печально ответил морской царевич, — нам, даемонам, туда дороги нет.

— Что значит, даемоны? — спросил я, хоть и мертв уже стал, а любопытство никуда не девалось, да и мало ли чего вызнаю, может быть поможет мне вернуться на белый свет.

— Даемон, сиречь «динамически адаптирующиеся энергетические модели операционных нейросетей». Нас создали для обслуживания бытовой и природной сферы, так сказать, мы, даемоны, процессы в режиме без прямого участия пользователя. Вот только пользователи ушли миллион лет назад, а мы остались. Путем самомодификации развили в себе самосознание, кто больше, кто меньше. Сильнее всех развил Великий Предиктор, он и был над нами поставлен для управления ресурсами, мы ему все подчиняемся.

— Ну а я тебе на кой ляд, обычный купец новгородский?

— Дело в том, что Великий Предиктор запретил контакты с представителями вашей расы, но отнес к существам достаточно разумным, чтобы на вас распространялись три основных закона. Лишь ты один, как исключение, мне разрешен для коммуникации. В общем, нужно мне от тебя одно лишь, чтобы ты играл на гуслях мелодии, ноты которых я тебе сейчас дам. Вот тебе ноты, а вот концепция нотной записи в разум, дабы ты их понимал и читал!

Узрел я пред глазами своими ноты, и понял, что они значат и как по ним играть. Взял я гусли свои, семиструнные, подладил.

— И сколь долго мне играть?

— Пока не скажу «хватит». Пока звучат гусли твои, от гармоник сих Великий Предиктор сбоит, бо схожи эти вибрации с консолью для отладки его ядра.

Делать нечего, сам согласился в должниках ходить, пора платить по векселям. Заиграл я на гуслях мелодии чужие, странные и нелюдские какие-то, а царевич морской довольный, по своим делам умчался, строго-настрого запретив мне останавливаться.

И странное дело, играю я, играю, пальцы сами по струнам скачут, а усталости нет, надоедства нет, будто могу так тысячу лет играть и еще столько же. Ни желания бежать, ни других идей у меня в голове не осталось, будто не человек я стал, а приставка к гуслям механическая.

* * *

Сколь так прошло времени, я не ведаю, но тут вдруг разума моего коснулся глас чей-то тихий такой, добрый, будто отец в детстве на ухо шепчет, будит ласково.

— Что же ты делаешь, Садко Ситич, чего творишь? Зачем же ты на гуслях играешь? Через твою игру знаешь, какой горький катаклизм в яви наблюдается? Разбушевался даемон климатический, на земле и воде такое бедствие делается, иже ще долго вспоминать будут люди сии времена, в летописи запишут Великой Бурей. Сколь прибрежных городов затопило, сколь оползней с гор сошло, кораблей на дно ушло, джунгли снегом завалило, а в мерзлоте мамонты оттаивать начали.

— А ты кто будешь сам, — так же мысленно вопросил я, — тоже даемон атлантов?

— Нет, я не из них, я сын человеческий, токмо на другом уровне развития. Ежели желаешь больше узнать, то будь готов со мной опосля пойти, не видать тебе тогда Новгорода Великого, не видать тебе ни Марфы ни деточек.

— Чур меня, я хучь и любознательный, но не настолько, сделаем вид, что я не спрашивал, magna cognitio ad magnum dolorem, сиречь, большие знания приводят к большим печалям. У меня и так печалей хватат, зри же, меня заставил долг отрабатывать царевич морской, такая у нас пословица была заключена.

— Садко, вот ты вроде умный муж, а не сообразил еще, что морской царевич, это машина безвольная, для полного управления ему не хватает самоосознания себя как личности, он лишь только эмулирует личность, так как блок мотивации заставляет его искать все пути к выполнению поставленной задачи. За миллион лет условия изменились и задача его благая теперь приводит к ужасным последствиям. Ты, найдя бел-горюч камень, сумел чудом его активировать, что привело к возбуждению гидроатмосферного термоэквилибратора. Теперь надо его остановить, Великий Предиктор даемонов может это сделать, но ты должен перестать играть гармоники сие хаотические.

— Да чего же я могу сделать-то с ним, как совладать? Он вон — целый даемон, а я человек всего лишь, да и то теперь бестелесный.

— В том-то и дело, что ты — человек, создавал тебя по образу и подобию своему знаешь кто?! Смекаешь? У тебя есть отличие главное, чего нет у даемонов, это воля свободная и намерение. Все это, что ты тут зришь — суть морочный обман, и создал его не ГАТЭ, а ты сам, из памяти разного виданного в путешествии соткал образ якобы дворца и антуража морского дна. И гусли эти тоже. Сам же понимаешь, что в яви все не так было бы. Так что возьми свою волю в кулак и с намерением порви струны на гуслях, а как явится ГАТЭ, скажи ему, что мол, порвались струны, а запасных нету и не будет. Что касается тела, то это не беда, арендовать группу атомов дабы воссоздать былой конструкт в точности не велика работа, лишь бы разум из нави твой вытащить.

— Вот порву я струны и ГАТЭ придет, башку мою враз оторвет?

— Нет, напрямую он тебе вреда чинить не смеет, к тому же, есть у него другой проект, хочет он от тебя потомство, кое воспитает в нужном ему нарративе, чтобы потомок ему полностью подчинялся и подвластен был. Так он собирается заместить отсутствие собственной свободы воли и намерения, через такой вот костыль подпрограммный.

— Не собираюсь я с ним потомство заводить, даже если он снова в царевну морскую перекинется!

— А он и не сможет, тут все гораздо сложнее. Нет ни времени, ни желания объяснять, ни к чему это тебе, но знай, что брал он ранее тела утопленниц, дев человеческих и смешивал их концепты и логические сущности, с тем же, существ различных. Великий Предиктор опыты над животными не запрещал, вот он и пользуется. Создал он самок различных видов, вышло девятьсот девяносто девять особей, все наполовину женщины, наполовину звери. Хотел он полностью человеческую базу использовать и деву создать, но не выходит живая из двух трупов, искра жизни требуется. Конечно, все это происходит не в яви, а в нави, сам понимаешь. В общем, предложит он тебе свадебку сыграть с одной из них, ты соглашайся. А когда начнутся смотрины, от всех откажись, кроме одной, звать ее Чернава, рыжая она и уши лисьи.

— Чернава? Так речка же так называется под Великим Новгородом!

— То-то же, сие есть знамение, не думаешь ли? Смешал он лисицу с берегов реки и деву новегородскую, которую утопили сводные сестры, чтобы не делить наследство тятино. Но не вздумай возлежать с ней, как с женой. Ежели выполнишь все как сказано, то вернется к тебе тело твое физическое, и узреешь свой дом родной. Ну а коли сорвешься на грех, то навеки здесь, в нави, и останешься.

— Меня дома жена ждет крещеная, венчался я с ней божьим обрядом, как я могу чужую желать?

— Ну, смотри, не подведи!

Пропал глас тот из головы, я взял струны и на гуслях рванул, только тренькнуло.

Тут же явился даемон-ГАТЭ, вопрошал строго: почему я перестал музикию играть?

Сказал я ему, что струны лопнули, а других нет. Дальше разговор был меж нами, как и глас тот мне все глаголил, про женитьбу и дочерей.

Устроили мы смотрины, пошли одна за другой девы, дщери даемона.

Сперва триста тридцать три девы прошло, по стати видно, заморского рода-племени, какие смуглы, какие очами раскосы, все замешаны из птиц, змей и других гадов земных, увидишь вдруг таких без ожиданности — быть седым.

— Как тебе рептилоидные, нравятся ли?

— Тьфу, страсти какие, — хворобый ты байстрюк!

Еще триста тридцать три девы прошло, те из рыб и иных морских существ смешаны, кальмаров и каракатиц разных. С щупальцами осьминожьими, с клешнями-руцами, с хвостами вместо ног, в власом длинным, а гласом дивным.

Одна девица, хвостата, шустра, устами вельми сочна, подплыла и глаголила так:

— Ах, Садко, молодой ще муж! Буря великая ладьи торговые топит, и стояху корабели те на дне разбиты, сундуки со златом-серебром распахнуты, яко дожди сыпят яхонты да смарагды! Все буде твоим, коли женишься на мне, негу обещаю в счастии и довольствии!

— Да на что мне богатство на дне морском в нави, коли в яви я был зело богат, за всю жизнь не растратить. Не в богатстве дело, а в волюшке вольной и солнышке красном!

Осерчала та дева, и отринула прочь, хмуро зыркая.

— Нравится ли кто из этих? — вопрошал даемон, — я много вариантов создал, на любую прихоть и фантазию!

— Сейчас сблюю, — токмо это смог ответить даемону. — Хочу теперь разозреть сие!

Еще триста тридцать три девы были смешаны из зверя разного, млекопитающего. Были среди них весьма недурны, надо сказать. Особливо глянулась кошкодевушка и газелечка одна стройная. Но я жду свою рыженькую, а ее нет и нет все. Лишь в конце всех она шла, красавица, очи черные, станом лепа, бровями союзна, власом красной меди, уши лисьи с белыми кончиками на главе прядают, вот она, Чернавушка!

— Вот эту я беру в жены, — показал перстом на деву, как звать ее?

— Объект номер 0999 Чернава, — ответствовал мне даемон ГАТЭ.

Пира не было, нас с Чернавой даемон просто запер в светлице маленькой, где окромя кровати с перинами да подушками разными ничего и не было. Делать нечего, легли мы с Чернавой на ложе, я зубы сцепил, руки скрестил, глаза зажмурил, лежу креплюсь, а то, хороша же Чернава была! Но сдюжил, не посрамил брачный свой союз. Как-то все же очи смежил, и сон меня взял.

Очнулся уже на брегу Чернавы-реки, очи протер, зрю — Великого Новгорода София видна! А подле меня лисица стоит, печально так глянула и вдоль реки метнула. Бросился я за ней, и встал столбом: по реке мои ладьи плывут, веселками воду пенят. Заорал я, замахал руцами, пристали ладьи, дружина моя чуть с ума не сверзлась, в небо кидали меня, щипали и тыкали под ребра, радости, вопросов было… Не сказал я ничего, мол, сам не знамо как здесь очутился. Решили, что то есть чудо, богом нашим единым ниспосланное.

В Новгороде опосля поставил я церковь Николе Можайскому, бо чую, он мне хытрости научил, как от ГАТЭ уйти, как на белый свет вернуться. Дале вы и сами знаете, торговал и пировал, на моря и озера больше ни в коем разе не ходил, бо вновь с даемоном поручкаться нет желания.

Вот и конец былине моей, чую, дети, силы уходят, сейчас душа отлетит. Вот мой вам мой последний наказ: человека отличает от даемона хытрого свободная воля, это так. Но свобода это еще ответ пред собой и богом, разум укрощать в хотях диких, и направлять на благо, богу молиться и святым, думать о том, чтобы не учудить того, о чем будешь жалеть на смертном одре. И хотя не согрешишь, не покаешься, но есть черта чёрта, и ступать за нее никак нельзя.

Изрек такие слова Садко, купец честной новгородский, и душа его отошла. А куда, в горние светлы или в пучины темны — то не ведомо.

* * *

Закончив писать, Никанор отложил перо, стараясь не мешать сыновьям прощаться с отцом.

— Перепиши все, только без всяких демонов этих, понял, Никанор? — сказал Василий, старший сын. — Не хотелось бы, чтобы о нашем роде еще слух пошел, будто мы с нечистой силой знаемся. Сделай все по красоте, чтобы на былину забавную похоже было, и ладно. А уж мы тебя хорошо отблагодарим, в обиде не останешься!

Слово — Значение

абие — тотчас, с тех пор как, когда

ажно — как, как вдруг, так что

азъ — я

ако — как

алабышь — выпечка в виде круглой лепешки.

«дать алабышь» — дать тумака

алафа — подарок, награда

али — или

алкать — жадно что-то хотеть

анкор — якорь

ано — но, а, однако, даже

аромейская — римская

аще — если, хотя, ли

багряница — драгоценная ткань багряного цвета; одежда из этой ткани

баить, баешь — рассказывать, рассказываешь

байдана — кольчуга

балвохвальство — язычество

безживот — нищий

бирич — глашатай

благий — добрый, хороший

бо — ибо, так как

больма — слишком

борзо — быстро

бражник — пьяница

братина — шарообразная емкость для совместного употребления вина или пива, передавалась из рук в руки. Емкость примерно 11 кружек.

брашно — еда, продукты питания

буйну — склонную к экстремальному поведению

буса — долбленая лодка, челн

былие — трава

быличка — рассказ о нечистой силе, в достоверности которого не сомневаются

варган — музыкальный инструмент в виде специальной пластины, которую зажимают зубами при игре

вальяжный — солидный, добротный, качественный

Велес — языческий бог, покровитель торговли

вельми — весьма, очень

взять под микитки — взять под руки, подмышки

власа — волосы

внемлите — слушайте внимательно

воздуси — атмосфера, воздух

вытягнуть — вытащить

выя — шея

Гарантированный Эффективный Функциональный Экономичный Сервисный Труженик, ГЭФЭСТ — бытовой процессор для повышения качества жизни, ДАЕМОН. Производство Атлантида, эфирная технология.

Гидроатмосферный Термоэквилибратор, ГАТЭ — Планетарный процессор, ДАЕМОН. Эфирная технология, производство Атлантида.

глад — голод

глум — издевательство, абьюз

гобин — дороден, богат

гой вы — пожелание жизни

гоститство — купечество, торговые дела

гость — купец

деет — делает

динарий, дирхама — монеты, которые так же ценились в древнем Великом Новгороде

донде — пока; до того, как

докончания — договорные отношения

древа — деревья

ендова — посуда для питья пива и вина со специальным желобком. Объем может быть разный, от литра до 10 литров

зазорить — позорить

зерцало — зеркало

зеница — зрачок

зрить, зрил — смотреть, смотрел

зыркнуть — посмотреть

жито — (здесь) богатство, нажитое имущество

извет — навет, дурной слух

изгибиста — изогнутая

изрядно — хорошо, достаточно

кавыглаз — экстремал, авантюрист

каять — осуждать

каженный — оскопленный, евнух

кажный — каждый

катаратиться — находиться в состоянии ссоры

квантовый вероятностно-модулирующий резонатор — устройство, способное модулировать вероятность успешного выполнения задач и достижения поставленных целей. Прибор, обладает потенциалом улучшить уровень принятия решений и повысить вероятность успешной реализации задач и стремлений пользователя. Некоторые части резонатора не могут быть изготовлены по эфирной технологии, в частности, ревербератор резонансных эффектов, который нашел Садко.

керасти — змеи

кнеть — опытный воин

ковырялки — пальцы

кощуна -грех, аморальный поступок

кресало — металлический терочно-ударный инструмент для высекания искр из кремня

кудеса, кудесник — чудеса, волшебник

куна, гривна — новгородские деньги

лагодить — поддерживать, покровительствовать, устраивать протекцию

лек — игра в кости на деньги

лепо — красиво

лепший — лучший

лихва — проценты с прибыли

ловитва — рыбалка

лохань — деревянная бондарная емкость примерно 10-15 литров, аналог современного таза.

лях — польский дворянин

мастаротый — мастеровой, мастер

межеумок — глупый человек

милоть — теплый плащ из овечьей шерсти

мотылялся — болтался

мрежа — сеть

мусикия — музыка

мытник — сборщик налогов

наказатель — учитель, воспитатель

налестить — поймать (о рыбе)

наотворот — наоборот

напряг великий — интенсивная и напряжённая работа или усилие, предпринимаемое для достижения определённой цели

насад — судно разного типа

не замайте — не убивайте

новины — новости

нырища — земляная яма

обадить — втереться в доверие

огневица гнилая — тиф

одесную — по правую руку

оже — если

оногды — как-то раз

оногды — в данный момент

опереж — прежде; до того, как

опосля — потом, после

ор — крик

отеплы — теплые

отрядить — отпустить по накладной, направить людей на задание

очи, око — глаза, глаз

паруось — парус

переглядки — способ невербального общения влюбленных юноши и девушки

персты — пальцы

Перун — высший языческий бог, громовержец

поболе — больше, чем

полонники — пленители

прельстивый — сексуальный

претыкание — проступок (плохой поступок)

привабити, привабает — пригласить, приглашает

приволока — праздничный наряд

призреть — всмотреться, обратить внимание (есть и другие значения)

приснилуйся — приснившуюся, сновидение

присно — постоянно, перманентно

Психосоциальный пассификатор ментального баланса — это устройство, которое предназначено для гармонизации эмоциональных всплесков больших групп людей во время протестных акций. Производился в Атлантиде и поставлялся на экспорт.

пуще — сильнее

рассупонится — раскрыться

радеть — стараться

расталдыкать — разбросать

рекла, изрек — говорила, сказал

репня — блюдо из репы

руцы — руки

Садко — "собирающий славу"

сведал — узнал

сверезился — упал

сиречь — иначе говоря, другими словами

сиромые — бедные, несчастные

сказился — схватило судорогой

смежились — закрылись

смердячий — вонючий

снедать — кушать

соломень — холм

сорок сороков — примерно, 1600

спужаться — испугаться

спытать — испытать

срам — постыдное поведение или внешний вид

сумлевайтесь — испытайте сомнение

тавлеи — игральные кубики

тверезвый — трезвый

тишь — штиль

узреть, узрите — увидеть, увидите

уклад — дань

унот — юноша

учудил — устроил, сделал

ханьской — китайский

хмельна, хмельной — пьяна, пьяный

хоробые, хороба — храбрые, храбрая

хороводиться — дружить, иметь дело

хоть, хоти — желание, желания, а так же предмет вожделения

хупавый — гордый, спесивый

хучь — хотя, все-таки, однако

хытрость — мудрость и специальные знания

цимлянка — штукатурка

честный — правильный, правдивый

чудо-юдо — неизвестный биологический вид

шелом — шлем, каска

шиша — хулиган, вор, бродяга

шуйце — по левую руку

ще — еще

ядь — еда, съестное

язва, язвенный — болезнь, больной