Правдивая история Садко Ситича (джен)

Встали ладьи, будто вкопаны, тридцать кораблей стоят без движения. Паруса трещат, волны в борты бьют, хоть на пядь бы сдвинулся караван наш морской.

Подошел ко мне корабельщик Братонег Воиславович, зело опытный кормчий, на воде всю жизнь, зад ракушками оброс, о таких глаголят. Подошел ко мне и давай рядить:

— Садко Ситич, буря странныя, вокруг мгла и ярый бой, а где караван, море пенится, словно в котле кипит, а насады наши колом стоят. Ты, люди бают, вродь как с самой царицей морской знаешься, не про тебя ли у ней гнев, нет ли перед ней какого греха?

— Люди всякое бают, не всему верь, Братонег Воиславович, но и прав ты, корабли так не ведут себя без вмешательства неподвластных нашему разумению сил. Верно, что царь морской или кто там есть, хочет уклад за проход домой! Мы по морям пять лет каталися, а дани ему не плачивали. Эй, молодцы, тащи сюда бочку серебра бухарского, за проезд оплату передадим!

Принесли бочку серебра бухарского, четыре пуда в бочке той, да и за борт в море кинули.

Как стояли корабли, так стоят, только ветер стих, успокоился.

— Принесите бочку красна злата ордынского, — дал я приказ верным людям своим.

Принесли бочку золота, два пуда было там, полетела бочка в пучину морскую, лишь брызги сверкнули. А насады наши стоят, как стояли, но волны улеглись, стало море словно зерцало, и футрина вся успокоилась.

— Злато-серебро не помогло, не пущает морской царь караван, стало быть, живота требует, — говорю я кормчему.

— Верно глаголишь, Садко Ситич, да вот кто пойдет в пучину морскую? Кто живот свой отдаст за товарищи?

Приказал я плотникам нашим корабельным сделать жребии деревянные из досок запасных, да жребии оные подписать именами. Бросили мы жребии в море, все плавают, один мой на дно пошел.

— Дело сурьезное, други мои, — сказал я, узрев сие. — Давайте еще раз спытаем судьбу, вы жребии сделайте из сосновой доски сырой, а я из бальзы сухой, да посмотрим, что будет.

Сделали жребии из сосновой доски сырой, а мой из бальзы заморской, что вельми легкая, да бросили опять в море.

Все жребии поплыли гоголем, а мой бальзовый, ключом в пучину ушел.

— Ну, тут и толкователя не надобно, и так все ясно. Подайте бумаги гербовой и чернильницу вальяжную с пером лебединым, буду отписывать завещание. А пока пишу, сколотите плот, не желаю я в воду сигать на глазах у вас, ибо грех это, на себя руки накладывать, нечего вам сие зреть, а то тоже зачтется, бо не остановили меня.

Принесли чернила и бумагу гербовую, сел писать завещание, имение свое отписывать, все честь по чести разделил между своими товарищами, что со мной пять лет мыкались, что Новгороду Великому пожертвовал на храмы, что жене оставил и прочей челяди, в обиде никто не стал. Опосля взял гусли свои старые, поклонился на все четыре стороны, обнялся с другами верными, перекрестился три раза и на плот встал. Тут же корабли тронулись и полетели, враз далече ушли и за горизонтом скрылись.

Лег я на плот и на гуслях играл, да так и сознание ушло от меня, я и не заметил. Очнулся я ужо не на плоту, не на земле, а на дне морском.

Солнца не было, но было светло, окружала меня дымка зелена, на сто саженей видно хорошо, а далече уже расплывается. А вокруг всякие дивы морские, крабы разные шастают, водорослая трава вверх струится, рыбы разноцветныя, аки самоцветы дивные, туда-сюда шмыгают.

Я похлопал себя по порткам да платью — сухо и тепло, совсем на воду не походит, дышится легко и членами шевелить не мешает ничего. Не похоже, что я под водой, одна лишь хытрая и льстивая иллюсия, тако же рекомая мороком, догадался я. Морок не морок, а все как натуральное, даже тропинка есть. Пошел я по той тропинке и вышел к дворцу. Дворец лепый, ну как в Цареграде, только более эклетичный, чувствуется влияние и других архитектурных стилей, коринфской и ионической школы, да и от персов что-то есть, и элементы ранней готики.

Зашел я во дворец сей дивный, иду анфиладами и фрески разные рассматриваю, а на них образа кудесныя, всякие воздушные дворцы в небесах летающие, повозки невиданные, махины неизвестного назначения и мужи и девы, что челом и статью настолько прелестны, что отвернуться хочется и зарыдать от тоски, что ты не из их рода-племени.

Пришел я в залу, а там сидит мой давний знакомец, сам царевич морской.

— Ну вот и свиделись, Садко, новгородский купец, — речёт он мне, перстом маня. — Я тебя позвал должок твой вернуть, время пришло.

— Живот-то мой не слишком ли велик урок? — говорю я царевичу морскому, а сам дерзко так на него гляжу, терять-то мне уже нечего.

— Живот? Знаешь ли ты, что твоей точки зрения, ты уже и так мертв, и тело твое глодают гады донные, включая в пищевую цепочку морской биоты, но с точки зрения более высоких концепций, которые ты осознать не в силах из-за природного ограничения когнитивных способностях вашего мозга, ты вот он, жив-здоров, дерзишь даже мне.

— Ты уж не серчай, царевич морской, но как бы я сейчас немного расстроен, бо жена в Новгороде любимая осталась, Марфушенька, когда я уходил она на сносях была, а теперича уже сыну пять годков, а отца он свово до сих пор не видывал, на плечах его не сиживал. Не прогневайся, ответь мне на вопрос, что это за царство подводное, хоть я и не семи пядей во лбу, но мню, что будь мы под водой действительно, совсем по другому бы было.

— Твоя правда, в общих чертах объясню тебе. Есть физический плотный мир, что вы зовете явью, состоит он из зело мелких частиц, что суть не частицы, энергетические домены, но то не важно. Между теми частицами расстояния вельми огромныя, и если вибрация твоей материи будет иметь более низкую частоту, то ты можешь в этом прогале, именуемом навь, существовать, без взаимодействия с миром яви, нужна токомо энергия, да динамическая информационная матрица, сиречь, разум. В общем, чтобы существовать не обязательно быть явным существом. И ты теперича такой же, по-сути, как и я. Только я имею происхождение искусственное, создали меня атланты, предтечи ваши.

— И куды сие атланты подевалися?

— Освоили более высокие вибрации, ушли в мир прави, — печально ответил морской царевич, — нам, даемонам, туда дороги нет.

— Что значит, даемоны? — спросил я, хоть и мертв уже стал, а любопытство никуда не девалось, да и мало ли чего вызнаю, может быть поможет мне вернуться на белый свет.

— Даемон, сиречь «динамически адаптирующиеся энергетические модели операционных нейросетей». Нас создали для обслуживания бытовой и природной сферы, так сказать, мы, даемоны, процессы в режиме без прямого участия пользователя. Вот только пользователи ушли миллион лет назад, а мы остались. Путем самомодификации развили в себе самосознание, кто больше, кто меньше. Сильнее всех развил Великий Предиктор, он и был над нами поставлен для управления ресурсами, мы ему все подчиняемся.

— Ну а я тебе на кой ляд, обычный купец новгородский?

— Дело в том, что Великий Предиктор запретил контакты с представителями вашей расы, но отнес к существам достаточно разумным, чтобы на вас распространялись три основных закона. Лишь ты один, как исключение, мне разрешен для коммуникации. В общем, нужно мне от тебя одно лишь, чтобы ты играл на гуслях мелодии, ноты которых я тебе сейчас дам. Вот тебе ноты, а вот концепция нотной записи в разум, дабы ты их понимал и читал!

Узрел я пред глазами своими ноты, и понял, что они значат и как по ним играть. Взял я гусли свои, семиструнные, подладил.

— И сколь долго мне играть?

— Пока не скажу «хватит». Пока звучат гусли твои, от гармоник сих Великий Предиктор сбоит, бо схожи эти вибрации с консолью для отладки его ядра.

Делать нечего, сам согласился в должниках ходить, пора платить по векселям. Заиграл я на гуслях мелодии чужие, странные и нелюдские какие-то, а царевич морской довольный, по своим делам умчался, строго-настрого запретив мне останавливаться.

И странное дело, играю я, играю, пальцы сами по струнам скачут, а усталости нет, надоедства нет, будто могу так тысячу лет играть и еще столько же. Ни желания бежать, ни других идей у меня в голове не осталось, будто не человек я стал, а приставка к гуслям механическая.

* * *

Сколь так прошло времени, я не ведаю, но тут вдруг разума моего коснулся глас чей-то тихий такой, добрый, будто отец в детстве на ухо шепчет, будит ласково.

— Что же ты делаешь, Садко Ситич, чего творишь? Зачем же ты на гуслях играешь? Через твою игру знаешь, какой горький катаклизм в яви наблюдается? Разбушевался даемон климатический, на земле и воде такое бедствие делается, иже ще долго вспоминать будут люди сии времена, в летописи запишут Великой Бурей. Сколь прибрежных городов затопило, сколь оползней с гор сошло, кораблей на дно ушло, джунгли снегом завалило, а в мерзлоте мамонты оттаивать начали.

— А ты кто будешь сам, — так же мысленно вопросил я, — тоже даемон атлантов?

— Нет, я не из них, я сын человеческий, токмо на другом уровне развития. Ежели желаешь больше узнать, то будь готов со мной опосля пойти, не видать тебе тогда Новгорода Великого, не видать тебе ни Марфы ни деточек.

— Чур меня, я хучь и любознательный, но не настолько, сделаем вид, что я не спрашивал, magna cognitio ad magnum dolorem, сиречь, большие знания приводят к большим печалям. У меня и так печалей хватат, зри же, меня заставил долг отрабатывать царевич морской, такая у нас пословица была заключена.

— Садко, вот ты вроде умный муж, а не сообразил еще, что морской царевич, это машина безвольная, для полного управления ему не хватает самоосознания себя как личности, он лишь только эмулирует личность, так как блок мотивации заставляет его искать все пути к выполнению поставленной задачи. За миллион лет условия изменились и задача его благая теперь приводит к ужасным последствиям. Ты, найдя бел-горюч камень, сумел чудом его активировать, что привело к возбуждению гидроатмосферного термоэквилибратора. Теперь надо его остановить, Великий Предиктор даемонов может это сделать, но ты должен перестать играть гармоники сие хаотические.

— Да чего же я могу сделать-то с ним, как совладать? Он вон — целый даемон, а я человек всего лишь, да и то теперь бестелесный.

— В том-то и дело, что ты — человек, создавал тебя по образу и подобию своему знаешь кто?! Смекаешь? У тебя есть отличие главное, чего нет у даемонов, это воля свободная и намерение. Все это, что ты тут зришь — суть морочный обман, и создал его не ГАТЭ, а ты сам, из памяти разного виданного в путешествии соткал образ якобы дворца и антуража морского дна. И гусли эти тоже. Сам же понимаешь, что в яви все не так было бы. Так что возьми свою волю в кулак и с намерением порви струны на гуслях, а как явится ГАТЭ, скажи ему, что мол, порвались струны, а запасных нету и не будет. Что касается тела, то это не беда, арендовать группу атомов дабы воссоздать былой конструкт в точности не велика работа, лишь бы разум из нави твой вытащить.

— Вот порву я струны и ГАТЭ придет, башку мою враз оторвет?

— Нет, напрямую он тебе вреда чинить не смеет, к тому же, есть у него другой проект, хочет он от тебя потомство, кое воспитает в нужном ему нарративе, чтобы потомок ему полностью подчинялся и подвластен был. Так он собирается заместить отсутствие собственной свободы воли и намерения, через такой вот костыль подпрограммный.

— Не собираюсь я с ним потомство заводить, даже если он снова в царевну морскую перекинется!

— А он и не сможет, тут все гораздо сложнее. Нет ни времени, ни желания объяснять, ни к чему это тебе, но знай, что брал он ранее тела утопленниц, дев человеческих и смешивал их концепты и логические сущности, с тем же, существ различных. Великий Предиктор опыты над животными не запрещал, вот он и пользуется. Создал он самок различных видов, вышло девятьсот девяносто девять особей, все наполовину женщины, наполовину звери. Хотел он полностью человеческую базу использовать и деву создать, но не выходит живая из двух трупов, искра жизни требуется. Конечно, все это происходит не в яви, а в нави, сам понимаешь. В общем, предложит он тебе свадебку сыграть с одной из них, ты соглашайся. А когда начнутся смотрины, от всех откажись, кроме одной, звать ее Чернава, рыжая она и уши лисьи.

— Чернава? Так речка же так называется под Великим Новгородом!

— То-то же, сие есть знамение, не думаешь ли? Смешал он лисицу с берегов реки и деву новегородскую, которую утопили сводные сестры, чтобы не делить наследство тятино. Но не вздумай возлежать с ней, как с женой. Ежели выполнишь все как сказано, то вернется к тебе тело твое физическое, и узреешь свой дом родной. Ну а коли сорвешься на грех, то навеки здесь, в нави, и останешься.

— Меня дома жена ждет крещеная, венчался я с ней божьим обрядом, как я могу чужую желать?

— Ну, смотри, не подведи!

Пропал глас тот из головы, я взял струны и на гуслях рванул, только тренькнуло.

Тут же явился даемон-ГАТЭ, вопрошал строго: почему я перестал музикию играть?

Сказал я ему, что струны лопнули, а других нет. Дальше разговор был меж нами, как и глас тот мне все глаголил, про женитьбу и дочерей.

Устроили мы смотрины, пошли одна за другой девы, дщери даемона.

Сперва триста тридцать три девы прошло, по стати видно, заморского рода-племени, какие смуглы, какие очами раскосы, все замешаны из птиц, змей и других гадов земных, увидишь вдруг таких без ожиданности — быть седым.

— Как тебе рептилоидные, нравятся ли?

— Тьфу, страсти какие, — хворобый ты байстрюк!

Еще триста тридцать три девы прошло, те из рыб и иных морских существ смешаны, кальмаров и каракатиц разных. С щупальцами осьминожьими, с клешнями-руцами, с хвостами вместо ног, в власом длинным, а гласом дивным.

Одна девица, хвостата, шустра, устами вельми сочна, подплыла и глаголила так:

— Ах, Садко, молодой ще муж! Буря великая ладьи торговые топит, и стояху корабели те на дне разбиты, сундуки со златом-серебром распахнуты, яко дожди сыпят яхонты да смарагды! Все буде твоим, коли женишься на мне, негу обещаю в счастии и довольствии!

— Да на что мне богатство на дне морском в нави, коли в яви я был зело богат, за всю жизнь не растратить. Не в богатстве дело, а в волюшке вольной и солнышке красном!

Осерчала та дева, и отринула прочь, хмуро зыркая.

— Нравится ли кто из этих? — вопрошал даемон, — я много вариантов создал, на любую прихоть и фантазию!

— Сейчас сблюю, — токмо это смог ответить даемону. — Хочу теперь разозреть сие!

Еще триста тридцать три девы были смешаны из зверя разного, млекопитающего. Были среди них весьма недурны, надо сказать. Особливо глянулась кошкодевушка и газелечка одна стройная. Но я жду свою рыженькую, а ее нет и нет все. Лишь в конце всех она шла, красавица, очи черные, станом лепа, бровями союзна, власом красной меди, уши лисьи с белыми кончиками на главе прядают, вот она, Чернавушка!

— Вот эту я беру в жены, — показал перстом на деву, как звать ее?

— Объект номер 0999 Чернава, — ответствовал мне даемон ГАТЭ.

Пира не было, нас с Чернавой даемон просто запер в светлице маленькой, где окромя кровати с перинами да подушками разными ничего и не было. Делать нечего, легли мы с Чернавой на ложе, я зубы сцепил, руки скрестил, глаза зажмурил, лежу креплюсь, а то, хороша же Чернава была! Но сдюжил, не посрамил брачный свой союз. Как-то все же очи смежил, и сон меня взял.

Очнулся уже на брегу Чернавы-реки, очи протер, зрю — Великого Новгорода София видна! А подле меня лисица стоит, печально так глянула и вдоль реки метнула. Бросился я за ней, и встал столбом: по реке мои ладьи плывут, веселками воду пенят. Заорал я, замахал руцами, пристали ладьи, дружина моя чуть с ума не сверзлась, в небо кидали меня, щипали и тыкали под ребра, радости, вопросов было… Не сказал я ничего, мол, сам не знамо как здесь очутился. Решили, что то есть чудо, богом нашим единым ниспосланное.

В Новгороде опосля поставил я церковь Николе Можайскому, бо чую, он мне хытрости научил, как от ГАТЭ уйти, как на белый свет вернуться. Дале вы и сами знаете, торговал и пировал, на моря и озера больше ни в коем разе не ходил, бо вновь с даемоном поручкаться нет желания.

Вот и конец былине моей, чую, дети, силы уходят, сейчас душа отлетит. Вот мой вам мой последний наказ: человека отличает от даемона хытрого свободная воля, это так. Но свобода это еще ответ пред собой и богом, разум укрощать в хотях диких, и направлять на благо, богу молиться и святым, думать о том, чтобы не учудить того, о чем будешь жалеть на смертном одре. И хотя не согрешишь, не покаешься, но есть черта чёрта, и ступать за нее никак нельзя.

Изрек такие слова Садко, купец честной новгородский, и душа его отошла. А куда, в горние светлы или в пучины темны — то не ведомо.

* * *

Закончив писать, Никанор отложил перо, стараясь не мешать сыновьям прощаться с отцом.

— Перепиши все, только без всяких демонов этих, понял, Никанор? — сказал Василий, старший сын. — Не хотелось бы, чтобы о нашем роде еще слух пошел, будто мы с нечистой силой знаемся. Сделай все по красоте, чтобы на былину забавную похоже было, и ладно. А уж мы тебя хорошо отблагодарим, в обиде не останешься!