Больше собственной жизни (гет)

Солнце большим красным диском лениво закатывалось за горизонт и бросало последние золотистые лучи, которые пронизывали темно-синий горизонт стрелами, рассекая на двое собравшиеся неаккуратной гурьбой тучи. Воздух был спертый, тяжелый и жесткий, как бечёвка на шее. Пахло грозой.

Сирень за окном цвела во всю, распускалась тяжелыми светло фиолетовыми гроздями и тихонько покачивалась от налетающего на неё ветра. Мама стояла на веранде, обвитой вьющимся зеленым плющом, и светилась в лучах заходящего солнца, чьи лучи коварно, будто рыбки, плескались в её пушистых кудрях. Отец едва покачивался в своем летнем плетеном кресле и внимательно просматривал газету, цепляясь взором за каждую строчку, каждую печатную буковку и хмурился, видя очередные заголовки о массовых терактах, убийствах и изнасилованиях.

Почему-то, мне казалось, что это будет сложно — стереть вам память. Мне казалось, что меня будут грызть сомнения, вина будет наваливаться своим грузным телом и едва заметная боль чуть уколет острой иглой сердце. Мне казалось, что меня будут душить слезы, и я расцарапаю ладонь в кровь, ведь именно такой ценой должно было достаться самообладание. В конце концов, — что я не смогу — вот так, просто, парой пасов палочкой перечеркнуть, стереть ластиком все, что связывало меня с вами — вашу память.

Осознание того, что сделать это все же придется, пришло ярким солнечным утром, в которое я проснулась на удивление легкой и отдохнувшей.

Даболдора похоронили в Белой Гробнице, слезы лились ручьем, и сон в ту ночь долгое время ко мне не шел. В мозгу ошалевшей птицей билось воспаленное: «Что же делать?», и я лежала, разглядывая пыльный алый балдахин над кроватью — ведь выход из всех проблем мой мозг находил исключительно ночью. Лунный свет заливал девичью спальню, невесомо укутывая своим сиянием усталых и морально выжатых соседок. Кто-то все ещё всхлипывал во сне.

Та Ночь видела поистине много слез, но, несмотря на это мягкой волчьей поступью вступала в свои законные права. Круглая луна подмигивала мне своим единственным глазом и шептала: «Ты же уже знаешь, что делать...», и я действительно знала.

И плакала, плакала, плакала...

А сейчас нет, не плачу. Хватит уже, наверное.

Тучи подбирались все ближе и уже мелкий частый дождик накрапывал. Отец отложил газету, поднялся и подошел к маме, которая обняла себя руками и смотрела на хмурое небо.

— Знаешь, Майкл, мне кажется, что скоро все изменится... — Джейн прильнула к его груди и тихонько вздохнула.

Папа молчал. Гроздья сирени набухли и устало кивали своими отяжелевшими головками, дождь уже залил деревянное крыльцо и разрисовал своими тонкими мальчишечьими пальчиками окна, едва наметив очертания бледных дорожек своих слез. Злой ветер рьяно колышет салатового цвета занавески грозя оторвать их вместе с карнизом.

— Пойдем в дом, Джейн, пойдем в дом, — отец берет маму за руку и уводит в гостиную.

Усаживает её к огню, укутывает в плед и несет горячий зеленый чай, — кроме него летом мама ничего не пьет — и садится рядом. Поленья оглушающе трещат в тишине, нарушающейся лишь стуком капель об крышу.

Наверное, сейчас нужно подойти и сказать что-нибудь? Обнять, уткнутся в папино плечо и выложить все как над духу, как в детстве? Прижаться к матери, зарыться носом в её, пахнувшие сиренью волосы и пустить одинокую слезу...

Но нет, если я сделаю это, то я не смогу уйти.

«Не смогу, не смогу, не смогу...», каплями об крышу.

Темнеет. Слышатся первые раскаты грома. Пора.

— Я люблю вас...

* * *

Нора встретила меня теплотой и спокойствием. Немногочисленные окна горели золотистым и так и манили подойти ближе, растаять в этом свете. Ветер, ласковый и нежный, не такой... не такой как дома, колыхал колосья ржи. Волосы лезли в лицо и я, нахмурившись, ежесекундно убираю их, откидываю в сторону.

Гравий тихо шуршал под ногами. Свет манил и притягивал.

Вот, сейчас я зайду, Молли кинется меня обнимать, приговаривая: «Исхудала-то как!.. Как тебя ветер ещё не сносит...», и нальет Лукового супа. Если честно, суп этот никогда мне не нравился, слишком горький, но кто же будет расстраивать добродушную простушку Молли?

Иногда, я, как и все девчонки, позволяю себе помечтать о будущем. О своей семье, муже, карьере детях... Я выйду замуж за Рона, у нас будет двое детей, я знаю, мальчик и девочка. Девочку мы назовем Розой, а мальчика Хью, в честь моего дедушки. Роза обязательно поступит в Равенкло, у неё будет пышная шапка кудрей и ясные-ясные голубые глаза, как у Рона. А Хьюго весь пойдет в моего мужа — маленький проказник, «типичный Гриффиндор», как сказал бы профессор Снейп.

И Рон будет меня любить. Меня, а ни какую-то там пустышку-Лаванду или Ромильду Вейн, у которой грудь третьего размера, в её-то шестнадцать. Именно меня, с не слишком длинными ногами, синяками под глазами, пальцами, перемазанных в чернилах и скромным бюстгальтером чашки Б.

А я буду любить Рона. По своему, не вися у него на шее, без криков «Бон-Бон», без показных поцелуев центре гостиной. По своему, именно так. Будем надеяться, что в будущем в копию Молли Уизли не превращусь, даже сменив фамилию.

Деревянная дверь распахивается в приглашающем жесте, и я несмело захожу в залитую светом тесную прихожую. В нос бросается удушающая смесь разных запахов, горьких и сладких, кислых и приторных, и у меня чуть-чуть начинает кружиться голова. Сколько себя помню, Нора всегда пахла именно так — удушающе-тесно, давя на виски.

— Миссис Уизли, вы же меня задушите, — пытаюсь хоть что-то прошептать, поняв, что выбираться из этих крепких объятий не удастся.

— Ох, девочка моя, исхудала-то как!.. Как тебя ветром не сносит? — в глазах искренняя забота и участие, а пухлые руки пытаются хоть как-то пригладить мои кудрявые вихры, — Давай, проходи, я плесну тебе тарелочку Лукового Супа — он сегодня получился потрясающе наваристым...

Ветер колышет кружевную, уже далеко не белую тюль, всю в разводах, в отпечатках чьих-то пальцев и тихонько играет с фартуком Молли и моими волосами. Рожь мягко шептала за окном, листья деревьев колыхались едва заметно, создавая впечатления зеленого моря, чуть-чуть волнующегося. Голос Молли приятно убаюкивал, и казалось, что все... все как раньше... все, как всегда.