Ничего личного. Это просто работа (гет)

Юркий болтик крутанулся на триста шестьдесят градусов и нагло остался сидеть в гнезде. Я тихо чертыхнулся и сделал ещё одну попытку. Бесполезно. Видимо, стёрлась резьба. Неудивительно, после стольких лет использования и бесконечного количества попыток починить это раритет. Не понимаю, почему Стеф до сих пор не выбросила эту старую настольную лампу? Она же едва ли не старше меня. После очередной починки светильник работал от силы пару месяцев, а потом мне снова приходилось его разбирать и чинить. Если бы знал, что это опять эта проклятая лампа, ни за что бы не приехал.

Сегодня утром, накормив и выгуляв блондинку, я, как и обещал, приехал к Стеф. Где меня ждала донельзя деловая сестра, безвременно (в какой уже раз?) зачахшая лампа и вполне реальная перспектива быть накормленным пирожками с капустой. Да, день сегодня явно не задался. Потому что, во-первых, я ненавижу пирожки с капустой, во-вторых, уже задолбался чинить эту лампу, и, в третьих, миновать и того, и другого мне явно не удастся. Ибо, когда Стеф в таком настроении, спорить с ней бесполезно.

Словно почувствовав, что о ней думают, сестра собственной персоной явилась на кухню, где я расположился, сунула свой носик в мои бесперспективные разборки со светильником и недовольно нахмурилась:

— Почему так долго? Там надо было открутить всего пару шурупов и проверить провода.

— Я делаю это последний раз, — предупредил её, снова берясь за отвёртку. — В следующий раз будешь просить кого-нибудь другого. Локи, например.

— Не вредничай, — нравоучительным тоном сказала Стеф. — А Локи этим по статусу заниматься не положено.

Где-то я это уже слышал.

— Почему не положено?

— Потому что он мой начальник.

— А мне положено? — обиженно бросил я вслед уходящей сестре.

— Да, потому что ты мой брат, — не оборачиваясь, ответила она. — Заканчивай побыстрее.

— Почему ты её не выбросишь? — примеряясь отвёрткой к непослушному шурупу, спросил я.

— Она дорога мне как память, — откликнулась из комнаты Стеф. — А если будешь приставать ко мне с глупыми вопросами, подарю тебе. И только попробуй её выбросить!

Я устало вздохнул и, покрепче ухватив основание лампы, посильнее нажал на отвёртку, пытаясь выкрутить крепёж. Инструмент соскользнул и острым концом чиркнул по ладони, вспарывая кожу. Я отбросил злополучную лампу с отвёрткой и, зажав рану, шагнул к раковине. Крутанул вентиль, подставляя руку под холодную воду.

— Стеф, — крикнул я, — принеси аптечку.

-Зачем? — спросила та, заглядывая на кухню, но, взглянув на мою руку, тут же убежала и через несколько секунд вернулась с белой коробочкой. Аккуратно промокнула кожу. Рана была не глубокая, но сильно кровоточила. Пришлось сначала прижать к ней несколько раз сложенный кусок бинта, который тут же окрасился в красный цвет. Стеф поменяла его и начала бинтовать.

— Через запястье, — напомнил я.

Сестра сначала сделала бинтом несколько витков вокруг ладони, а потом потянула его к запястью, но остановилась. Я знал, куда она смотрит. Тонкая, белёсая ниточка шрама сильно выделялась на загорелой коже. Стеф тихонько провела по ней пальцем. Я раздраженно отдёрнул руку:

— Давай я сам.

Но девушка перехватила меня за запястье и молча продолжила работу. Пара минут — и белая сетчатая ткань закрыла старый шрам. Стеф собрала всё обратно в аптечку, а я наклонился, подбирая с пола разбившуюся лампу.

— Боюсь, тебе всё же придется её выбросить, — сказал я, завершив осмотр.

Сестра не ответила, и, только когда я собрал инструменты, вдруг спросила:

— Скажи, ты и вправду убил бы её?

— Не задавай глупых вопросов, — нахмурился я. — Это был обычный заказ, как и любой другой. Просто работа.

— А сейчас?

Иногда я её ненавижу. За то, что бередит старые раны или задаёт ненужные вопросы. Как сегодня. Обычно Стеф не лезла в мою жизнь, но иногда чувство такта и здравый смысл отказывали ей, и тогда она неумолимо пёрла вперед, с цинизмом прожжённого патологоанатома ковыряясь в окоченевшем теле моей души. Чего она этим добивалась? Изменить меня, заставить снова чувствовать, пробудить совесть? Не знаю, но она упорно продолжала делать это снова и снова, полностью игнорируя мои жалкие попытки прекратить столь изощрённое издевательство.

Пауза затягивалась. Возможно, Стеф ещё надеялась получить ответы на свои вопросы, но я не собирался отвечать. Молча убрал на место ящик с инструментами, накинул куртку и открыл дверь, собираясь уходить.

— До свидания, — всё же бросил я напоследок, не желая расставаться на такой неприятной ноте. Стеф не ответила, толи сердясь, толи чувствуя вину. Я пожал плечами и захлопнул дверь.

Происшествие в квартире сестры не прибавило мне хорошего настроения. Стараясь успокоиться, я покружил немного по городу, надеясь, что езда, как это обычно бывало, растормошит меня и поможет прийти в себя. Но в этот раз «антистрессовая программа» не сработала: мысли постоянно возвращались к разговору со Стеф, раненную руку неприятно дёргало. Я несколько раз в задумчивости хватался ею за руль, и, в конце концов, на повязке проступила кровь. Пришлось повернуть домой.

Девчонка, увидев на моей руке окровавленную повязку, побледнела и отвела глаза. Я не стал допытываться о причинах, но неожиданно она сама заговорила об этом.

«Мама… В тот день я нашла её на полу в гостиной… Она ещё дышала… До сих пор помню её кровь на своих руках…»

Она замолчала и посмотрела на меня, словно ожидая… чего? Сочувствия? Утешения? Я не мог дать ей ни того, ни другого. Потому что есть раны, которые продолжают кровоточить даже спустя годы. С тех пор, как моя мать шагнула с подоконника, прошло девять лет, но я до сих пор помню её крик и звук удара о землю. Часть меня навсегда осталась там, на серых плитах тротуара, разлетевшись кровавыми ошмётками слабого человеческого тела. Никакие слова не склеят хрупкий сосуд разбитой жизни. Стоит ли тогда их говорить?

Я молча вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Через несколько мгновений до меня донеслись негромкие, всхлипывающие звуки. Что ж, так даже лучше, пусть поплачет. Слёзы — лучшее лекарство, исцеляющее душевные раны. Если человек может плакать.

Сидеть в четырёх стенах, слыша горькие рыдания в соседней комнате, было невыносимо. Я накинул куртку и вышел на улицу. Народ безостановочно двигался туда-сюда, спеша по своим делам. Я отдался на волю толпе, позволив ей нести меня в своем бурлящем потоке, словно лёгкую щепку. Просто шёл вперёд, не сопротивляясь её напору, бесцельно переставляя ноги по серому, не по-весенне пыльному асфальту. В какой-то момент, толи наткнувшись взглядом на знакомый архитектурный силуэт, толи просто устав от праздного шатания, я поднял голову и увидел, что нахожусь в сквере, в двух шагах от любимого кафе. Погода тем временем испортилась: серые, хмурые тучи закрыли небо, ветер неприятно шарил холодными пальцами под распахнутой курткой, на дорожку упали первые, тяжёлые капли. Я быстро дошёл до призывно распахнутой двери кафе, нырнул внутрь, с наслаждением погружаясь в манящий аромат кофе и корицы. Знакомая официантка принесла заказ и пошла обратно к стойке, призывно оглядываясь на меня и шаловливо покачивая бёдрами. Не сегодня, крошка, отложим наше очередное милое развлечение до другого раза.

Дождь разошёлся не на шутку, расчерчивая окна косыми, дрожащими линиями. На улице зажгли фонари, и они мягко золотили непривычно ранние сумерки тёплым, по-домашнему уютным светом.

Я сидел почти до закрытия. Ночная прохлада приятно освежила лицо и разогнала сон. Возможно, именно поэтому я сначала долго не мог уснуть, раздражённо ворочаясь с боку на бок, а потом внезапно провалился в вязкий, тяжёлый сон, оставивший после себя неприятное чувство разбитости. Моя вынужденная квартирантка, к сожалению, заметила моё состояние, потому что сочувственно постреляв на меня глазами, вдруг выдала:

— Как вы себя чувствуете? Вы стонали ночью и звали… Лис…

Ярость горячей волной пробежала по телу, ослепляя, лишая рассудка. Только не сейчас… Только не от неё… Пальцы стальным кольцом сжались на тонкой, беззащитной шеё, чтобы загнать это имя обратно и не дать ей произнести его снова. Девчонка вцепилась своими пальцами мне в руку, впиваясь ногтями в кожу и пытаясь освободиться. Я встряхнул блондинку и поспешно вышёл из комнаты. Схватил телефон, ключи, бумажник. Куртку надевал, уже спускаясь по лестнице. Хотелось только одного — уйти подальше, дать себе время и возможность успокоиться.

Весь оставшийся день я бродил по городу, меняя бары и надираясь алкоголем с единственной цель — заглушить плескавшийся внутри страх. Впервые я хотел убить человека не ради того, чтобы защитить свою жизнь или с трезвой, холодной головой выполнить заказ, а потому что мной овладели затмевающие разум ярость и ненависть. Я и раньше не был ангелом, нарушив далеко не одну из десяти известных заповедей. Но почему-то именно сейчас желание переступить черту и прервать чью-то жизнь вызывало панику и странное чувство отвращения, прежде всего, к самому себе. Ощущение пульсирующей жилки и нервно сжимающейся, беззащитной шеи в руке не проходило, и я снова и снова хватался за стакан, пытаясь заменить эти чувства другими: твёрдостью стекла и стёртыми гранями, согревавшимися в моей ладони.

Домой я вернулся уже затемно. В квартире была тишина. Только сейчас я вспомнил, что оставил девушку одну на весь день. Повесив куртку на вешалку, пошёл в её комнату, желая убедиться, что с ней всё в порядке. Блондинка смотрела на меня непонимающими, слегка припухшими после сна глазами. Я присел рядом, внимательно рассматривая появившиеся на нежной коже тёмные пятна, а потом протянул руку, накрывая их своими пальцами. Да, именно так я держал её утром, телесная память не обманывала.

Возможно, я и ушёл бы, но девушка дёрнулась, отстраняясь, в глазах мелькнули страх и отвращение. Но если первое чувство было вполне объяснимо и понятно, то второе почему-то неприятно кольнуло одурманенное алкоголем сознание. Захотелось сделать хоть что-то, чтобы убрать это выражение из её взгляда. К сожалению, ничего лучше, чем поцеловать, мой пьяный мозг придумать не смог. Я схватил блондинку за одежду и рванул на себя, но она стала сопротивляться, оперевшись свободной рукой мне в грудь. Охотник, сидящий в любой особи мужского пола, злобно рыкнул и попытался подчинить себе упирающуюся жертву. К несчастью для нас обоих, та стала сопротивляться ещё более яростно. Нижнюю губу пронзила боль, не отрезвляя, а, наоборот, окончательно снося крышу, оставляя только страстное желание сломать сопротивление, подчинить, обладать.

…Откуда взялась эта дурацкая присказка? Ярость, боль, ненависть, оскорблённое самолюбие, — всё смешалось в один тугой клубок, требуя выхода. Тело, движимое похотью, не слушалось ни доводов разума, ни голоса сердца…

Когда всё закончилось, я поднял голову и посмотрел на девушку. Она уже не сопротивлялась, только мелко вздрагивала, прикрыв глаза рукой. Я встал, поправил свою одежду и медленно пошёл к двери, с трудом переставляя неприятно ватные ноги.

— Спокойной ночи, принцесса.

Внутри не было ничего — ни раскаяния, ни сожаления. Только чёрная, ледяная пустота.