La Passacaglia della Vita (джен)

Малфой-мэнор. Зима 1997-1998

— Не тешься обманом,

Что век нескончаем.

В земной круговерти

Подвластны все смерти.

Жизнь — как сновиденье

Дана в наслажденье,

Лишь миг счастье длится,

От смерти не скрыться.

Не верь в медицину,

В настойку хинина.

Нет в мире леченья,

От смерти спасенья.

Тихие переборы гитары практически сливались с задумчивым мужским баритоном. Голос был негромким и порой падал почти что до шёпота — но потом, с очередным вздохом, вновь становился более звучным. Сам по себе он не был особенно сильным, однако слова песни и ненавязчивая, но легко запоминающаяся мелодия завораживали — настолько, что Скабиор, потеряв свою обычную осторожность, подошёл к неплотно закрытой двери, из-за которой звучала песня, и, очень осторожно увеличив едва заметную щель, заглянул внутрь. Голос стал громче, а в нос Скабиору ударил запах шампанского и сгорающих в камине яблоневых дров.

— Бессмысленны слезы,

Бравада, угрозы

Ногою за краем

Мы все умираем.

Нет, слов утешенья

Не скрыто в ученьях,

Наш горек конец,

И жатвы ждет жнец.

Приоткрыв дверь ещё на полдюйма, Скабиор сумел разглядеть комнату — кажется, одну из малых гостиных — освещённую лишь неверным светом камина. В стоящем к нему вполоборота кресле расположился мужчина в простой тёмной мантии, чьё лицо было скрыто в тени, а сам он сидел, закинув ногу на ногу и устроив на коленях гитару. Рядом с креслом валялась пара пустых бутылок из-под шампанского — очень хорошего шампанского, насколько мог разобрать Скабиор — и стояла ещё одна, уже початая, но пока ещё почти полная.

— Не сыщешь пути

Силки расплести,

Нет смысла бежать

Нам всем — умирать.

Коль скоро поминки -

Играй на волынке,

Иль цинтру сжимая,

Ты пой, умирая.

Мужчина пел задумчиво и печально, мягко перебирая гитарные струны. Пел, словно рассказывал об их общем будущем — просто рассказывал, считая его чем-то вполне естественным и даже обыденным. И от того, с каким философским спокойствием он принимал эту неизбежную истину, у Скабиора по позвоночнику побежали мурашки, и он решил, что ему стоит уйти, очень уж этот гимн умиранию походил на какую-то странную ворожбу — но вместо этого приоткрыл дверь ещё сильнее и продолжал слушать.

— Умрем же, танцуя,

С друзьями пируя,

И с кубком в руках

Рассыплемся в прах.

О, смерть так жестока —

Обманет до срока.

Растопчет, унизит

И час свой приблизит.

Мужчина вдруг повернул голову, и их взгляды пересеклись. Скабиор похолодел: сейчас, когда огонь осветил лицо менестреля, он узнал его.

Рабастан Лестрейндж. Не Родольфус, конечно, но, как говорится, небольшой выбор между двумя гнилыми яблоками. Однако сбегать сейчас было уже попросту стыдно — и Скабиор, напротив, распахнул дверь и вошёл. К его удивлению, младший Лестрейндж кивнул ему, словно бы приглашая, и продолжил петь, но теперь уже глядя вошедшему прямо в глаза и так, как будто каждое слово, каждая интонация предназначались именно для него:

— В бреду и в тумане

Себя лишь обманем.

Ты, скорбный умом,

Заснешь смертным сном.

И детство, и зрелость,

И юности смелость -

Все в пепел сгорает

Нас смерть забирает.

Скабиор, как заворожённый, подходил всё ближе и ближе. В конце концов, остановившись прямо перед Лестрейнджем, он замер, пристально разглядывая его и вслушиваясь в странные слова песни и тихий, вкрадчивый перезвон струн, иногда сменяющийся резкими взрывными аккордами. Когда-то Рабастан, вероятно, был очень хорош собой, но Азкабан забрал его красоту, сделав черты резкими и лишив лицо красок. Руки его, худые и бледные, были очень ухоженными, и на большом пальце левой сверкало багрянцем тяжёлое золотое кольцо с крупным камнем — слишком тёмным для рубина, решил Скабиор, скорее, гранат или, может, шпинель… впрочем, он не настолько хорошо разбирался в камнях, чтобы судить вот так, издали. Этот багровый отблеск напомнил ему ту сцену, свидетелем которой, он сам того не желая, случайно стал, и от этого воспоминания его немедленно затошнило: как-то под утро он заглянул к Грейбеку в палатку и увидел там молодую и красивую женщину в остатках маггловских тряпок — мёртвую и… как бы это точнее сказать… выпотрошенную. Сам хозяин стоял ко входу спиной — и когда, услышав шаги, обернулся, Скабиор увидел у него в руках странный тёмный кусок того, в чём почти сразу опознал печень. Лицо и руки Грейбека были в крови — он ухмыльнулся и, облизнувшись, демонстративно вонзил в сочащуюся красным плоть свои крупные желтоватые зубы. Скабиора тогда замутило — так сильно, что он, чтобы хоть немного прийти в себя, впился в нижнюю губу зубами с такой силой, что прокусил её и машинально слизал выступившую на ней кровь — и, ощутив языком её солоновато-железистый привкус, услышал насмешливо-хриплое:

— Ну зачем же свою. В ней ещё много, — Грейбек кивнул на женское тело и сделал издевательский приглашающий жест. Скабиор замотал головой и отступил назад, пятясь, и выскочил из палатки, провожаемый издевательским низким смехом. Его потом долго рвало, и несколько дней тошнило от одного запаха крови, в тот момент показавшегося ему отвратительным, но в то же время привычно зовущим и до одури возбуждающим, и от этого — ещё более тошнотворным. Впрочем, больше никаких последствий эта история для него не имела: при следующей встрече Грейбек вёл с ним себя как обычно, словно и не было ничего…

— Здоров или болен,

Твой век — твоя доля

И немощь и сила

Ведут нас в могилу.

Голос Лестрейнджа-младшего звучал теперь почти нежно и даже ласково, а взгляд его ярко-карих глаз был полон сочувствия и утешения — так смотрят на умирающих, но ещё живых, обречённых на скорую и мучительную смерть близких. Рабастан слегка улыбался, и при виде этой светлой, печальной и абсолютно потусторонней улыбки Скабиор вдруг вспомнил, как впервые убил, будучи ещё подростком — в драке. Он сам не знал, как у него в руках тогда оказался нож, но помнил ощущение твёрдой спасительной рукоятки, помнил, как выхватил его, но особенно ярко он помнил ни на что не похожий влажный звук рассекаемой плоти и ту неожиданную лёгкость, с которой нож вошёл в тело. А ещё запах, оглушающе резкий запах свежей, живой человеческой крови, которая текла по его рукам — тёмная и горячая — на грязную мостовую. Больше в его памяти ничего не осталось — только восхитительное пьянящее марево, окутавшее его сознание, смесь восторга, азарта и силы, да быстрые точные удары, которыми он вгонял и вгонял нож в ещё живое и даже сопротивляющееся, но уже обречённое на смерть тело врага.

— Ты мнишь — далека

Костлявой рука.

Как сдавит в груди -

Смерть ждет впереди.

Ты знал наперед,

Что час твой пробьёт.

В глазах гаснет свет:

Тебя больше нет.

Лестрейндж замолчал, наконец, но ещё какое-то время перебирал струны — а потом, всё так же не отводя взгляда от глаз Скабиора, спросил:

— Боитесь смерти?

— Боюсь, — почему-то честно ответил ему Скабиор, выныривая из дымки воспоминаний.

— Тогда бегите отсюда, — еле заметно улыбнулся Лестрейндж, опуская руку и обхватывая своими длинными худыми пальцами горлышко стоящей бутылки. — Здесь нет и не будет уже ничего другого.

Он поднял бутылку и неожиданно протянул её собеседнику. А потом спросил вдруг без всякого перехода:

— Хотите увидеть своего волка?

— Что? — севшим вдруг голосом переспросил Скабиор, рука которого замерла на полпути к бутылке.

— Я могу нарисовать его для вас, — пояснил Лестрейндж. — Хотите?

— Нарисовать? — тупо переспросил Скабиор.

Рабастан кивнул:

— Я художник. Я никогда прежде не рисовал оборотней, но сейчас я вижу вашего зверя и мог бы перенести его на пергамент. Хотите увидеть?

— Хочу, — недоверчиво произнес Скабиор, забирая, наконец, бутылку из его руки — их пальцы на мгновенье соприкоснулись, и он вздрогнул, ощутив холод тонкой сухой кожи волшебника.

— Тогда посидите недолго, — попросил Лестрейндж, бережно пристраивая гитару сбоку от своего кресла и одним лёгким взмахом палочки, освобожденной из плена бумажных страниц, придвигая к камину второе. Затем, призвав к себе изящный этюдник светлого дерева, устроил его у себя на коленях. Один из многочисленных чистых листов пергамента, устилавших пол, плавно поднялся в воздух и, прошелестев мимо Скабиора, опустился прямо на крышку этюдника. Рабастан вернул свою волшебную палочку на прежнее место, достал из этюдника кусочек чего-то чёрного и смерил Скабиора, уже устроившегося в соседнем кресле, пристальным острым взглядом. Поглядел на пергамент, задумался — и провёл по нему жирную чёрную линию. «Уголь», — сообразил Скабиор, во все глаза глядя, как, повинуясь быстрым точным движениям Рабастана, на листе возникает волчья морда: сперва глаза, потом лоб, уши… нос, слегка оскаленные зубы, длинный влажный язык… Волк вдруг повёл ушами, и Скабиор вздрогнул от того, настолько естественным и живым было это движение. А Лестрейндж продолжал рисовать, глядя то на пергамент, то на свою модель — и взгляд его, внешне затуманенный и отрешённый, казалось, проникал в самую суть сидящего напротив него оборотня, различая за человеческой оболочкой иную, звериную сущность. Вот зверь обрёл передние лапы, вот спину и поджарый, покрытый короткой шерстью живот… Рисунок был чёрно-белым, но Скабиору казалось, что он видит окрас — наверное, это была иллюзия, питаемая его воспоминаниями о том единственном разе, когда он обращался под аконитовым и запомнил удивившую его светлую окраску собственных лап.

Последним был хвост — длинный, пушистый, спокойно опущенный, которым волк, едва тот был закончен, раздражённо махнул. Но Лестрейндж не останавливался — он дорисовывал и дорисовывал что-то быстрыми и мелкими штрихами, сжимая в пальцах теперь уже не кусочек угля, а карандаш. И вдруг в один миг его быстрые штрихи придали рисунку объём, и зверь на нём стал настолько реальным, что казалось, ещё мгновенье — и он выпрыгнет в комнату. Волк оскалился и… зарычал, вполне отчётливо и неприязненно, клацнув зубами — Скабиору внезапно стало жутко от мысли, что он сейчас схватит зубами стремительно и легко порхающую совсем рядом с ним руку своего создателя. И когда зверь действительно попытался это сделать, Скабиор, поддавшись самому ему непонятному порыву, метнулся вперёд и стремительным точным ударом оттолкнул руку художника от острых зубов. Лестрейндж обжёг его яростным, почти ненавидящим взглядом и с неожиданной силой ударил по руке, яростно прошипев:

— Не мешайте!

— Он вас чуть не…

Скабиор осёкся, сообразив, какую дичь только что едва не сказал и, как ни странно, ничуть не обидевшись за удар, сел назад, растирая ноющее место ушиба. А волк на рисунке бесновался, пытаясь схватить породившую его руку, однако каким-то мистическим образом всё время промахивался в самый последний момент. Наконец, Лестрейндж остановился и, отняв пальцы от пергамента, с отстранённой полуулыбкой оглядел свою удивительную работу — а потом внезапно сделал то, от чего Скабиор снова похолодел, а все волоски у него на теле поднялись дыбом: лёгким взмахом палочки порезал себе ладонь и занес её над пергаментом. Тягучая капля упала точно в раскрытую волчью пасть — и пропала, бесследно впитавшись в рисунок. А волк облизнулся и поглядел куда-то наверх — и оттуда к нему в рот упала ещё одна капля крови, а потом ещё и ещё, и волк пил их, подставляя им морду: он глотал их жадно и голодно, но никак не мог ими насытиться.

А потом Рабастан таким же лёгким и явно привычным движеньем залечил свой порез и протянул рисунок Скабиору.

— Вас он не тронет, — сказал он с улыбкой. — И простите, что вас ударил, но я не выношу, когда мне мешают работать.

Скабиор взял пергамент — волк уставился прямо на него, а потом завилял хвостом и повёл ушами. Они смотрели друг другу в глаза, человек и нарисованный волк, и первому вдруг показалось, что животное это куда более реально, нежели он — и, быть может, это как раз он сам и есть рисунок, на который глядит настоящий и живой зверь. Дёрнувшись, Скабиор отбросил пергамент, однако тот не упал, а плавно вернулся к художнику — который, тем временем, уже вытер вымазанные углём пальцы, убрал рисовальные принадлежности и вновь обнял гитару.

— Если хотите жить — бегите отсюда. Вы-то можете, — серьёзно проговорил Рабастан, мягко касаясь струн. И снова негромко запел, осторожно опустив свой рисунок туда, где прежде стояла початая бутылка шампанского, которую так и сжимал в руках не сделавший из неё ни глотка Скабиор:

— Не тешься обманом,

Что век нескончаем.

В земной круговерти

Подвластны все смерти.

Жизнь — как сновиденье

Дана в наслажденье,

Лишь миг счастье длится,

От смерти не скрыться.

Ушёл Скабиор не сразу — лишь когда вновь прозвучал последний куплет, и Лестрейндж продолжил песню сначала на сей раз по-итальянски. Теперь слов Скабиор не понимал и сумел, наконец, заставить себя тихо встать и уйти, очень стараясь ступать совершенно бесшумно и позабыв о шампанском, которое так и сжимал в руках. И уже от двери бросил последний взгляд на лежащего на рисунке волка, с тоской глядящего куда-то за его край, и пожалел, что оставил там его одного — однако вернуться за ним не рискнул.

Но забыть эту тоску в глазах пусть и изображённого чужою рукой, но все же его собственного зверя Скабиор не сумел — и под утро не выдержал и вернулся. Гостиная была пуста — камин к этому моменту уже погас, а угли подёрнулись пеплом. Скабиор, вошел и медленно пересёк комнату, а затем поднял валявшийся, там же где и упал, лист пергамента. Нарисованный волк подпрыгнул и ткнулся мордой в палец Скабиора, и тот с коротким смешком почесал волка между ушей, а затем, свернув рисунок в узкую трубку, спрятал его во внутренний карман своего пальто.