Full House (джен)

Люди в Атриуме начинают собираться с самого утра, по крайней мере, когда появляется Кингсли, зал оказывается едва ли не переполнен, а ведь до начала еще несколько часов. К Министру тут же устремляется несколько стоящих поблизости репортеров, но их мягко отстраняют авроры. Последнее, чего он сейчас хочет — это общаться с прессой, к тому же он все равно не имеет права. Это уже не его битва. Так странно чувствовать себя зрителем в этой предвыборной суете. Он пытается вспомнить, что чувствовал семь лет назад, но не может. Неужели он был так самоуверен, что даже не волновался? Или привык за предыдущие годы? Так почему же в кого-то другого верить оказалось сложнее?

По дороге в свой кабинет он заглядывает в комнату, где собрались кандидаты, кивает поправляющей макияж мисс Шафик. Удивительно, но Гермионы еще нет, хотя, возможно, она просто пережидает в своем кабинете. Он, по крайней мере, поступил бы именно так.

Проходя по этажам, он лично проверяет расположение авроров — прошло то время, когда он знал их по именам, сейчас на него смотрят молодые и абсолютно незнакомые лица. Он всматривается в них, идя на поводу у собственной паранойи. Слухи слишком измотали его — в каждом он готов увидеть предателя.

Кабинет встречает его звенящей тишиной, слишком странной после гула Атриума. В нем ничего не изменилось со вчерашнего дня, но Кингсли кажется, что это уже не его кабинет. Тут витает дух будущего хозяина, который меньше чем через полгода займет его по праву.

Кингсли достает документы и пытается работать, но мысли его то и дело перескакивают на грядущее выступление. Ему хочется быть там, он привык быть в центре событий, привык сам все контролировать, и как бы он ни доверял Гарри и Гермионе, но чувство тревоги не покидает его, и лишь силой воли он заставляет себя оставаться на месте. Если он будет нужен — они придут сами, а если нет — значит, все хорошо, значит, он все сделал правильно.

Он поднимается наверх всего за десять минут до начала, осматривается, пытаясь найти черноволосую макушку своего главы Аврората, но, не преуспев в этом, идет в комнату к кандидатам и страшно удивляется, что там нет Гермионы. Липкими волнами подступает паника. Неужели слухи были правдивы, неужели они упустили… Он не успевает додумать эту мысль. Дверь распахивается, и в кабинет влетает Гермиона.

— О, Грейнджер, вы решили вернуться к школьному стилю? — усмехается Фоули. Прическа Гермионы и вправду невольно вызывает такие ассоциации.

Кингсли хочется истерически рассмеяться…

Иногда ему кажется, что он не имеет права уходить, иногда ему кажется, что он несет ответственность за того, кто придет после него. Иногда ему кажется, что у него нет ничего, кроме министерского кресла, и это на самом деле так. У него нет и никогда не было семьи, единственная клятва, которую он приносил — «служить своей стране». У него нет друзей — остались только соратники. У него даже нет конкурентов, с которыми он сможет лет через пятнадцать в Дырявом Котле вспомнить «золотые годы». У него ничего нет, а еще немного — не останется и должности. Это то, к чему он так стремится? Несомненно!

Ему хочется вернуться в тишину своего кабинета, в свой мир, в свое одиночество, но он не может. Сейчас он должен быть здесь. Он стоит и слушает речи, как рядовой избиратель. Впервые за двадцать лет он будет голосовать не за себя. А что он будет делать после? Взгляд по привычке бегает по толпе, цепляясь лишь за авроров, затерявшихся среди людей — за годы сидения в кресле он не потерял форму. Интересно, возьмут ли его в Аврорат, хотя бы в отдел планирования? Хотя нет — последнее явно лишнее. Он слишком не любит людей, слишком отвык от них, чтобы это в себе менять.

— Мы будем и дальше бороться за честность и справедливость... — доносится голос Гермионы.

Девочка-девочка, неужели ты еще не поняла, что справедливости нет, и вся эта толпа в нее не верит? Им нужны другие обещания, другое будущее...

— Мы сделаем все, чтобы Великобритания могла называться самой безопасной страной, — слышит Кингсли собственный голос.

Неужели за двадцать один год ничего не поменялось? Неужели они опять обещают это людям, и люди принимают это за чистую монету? А верят ли они сами?

Кингсли хорошо помнил свои первые выборы, — тогда он еще верил в то, что говорил, это потом все изменилось. После двадцати одного года у власти он может сказать одно — то, что знал о себе всегда. Он никогда не хотел быть политиком, но стал им под влиянием обстоятельств, чтобы теперь смотреть на прожитые годы и задавать себе один вопрос — зачем?

Он смотрит на Гермиону — она так похожа на него, почти такая же идеалистка, каким он был тогда. Зачем он втянул ее во все это?

Собственное бессилие душит, он не может быть тут, но не может и уйти или хотя бы закрыть глаза и уши. Хотя... когда он последний раз следовал своим желаниям? Он — политик, и этим все сказано…

* * *

Гермионе кажется, что она попала на Чемпионат Мира по Квиддичу, по крайней мере, именно такие ассоциации вызывает собравшаяся в Атриуме толпа, когда она поднимается на трибуну. Этот странный, суматошный день начался несколько часов назад, а ей кажется, что прошла целая вечность. Сначала будильник, который она не услышала, потом судорожные сборы, попытки сделать макияж... Потом ядовитые взгляды коллег, нет, не коллег — соперников. И в довершение — это выступление, во время которого она чисто механически произносит слова, пытаясь найти глазами того единственного человека, к которому хочет обратиться. Но его нет в толпе, его нет среди небольшой кучки чиновников высших рангов, его нет рядом с Министром. Она знает, что Гарри там, но от этого только хуже, потому что он не рядом.

Все так же, не задумываясь, она спускается со сцены и проходит в их кабинет. Ей даже не хочется слушать тех, кто будет выступать после, так же, как она практически не слушала тех, кто выступал до нее. Она двигается как марионетка, которой, по сути, и является. Не задумывается над своими действиями и даже словами.

— Налей мне стакан воды, Грейнджер, — просит — или приказывает? — Фоули.

И Гермиона все так же бездумно подчиняется. Беря в руки кувшин, она завороженно смотрит на колышущуюся воду и лишь через несколько минут осознает, что причина этого — дрожащие руки. Она старается сделать все как можно быстрее и едва не разбивает стакан, но все же справляется.

— Смотрите, сама мадам Глава Отдела магического правопорядка носит мне воду, — в голосе Фоули неприкрытая издевка. — Спасибо, Грейнджер, можешь быть свободна.

Они смеются над ней, но она слышит это будто издалека. Господи, ну когда же закончится этот день?!

Потом пресс-конференция, и снова только они вчетвером. Нет ни Гарри, на которого можно положиться, ни — на худой конец — Кингсли. Она одна, и с недавних пор ей от этого страшно. Когда-то она все могла рассказать родителям, и они ее понимали. Потом знала, что может все рассказать мужу — он, возможно, не все поймет, но хотя бы поддержит. И всегда у нее был Гарри — друг, которому она без рассуждений доверила бы свою жизнь. Теперь все изменилось.

Родители не могут помочь с текущими проблемами, с Роном они в ссоре, а Гарри… А с Гарри она не знает, как говорить после его вчерашнего побега. Поэтому, наверное, даже хорошо, что он занят. Стоит ей вспомнить о нем, как по телу пробегает дрожь — ей так не хватает тепла в этот сумасшедший день. Она не знает — прячется он от нее или просто занят, да и это оказывается уже неважным, когда она выходит из Министерства. Ей кажется, что все прошло плохо, просто хуже некуда. И будь она чуть моложе, она сейчас залезла бы под одеяло с головой и проплакала остаток дня, но она давно не может себе этого позволить.

Она бродит по пустым комнатам и не может заставить себя остановиться. Она сама не знает, чего хочет — то ли провести вечер в одиночестве, то ли чтобы он все-таки пришел. Кожа просто зудит — ей так хочется его прикосновений, и даже душ не помогает стереть эти ощущения.

Ночью она вертится без сна, несколько раз встает, чтобы попить воды, надеясь сбить жар, который только мерещится ей, но это не помогает. И лишь рассвет приносит облегчение и забытье, сон накатывает тяжелой волной, будто затягивая в свои сети. Она проваливается, измученная переживаниями и волнениями, так и оставшись одна в эту ночь, так и не получив желанного тепла.

Она не знает, что в этот момент на кухню прилетает сова, принося свежий «Ежедневный Пророк». Она еще не знает последних новостей.

* * *

Когда Атриум пустеет, Гарри, едва кивнув Кингсли, аппарирует домой. Слишком много навалилось на него в последние дни, и единственное, чего он хочет — тишина и покой. А в этом мире нет другого места, в котором он может получить желаемое, тем более что дети в Хогвартсе. Еще в коридоре он чувствует аромат яблочного пирога — Джинни хотела пойти с ним в Министерство, но утром у нее разболелась голова, и она осталась дома.

Он улыбается. Дом — то место, куда он всегда будет рад вернуться, и неважно, сколько он отсутствовал — несколько часов или несколько месяцев. Давно уже прошло то время, когда он считал своим домом Хогвартс. Война разрушила его, оставив лишь размытые воспоминания. В девяносто восьмом ему пришлось «строить» свой дом с нуля. Хотя в одиночестве у него точно ничего не получилось бы.

Навстречу ему выходит Джинни, и Гарри привычно целует ее в щеку. Для них это уже своеобразный ритуал, без которого невозможно приветствие или прощание. Так правильно, да и просто приятно, и без таких мелких выражений привязанности жить было бы гораздо печальнее. Это как крем на торте — бисквит вкусный и без него, но ведь с кремом-то лучше.

— Как Гермиона? — в первую очередь интересуется Джинни. Она, естественно, знает о ссоре Рона с женой, но не видит причин, чтобы из-за этого перестать общаться с подругой, тем более Гарри тоже не спешит это делать.

— Как всегда, на высоте, — улыбается Гарри, скидывая мантию. Прошла только половина дня, но он уже чувствует себя уставшим — личные переживания, волнения Кингсли, беспокойство за Гермиону — все это смешалось в тугой причудливый клубок, который не давал ему спокойно вздохнуть все утро и только теперь потихоньку стал отпускать.

— Почему ты не пригласил ее к нам? — Джинни вытирает о передник руки, которые еще немного в муке. — Я испекла яблочный пирог.

Гарри стыдно признаться жене, что он не говорил с Гермионой, и стыдно перед самим собой — что бы он к ней ни чувствовал, и что бы ни происходило, она была, есть и остается его подругой.

— Она устала, — последнее, что он хочет — это врать. — И наверняка хочет отдохнуть.

— Тогда я напишу ей и приглашу завтра на ужин, — настаивает Джинни. И Гарри в очередной раз думает, какая замечательная у него жена, а потом, не удержавшись, говорит это вслух, заставляя Джинни смущенно зардеться. Да, говорить комплименты он так и не научился.

Они проходят в дом, говоря обо всем одновременно. Гарри рассказывает о выступлении кандидатов в Министры, о Гермионе, о Фоули, Шафик и Своне. Он знает, что Джинни на самом деле интересно. Они делятся друг с другом своими проблемами не просто потому, что привыкли, а потому, что рады помочь и поддержать друг друга. Потому что за годы, проведенные вместе, они стали по-настоящему близки друг другу, и Гарри тяжело представить себя с кем-то другим, даже если этим «другим» будет Гермиона.

В гостиной ярко горит камин, несмотря на то, что на улице не так уж и холодно, и зима уже заканчивается. Гарри это нравится — ему кажется, что огонь добавляет уюта комнате. А еще его тихое потрескивание нарушает мерную тишину дома, когда дети уезжают в Хогвартс. Иногда ему обидно, что они уехали, практически выпорхнули из родного гнезда, иногда ему хочется предложить Джинни завести еще одного ребенка, и эти мысли в его голову приходят все чаще.

Хотя и такие тихие вчера наедине с женой он любит не меньше. Возможность просто поговорить, никуда не торопясь и не следя за собой. Обсудить успехи детей, последние новости, чемпионат Великобритании по квиддичу. Вот и сегодняшний вечер он хочет провести именно так.

Но все меняется в том момент, когда в квартиру влетает белый светящийся пес — патронус. Он прерывает на полуслове Джинни, читающую письмо от Лили, и зычным голосом старшего аврора Донована сообщает, что случилось ЧП и необходимо личное присутствие «мистера Поттера».

Если вспомнить — в таком событии нет ничего экстраординарного, раз в несколько месяцев уютный полумрак их дома прерывается то лисой, то ястребом, а то и, как сейчас, английским коккер-спаниелем. Только в этот раз с небольшой поправочкой на разгар выборов...

Стоит Гарри появиться в Министерстве, как он тут же оказывается захвачен водоворотом дел. Отчеты, бесконечные аппарации — то на место событий, то в Мунго. Попытки отбиться от прессы. Загнанный взгляд Кингсли, которого, естественно, тоже срочно вызвали в Министерство, отрешенный и какой-то обреченный взгляд Фоули. И хищные глаза журналистов, которым нужны все подробности сенсации под заголовком «покушение на кандидата в Министры».

Да, именно этого они опасались, и оно произошло, только не тогда, когда этого ждали, и если уж быть честными — не на того. Гарри хочет сорваться к Гермионе, удостовериться, что с ней все в порядке, но сейчас он не просто обеспокоенный друг, но еще и глава аврората. До поздней ночи они пытаются что-то выяснить, проверяют защиту на доме и все продукты, куда можно было добавить яд. Пытаются связаться с миссис Фоули, которая отдыхает на каком-то средиземноморском курорте. Круговорот дел и людей не останавливается ни на секунду. Гарри кажется, что он просто сходит с ума.

Своеобразную точку он ставит, лишь отчитавшись перед Кингсли. Хотя отчитываться пока и не о чем. Наименования яда так и не выяснили, как отравили Фоули — тоже, да и подозреваемых у них, собственно говоря, нет. Единственное, что они смогли сделать в этой ситуации — приставить авроров к палате, которую сейчас занимает пострадавший, и проверять всю еду и напитки, поступающие к нему.

Чисто по привычке Гарри зачерпывает порох и называет адрес дома на Гриммо, а там, стараясь не разбудить уже уснувшую Джинни, на цыпочках заходит в спальню и, тихо раздевшись, ныряет под одеяло, чтобы погрузиться в сны, которые продолжат задавать все те же вопросы.

* * *

После того как стихает эхо хлопка аппарации, Джинни несколько минут смотрит на то место, где только что был ее муж. Не было ни волнения, ни сожаления из-за его поспешного ухода. Давно миновали те дни, когда она устраивала истерики, обижалась и уходила к маме: за годы замужества она многое привыкла воспринимать как должное. И работа Гарри была одной из первых. Это теперь, когда он стал начальником, такие вечерние вызовы случаются редко. А в прежние времена неоднократно вызовы оканчивались в больнице святого Мунго. Но они это пережили, раз за разом после ссор восстанавливая хрупкий мир. Раз за разом приходя и прося прощения. Как часто она говорила, что они не подходят друг другу? И сколько раз с этим соглашался Гарри? Не сосчитать. Но они стали старше, научились мириться с жизнью друг друга и идти на уступки.

Джинни не жалеет, что бросила квиддич ради детей, она не считает, что чего-то лишилась. Или считает, но твердо уверена, что приобрела в разы больше.

Джинни убирает со стола чашки, хочет убрать и пирог, но передумывает. Она отрезает два больших куска и отправляет один Рону, а второй, когда поздно вечером сова возвращается — Гермионе. Ей просто хочется их хоть чем-то порадовать и поддержать, и она надеется, что такой знак внимания немного поднимет им настроение.

Иногда ей кажется, что на ее долю выпало слишком много счастья. Ведь не так много людей в этом мире могу похвастаться сбывшемся мечтами, крепкими семьями и замечательными здоровыми детьми. В такие моменты Джинни хочется поделиться своим счастьем с кем-то еще, и неважно, кто это будет — родной брат, его супруга или замерзший котенок в соседней подворотне. Она познала многие удовольствия в этой жизни, но на ее взгляд — нет ничего приятней, чем отдавать и нести людям радость.