Мелочи жизни (гет)

Вот это снегопад! По пути с работы я всегда выхожу из троллейбуса за остановку до дома, чтобы пройтись через парк. Сегодня передо мной абсолютно белая дорожка. Быстро иду, и следы тут же заметает снег, словно их и не было. Густые хлопья нереально торжественны, грехи земли прикрыты невинным белым. Хороший вечер, чтобы начать всё с начала. Хотя я подозреваю, что это будет начало без продолжения.

Ну кто так начинает:

— Ты одна, я один — может, поужинаем, а потом ко мне?

Если мы вместе пили на корпоративе и делились своими одинокими историями, это ещё ничего не значит. Я замялась, как школьница.

— Даже не знаю…

Я знаю. Ему нужна не я сама, а женщина. То есть я-то женщина, но… Ясно, о чём речь. А с другой стороны, почему бы и нет? По крайней мере, он не лицемер.

— Так я за тобой заеду?

— Хорошо, — пожимаю плечами.

— В восемь?

Кидаю взгляд на настенные часы в холле и киваю.

Мы с Костей выходим из офиса. В лифте волна людей прижимает нас друг к другу, как в транспорте в час пик. Костя улыбается, я тоже, думая о том, что у меня в запасе два часа, чтобы привести себя в боевую готовность или передумать.

Сегодня я иду через парк, чтобы проветрить голову и убедиться в том, что в ней остались крупицы рациональности. Идти — не идти? Стоит ли усложнять свою размеренную жизнь? Считаю количество шагов до светофора. Чётное — идти, нечётное — не идти. О да, это очень разумно и рационально! Подбегаю, чтобы успеть на зелёный, сбиваюсь. Чёрт его знает, что делать.

Дома бардак. Хорошо, что родители в отъезде, и не нужно врать, что я иду к подруге и задержусь до утра. В моём возрасте оправдываться просто смешно, но мама, конечно, никогда не поймёт. Представляю, как она переспрашивает и морщится:

— С кем-с кем? С каким Костей? А кто он? Сисадмин? А что это? А во сколько вернёшься?

Быстрый душ, сбрито всё лишнее; лифчик с застёжкой спереди; минимум косметики. А вот с одеждой беда. «Потом ко мне» — это, возможно, до утра, а у меня утром переговоры. Переводчик должен выглядеть скромно, так что вечерний наряд отпадает. Косте, скорей всего, безразлично, во что я буду одета, а вот шефу нет. Так что белая блузка, синяя юбка — всё очень скучно. Смотрюсь в зеркало. Я похожа на стюардессу — впрочем, в данном случае это комплимент. Можно, конечно, с утра заскочить домой и переодеться, но после снегопада лишние перемещения по городу чреваты. А кроме неподходящего внешнего вида шеф больше всего осуждает непунктуальность.

Чтобы одежду не помять, буду быстро раздеваться, думаю я, криво улыбаясь собственному цинизму. Я год ни перед кем не раздевалась и не знаю, хватит ли у меня вообще смелости сделать это. Тем более перед коллегой, о котором я знаю не так уж много. Тогда, на корпоративе, мы договорились, что отомстим своим бывшим двойной дозой счастливого секса. Но это было давно и немножко спьяну.

Беру сумочку, впервые в жизни не зная, что в неё положить, кроме косметики. Когда я иду ночевать к Ленке, то беру с собой тапочки, пижаму в сердечки и зубную щетку — ха-ха два раза отражению. Я в пижаме — это слишком интимное зрелище. Гораздо интимней, чем голая. Никто, кроме Ленки, его не заслужил.

Есть хочется... Чирикает мобильник.

— Привет! Карета подана.

— Пять минут.

Я вообще-то готова, но не хочу лететь сломя голову. Надеваю сапоги, застёгиваю пальто и сажусь на тумбочке в прихожей, для храбрости подмигивая зеркалу. У меня давно не было мужчины. Мой первый и единственный остался в другой жизни — с ним было хорошо, без него плохо, после разрыва больно. Я думала, это никогда не пройдёт, но мама, как всегда, оказалась права. Сегодня у меня есть план — тайный план на один вечер, на одну ночь — выбросить прошлое из головы, дать себе шанс пойти вперёд. Завязать в узел змею. Пусть это не любовь. Пусть не мужчина моей мечты. Почти посторонний. Мне нужен толчок от края пропасти в траву, где стрекотание кузнечиков и запах клевера, а наверху счастливые тучки радостно плывут, точно зная куда.

* * *

Мы с Костей перекусываем в кафе на набережной, скрытой снегопадом. Она как бы есть, но её нет. Нет ни реки, ни берегов, ни неровных парапетов, ни высоток на том берегу. От столика виден лишь уголок тротуара и редкие прохожие.

Разговор о работе. Что ещё общего у нас может быть, кроме работы и одиночества? Но говорить о втором на трезвую голову — дурной тон.

— Как ни блокируй все интернет-игрушки и порносайты, народ всё равно найдет лазейку, — говорит Костя. — Кстати, шеф собирается ввести штраф за игры на рабочем месте.

Мы немного обсуждаем вирусы, которыми изобилуют вольные странички, но вскоре я теряюсь в незнакомой терминологии. Сленг программистов уже не кажется мне таким забавным, как раньше — с тех пор, как я выяснила, что такое «писюх». Баг, вес, проц, нуб, винд — всё это неохотно внедрилось в мой пассивный словарный запас и легло на одну полку с названиями старческих болезней и запчастей «Хонды». Из-за переводов, конечно.

— Я вчера переводила семинар, а Сергей Иваныч закимарил в первом ряду и громко всхрапнул. Представляешь, как смутился лектор? — говорю я, и разговор скользит в привычное русло: некоторые лекторы не делают пауз для переводчика, шутят о непонятных русскому человеку реалиях, сыплют техническими терминами, которых я знать не знаю... Костю интересуют проблемы перевода, но немного другого рода, и он спрашивает, может ли «you’re killing me» быть комплиментом. Да запросто — если не убивать, а потрясти до глубины души.

Это беседа ни о чём, ничего личного.

Всё, что мне нужно знать про Костю, я и так знаю: тридцать лет, симпатичный, от него приятно пахнет, год как в разводе, детей нет, бывшая жена укатила за границу — он живёт на работе. Но есть и новая информация к сведению: у него глаза меняют цвет в зависимости от освещения, они добрые и тёплые. И веснушки на носу. Он ест с аппетитом, но красиво. Как это? Сама не знаю. Но некоторые едят так, что неприятно смотреть. А Косте еда приносит удовольствие, и он это не скрывает.

В конце ужина он отводит мою руку с кошельком, платит сам, я молчу и понимаю: если передумывать, то сейчас.

Мы выходим из кафе, садимся в машину и едем к нему домой. Хорошо, что он молчит и лишь бросает вопросительные взгляды. Тишину заполняет радио, но поют, как всегда, полную чушь. «О боже, какой мужчина-а! Я хочу от тебя сына-а...» Мы переглядываемся, дружно закатываем глаза, и Костя меняют радиостанцию.

Пробки рассосались, но машины тащатся из-за снега.

Чтобы добраться до ступенек его подъезда, мне приходится скакать козликом по сугробам, и я тихо ругаюсь: снег попал в сапоги. Если не поставить их на ночь к батарее, завтра придётся весь день ходить с мокрыми ногами, а я это ненавижу. Во мне медленно закипает раздражение, но, конечно, не из-за сапог. Ясно же было с самого начала, что не стоит идти к Косте домой, потому что это против моих правил, а ещё потому что я трусиха. Но теперь отказаться — значит выставить себя ещё и полной дурой.

Костя живет на окраине, в небольшой однушке на десятом этаже, хоть он хороший программист без финансовых трудностей. После развода они с женой, кажется, делили трёхкомнатную квартиру. Оглядываю его лаконичную прихожую и вздыхаю: сисадмин и переводчица, физики и лирики… Хорошо ещё, что он мне не начальник — а то это было бы похоже чёрт знает на что.

Мы устраиваемся на диване, пьем вино и говорим о музыке. Костя любит Ричи Блэкмура (хм, кто это?) и Баха. Надо же. Только, пожалуйста, не включай Баха! Для того, что мы затеяли, это слишком грандиозно.

Он улыбается и гладит мою ладонь, а я уже хочу домой: он милый, красивый, вежливый — но не тот, не тот…

— Ещё вина?

Костя уверенно наливает вино, бокал дрожит в моей руке. Нужно побольше выпить — это поможет. Уговариваю себя: не девочка уже, в конце концов, а неженатый адекватный мужчина моего возраста — это редкий и быстро исчезающий вид. Так можно до пенсии прожить без секса. А это очень грустно. И вообще, куда делся мой дух авантюризма? Остался на студенческой скамье?

Вдруг Костя резко наклоняется и опрокидывает меня на диван. Я громко вдыхаю от удивления. Тёплая рука скользит по животу, мнёт выглаженную белую блузку… Он внимательно смотрит мне в глаза, словно пытаясь разгадать мои мысли.

— Оля, Оленька…

От него приятно пахнет — это очень важно. Его губы мягкие, но чужие — и слишком нетерпеливые. Слишком мокрые, слишком настойчивые, всё это слишком, слишком быстро, и я сама виновата…

— Подожди, — неуверенно отстраняюсь, и какое-то время мы лежим рядом, не глядя друг на друга.

— Оля, если ты не хочешь, так и скажи. Ты ничего мне не должна. Я всё понимаю.

Я рада тому, что он понимает, и чувствую к нему симпатию. У меня есть выбор, и от этой мысли всё становится проще. Молчу, а Костя осторожно ласкает мою шею, расстёгивает блузку, проводит ладонью по животу… Это приятно, но внутри меня сидит сжатая пружина, которая сковывает, не даёт расслабиться. Костя медленно снимает блузку, расстёгивает и стаскивает юбку, а колготки я уже снимаю сама. Мне ужасно неловко под его пристальным взглядом — я, ей богу, не Бриджит Бардо!

— Ты очень красивая, — он, видимо, понял, как мне необходима моральная поддержка в виде восхищения, пусть и преувеличенного. — Я иногда думал о том, что там, под твоей одеждой, какое у тебя тело. В душу твою я не лезу, но… открой мне хотя бы своё тело, Оля. Не бойся.

У него завораживающий голос. Конечно, мне было бы интересней заниматься сексом от всей души, но сейчас это невозможно. Мы видимся на работе пять дней в неделю, но Костя не знает обо мне почти ничего: какие книги я читаю, какой кофе пью, что пою в душе…

Он не знает о моей тайной страсти, которую пришлось забросить — о танцах. Не знает о том, что у меня к двадцати восьми был только один мужчина. Что сегодняшний вечер для меня — возможность перечеркнуть прошлое, сказать себе, что не всё в жизни кончено: на свете есть и другие, кроме того, который обидел, которому я стала не нужна, со своей глупой девчоночьей преданностью, с колючими шутками, нелепыми спорами о книгах и мечтами о ненужных ему детях. Я, наконец, решаю переступить через себя, выполнить поставленную задачу по собственному спасению, воплотить часть своего секретного плана по прощанию с прошлым.

— Ты только не стесняйся, Оля. Скажи, если что не так.

Я знала, что Костя будет чутким. Догадывалась. Но он ещё и нежный. Тело откликается на тёплые мужские руки, но я закрываю глаза и сразу вижу перед собой лицо того, другого, которого мечтаю выбросить из головы. Вижу его белокурую голову, серые глаза, нависающий силуэт и контур сильных рук. Слышу шёпот лживых слов, которые до сих пор живы в памяти. Он ушёл, а слова остались: «Ты моё танго».

В квартире у Кости тихо и полумрак, а у меня в ушах бушует либертанго Пьяццолы — свободное танго, танец расставания, который должен сегодня меня освободить. В танго контакт двух тел от колен до груди; там всё происходит то нежно, то резко; там паузы; там рывок головой — безудержное «нет» неизбежному прощанию. Там всё на полусогнутых, всё на полутонах, много равномерных покачиваний и бесконечное переплетение ног. Там смешаны дыхания, там сердцебиение в унисон. Можно ненадолго коснуться щекой его колючей щеки, запрыгнуть на него, обхватив ногами, и дать себя кружить, а потом упасть с размаху вниз и знать наверняка, что тебя поймают сильные руки. Это танго из прошлого.

Тот, первый и единственный, ушёл, научив меня всему на паркете: как плыть с гордо поднятой головой, как следовать за партнёром, повинуясь легкому движению ладони. Танго — последний танец уходящей любви, и, когда в моей голове вступает аккордеон, тело вытягивается, как струна: оно хочет поймать последний момент наслаждения. В танго нужно сразиться, доказать, что ты уходишь по своей воле, и не дать себя покорить. Это дуэль, в которой нельзя проиграть. Он, мужчина из прошлого, научил меня всему, кроме главного — как прощаться по-настоящему, а не в танце. И как потом всё это забыть. Эту науку я постигаю сама.

Мы с Костей лежим рядом на небольшой кровати.

— Оля, ты только не сбегай, ладно?

Этот мужчина из настоящего поражает своей проницательностью: именно такие мысли кружат в моей голове, когда он бережно укрывает моё расслабленное тело. Что будет утром? Смогу ли я смотреть ему в глаза? Понял ли он, что я занималась любовью не с ним, а совсем с другим человеком, с призраком своего воображения?

Странно лежать в чужой постели, но приятно чувствовать, как кто-то просто держит тебя за руку. Слушаю Костино неровное дыхание и, опускаясь на землю с облаков эгоизма, думаю о нём — живом, реальном человеке, лежащем рядом. Наверное, ему тоже одиноко, раз он пригласил меня к себе — он не похож на мужчин, которые меняют женщин как перчатки. Согретая телами постель уже не кажется чужой. Наползает сон, когда я слышу тихий шёпот:

— Спасибо, Оля… Ты знаешь, у меня после жены никого не было.

Зря он это сказал. В моей голове снова заныл аккордеон, и я тихо плачу, сжимая его руку.

— Оля, ты что? Прости, если я тебя обидел… Чёрт возьми… чёрт, я не хотел.

— Костя, ты ни в чём не виноват. Просто я… я… я в порядке.

Слова застревают в горле.

— Точно всё хорошо?

— Да.

Я знаю распространённое мнение мужчин о том, что женщины любят всё усложнять. Но что же делать, если всё сложно? Костя обнимает меня за плечи, даёт выплакаться, и мы вместе засыпаем.

* * *

На следующее утро он будит меня невыносимо рано.

— Домой заезжать будешь перед работой?

Я мотаю головой.

— Тогда поспи ещё часок.

Послушно закрываю глаза, но сон уже сбежал, растревоженный незнакомыми запахами, шорохами, новыми сомнениями и страхами. Шумит вода в душе, свистит чайник на кухне, доносится блаженный запах кофе. Выбираюсь из-под одеяла, подбираю разбросанную по полу одежду и облачаюсь в форму стюардессы, по-королевски желая отдать полцарства за халат. Я могу запросто проходить в деловом костюме весь рабочий день, но с утра тело, сжатое в тиски нейлона, бунтует и просится на свободу.

Конечно же, Костя, мне на зависть, одет в халат. Мы завтракаем на кухне, которая выглядит вполне прилично для холостяцкой квартиры: идеально чистая плита, отутюженные полотенца. В доме чувствуется женская рука. Интересно, кто сюда приходит? Мама?

— Мило у тебя.

— Баба Соня, соседка, помогает с уборкой, — отвечает Костя. — Времени у самого вообще нет.

Улыбаюсь: он читает мои мысли, словно владеет Легилименцией…

— Костя, а ты любишь «Гарри Поттера»? — вырывается у меня. Глупо, конечно, и не в тему…

Он удивлённо изгибает бровь, направляет руку на холодильник, кричит:

— Алохомора!

Я улыбаюсь, ем сыр, долго смотрю на одинокий кактус на подоконнике, на снежную круговерть за окном, на Костины мокрые волосы и больше не чувствую неловкости. Зря я постеснялась попросить халат.

— Добираться час будем, так что долго не краситься, — командует Костя. — Если я систему с утра не запущу, фирма не заработает.

Смеюсь:

— Если я на переговоры не приду, немецкие гости с утра напьются, не подпишут договор, и фирма потеряет кучу денег.

— Если я не обновлю антивирус, все ваши договоры съедят черви.

— Если я опоздаю, шеф будет на конях, и всем мало не покажется.

Расчёсываюсь и крашусь в коридоре, Костя одевается в комнате, тихо посмеиваясь.

— Если я опоздаю, — говорит он, — никто не сможет с утра посплетничать по сети.

Скептически хмыкаю.

— Если я опоздаю, Ниночку заставят переводить вместо меня и назреет международный конфликт. Третья мировая! С немцами шутки плохи.

Несмотря на удачный макияж, отражение выглядит немного потрёпанным, только глаза горят. Но самое ужасное — это мокрые сапоги.

В машине снова играет радио: «Подари мне эту ночь…» Мы переглядываемся и улыбаемся. Костя немного ворчит на снегопад, и я жалуюсь на примятую блузку.

— Прости, — искренне говорит он, и я чувствую, как запоздало начинают гореть щёки.

Возле многоэтажного офиса дворники уже успели расчистить дорожку, ведущую ко входу в корпус. Мы идём гуськом, заводим разговор о расширении фирмы, о новых сотрудниках и об отделе продаж, который откроется с нового года. Можно подумать, что мы только что случайно встретились у входа.

— Удачного дня, — говорит он, выходя из лифта на своём этаже.

— Послушного софта, — отвечаю я, ловя его улыбку сквозь закрывающиеся двери.

Иду в сторону конференц-зала легко, в темпе вальса, в слегка примятой блузке и мокрых от снега сапогах. Сегодня приезжают важные немцы, с которыми желательно слиться — не в экстазе, конечно, а в бизнесе. В голову лезут дурацкие шуточки о немецких порнофильмах, и мне это совсем не нравится. Нужно настроиться на рабочий лад. Я слишком долго жила без секса, и он оказал на меня какое-то странное действие.

— Что с тобой? — спрашивает Ленка. — Выглядишь... весело.

Усмехаюсь и ставлю себе диагноз:

— Интоксикация от мужских сперматозоидов.

— Молодец, — говорит Ленка, отсмеявшись. — Кто?

— Не скажу. Рано.

Немцы выглядят так сурово, что сразу становится не до шуток; секретарь стелется перед ними ужом, но я их всех хорошо знаю: строгий вид до первой рюмки. Если бы не нужно было переводить за ужином, я бы никогда не увидела волшебного превращения, которое происходит с бизнесменами в неофициальной обстановке. Трансфигурация из херра в швайн.

Переговоры на удивление коротки — какая удача! После них я занимаюсь всякой офисной ерундой, но Костя не идёт из головы. Можно позвонить ему и пригласить на ланч, но я боюсь показаться навязчивой. Ужин, завтрак и ланч подряд — это уже серьёзно. А физики и лирики обитают на разных планетах. К тому же, по моему мнению, нормальные отношения завязываются исключительно на основе прочной и продолжительной дружбы. Впрочем, всё не так безнадёжно: он читал «Гарри Поттера».

За немецко-белорусским ужином есть некогда: кто-то всё время говорит, я без умолку перевожу, в редких паузах переводя дух и думая о том, что завтра долгожданная суббота, можно отоспаться, поваляться на диване, посмотреть какую-нибудь дребедень: сопливое кино или старый КВН. К концу ужина херр Кляйн улыбается, как Златопуст Локонс: очень доволен собой.

Дома блаженно растягиваюсь на любимом диване и сразу жалею, что поленилась зайти за продуктами — ужинать приходится йогуртом. Звонок мобильника злит — мозг за день устал думать, язык устал шевелиться… Увидев Костин номер, быстро нажимаю кнопку.

— Привет, Оля. Как дела?

— М-м-м... Хорошо.

— Ты дома?

— Да.

— Как переговоры? Обошлось без военных действий?

— Ну, мы же не опоздали.

Он смеется.

— Слушай, я тут мимо проезжаю, может, заехать за тобой, поужинаем?

— Ну... Я не знаю, — смотрю на своё отражение в зеркале, вижу улыбку до ушей, прикусываю губу. — Ну хорошо. А когда?

— Вообще-то, я уже под окном.

С улицы доносится короткий автомобильный гудок.

— Придётся подождать.

— Ты не спеши, я подожду, О-ля.

Мне приятно слышать, как он произносит моё имя — медленно, по слогам. Усталость улетучивается. Надеваю джинсы и джемпер, закручиваю волосы в хвост, запихиваю в сумку тапочки и пижаму и думаю о предстоящем вечере. Сегодня мне хотелось бы заняться любовью с самим Костей, а не с привидением из прошлого — и без всяких там танго.

Бах вполне подойдёт.

Глядя на чистый снежный лист, в который превращается двор после ночного снегопада, я часто думаю о том, чтобы начать жизнь с чистого листа — или, по крайней мере, что-то в ней изменить в лучшую сторону. Вечером снова смотрю в окно на тот же двор, покрытый тёмными пятнами парковочных мест, с серыми протоптанными дорожками, со стайками недовольных ворон, оставшихся без еды, и молча вздыхаю: сегодня не получилось. Но завтра у меня будет новый шанс. По прогнозу ночью надёжный минус и стабильные осадки в виде завирухи, значит, утром передо мной расстелется очередной чистый лист размером с двор, ограниченный контуром многоэтажек. Можно строить новые планы, которым не суждено сбыться. Ибо редко сбывается то, что не пытаешься воплотить.

Но так будет не всегда.

Через недельку-другую сугробов наметёт столько, что мириться с ними будет уже нельзя. Двор будет белым и днём, и ночью, и старый дворник махнёт на всё рукой и уйдёт в запой из-за бессмысленной борьбы со стихией. Я не стану его осуждать.

Наверное, это случится под Новый год.

Тот белый лист, что мне по утрам подкидывает судьба, должен будет наполниться красками, которые я нанесу сама, не дожидаясь оттепели. И, наконец, сделаю то, что давно собиралась: позвоню тебе и расскажу всю правду.

Про то, как я скучаю без Джесси — её лохматая морда не будит меня по утрам, и у меня нет повода ворчать, услышав твое сонное мычание; нет повода напяливать старые кроссовки и выскакивать во двор, чтобы твоя драгоценная собака задрала ногу у куста, а потом бежать по старому парку, натягивая поводок, догоняя радостно виляющий хвост, вдыхая свежий осенний воздух. В ноябре вы с Джесси ушли. Это было жестоко с твоей стороны — лишить меня общения с четвероногим другом. В конце концов, если бы она в своё время не попыталась меня цапнуть, мы бы не познакомились.

В квартире больше не пахнет сигаретами, соседи не жалуются на ночной звон гитары, мне не нужно готовить завтрак, будить тебя рингтоном «белые розы» и смотреть, как ты кривишься и затыкаешь уши, а потом убегать от тебя по всей квартире, роняя стулья, пугая собаку. Не нужно кричать и отбиваться, и заниматься быстрым, поспешным сексом где-нибудь на кухне или в коридоре.

Моё утро теперь спокойно-ленивое и размеренное. Я не опаздываю на работу, не прихожу в редакцию в блузке, надетой наизнанку. Сижу в офисе, пока не допишу статью, не вылетаю, как раньше, пулей в семнадцать ноль-ноль под крики недовольного шефа, чтобы увидеть твоё довольное лицо в стареньком форде, припаркованном под знаком «Только для жильцов дома №6». Я здорово экономлю на sms и больше не читаю идиотских сообщений вроде «Прикинь, аренда воздушного шара всего двадцать баксов в час. Полетаем?» По вечерам вместо того, чтобы валяться с тобой на диване задрав ноги и смотреть снукер, я буду ходить на курсы английского по чётным и дизайна интерьера по нечётным.

Мой интерьер по-прежнему оставляет желать лучшего: дверца старого шкафа всё так же стучит, паркет скрипит, холодильник рычит — с каждым днём всё отчаянней и громче. Впрочем, это только кажется. Просто я полюбила читать в тишине, прислушиваясь к шагам на лестнице: шаркает старая баба Тоня, топает Денис с верхнего этажа, цокает каблучками длинноногая Алёнка.

Попадаются и незнакомые шаги. Но твоих нет.

Ты ушел, забрав Джесси и гитару — но не забрал свои вещи. Что это значит? Я ждала час, ждала два; я уснула в кресле, сжимая телефон. Если одна ссора разбила всё, что у нас было — неужели не было ничего?

Редактор разгромил статью, которую я писала целую неделю, тебя подвел поставщик, с которым вы работали год. На одной маленькой кухне столкнулись два больших раздражения. Разговор на повышенных тонах — оказывается, у нас куча недостатков. Два грубых слова, одна разбитая чашка, одна маленькая истерика. Ты хлопнул дверью, но… я совсем не то имела в виду! Ты не неряха, не шовинист, не бесчувственный, не безразличный, не невнимательный, не толстокожий... А ты и правда хотел сказать, что у меня вечно всё пересолено и подгорает, что у меня странное чувство юмора и что статья, действительно, ерундовая получилась — прав мой редактор? Что я фальшиво подпеваю, балую твою собаку, постоянно опаздываю, везде забываю ключи — и что не каждый вытерпит такое легкомыслие и беспечность? Сам не знаешь, как продержался целых два месяца?

А зачем тогда так мастерски делал вид, что счастлив?

* * *

Я докажу, что я не легкомысленный ребенок, и позвоню первая — потому что через три дня Новый год, а я купила подарок для Джесси.

— Привет.

— Привет.

Молчание под адреналином. Глотаю ком, не могу успокоить биение сердца. О, это будет невероятно по-взрослому — разреветься и взмолиться: пожалуйста, приходи…

— Что-то случилось?

У меня ничего не случилось. У меня вообще ничего не происходит, с тех пор, как ты ушёл, и даже часы в коридоре стали.

— Нет, всё в порядке. Просто… хотела узнать, как ты.

— Нормально. А ты?

Я вообще никак, и слышать твой голос — самое большое событие за последние три недели.

— Тоже нормально.

— Ты извини, у меня параллельный звонок, я тебе перезвоню.

Конец вызова.

Вот и всё.

Параллельный звонок, мы параллельные прямые.

Тихо реву, глотая слёзы отчаяния — как я могла впустить тебя так глубоко, дать поселиться в голове, в душе, беспечно подставив всю себя горячему солнцу? Поверить, что щёлкнул, соединился карабин, прочно соединяя нас — вот так просто и сразу, как только мы познакомились в парке, когда ты ругал Джесси и долго извинялся за то, что она меня испугала, цапнув за кроссовок.

Не было пустых обвинений — ты тогда всё правильно сказал. Но я не перестану быть собой. Буду терять ключи, опаздывать, странно шутить и фальшиво петь. И если ты смог нормально прожить без всего этого целых три недели, значит, я самая глупая журналистка на свете.

Только неясно, что делать с белым листом за окном.

Сажусь за компьютер и — вуаля — всё тот же белый лист. Но здесь проблем нет — за пару часов усыплю его чёрной крошкой букв, с остервенением стуча по клавишам. На неделе от меня ждут статью на тему «Новый год по интернету» — кстати, сейчас проводится акция, в которой все одинокие люди могут встретить Новый год онлайн в своём часовом поясе, регистрация на сайте iamlonely.com. Я тоже зарегистрируюсь, а потом напишу отчёт. Господи, что ж их так много-то — по пять тысяч на пояс! Их — нас — их... Их. Конечно. Я это не всерьез, а по работе. Мы с тобой в одном часовом поясе, но на разных планетах.

Что за шум? Это лай Джесси — я узнаю её радостное завывание из целого собачьего хора! Сердце летит в пропасть. Я знала, что ты вернешься. Ключ долго звенит у двери, щелкает замок, и вот вы на пороге.

— Прости, днём не смог перезвонить. Решил сам.

Намокшая от снега Джесси бросается ко мне, лижет шею языком.

— Проходи.

Душа ликует. Вы пахнете морозом.

— Ужинать будешь?

У меня на ужин подгоревший омлет, но это неважно. В буфете есть начатый мартини, оливки и жареный миндаль. Впрочем, чтобы отпраздновать счастье, достаточно подгоревшего омлета.

— Я ненадолго. Хотел вернуть ключи.

— А-а-а... Мог бросить в почтовый ящик.

— Но мне нужно забрать вещи.

— Да, конечно.

Вещи в почтовый ящик не впихнешь. Как не впихнешь ком эмоций в моё невесомое тело — их слишком, они рвутся наружу, бьют через край.

— Ты собери их, пожалуйста, а я потом как-нибудь заеду.

— Ну уж нет, собирай сам и сейчас. А я пока погуляю с Джесси — эй, собака, ты не против? Гулять, гулять!

Мне нужен воздух и движение. Джесси машет в ответ хвостом, мчится к двери. Мы вылетаем из душной квартиры на коридор, сбегаем по лестнице, вниз, вон, на улицу.

Снегопад не прекращается. Я катаюсь на ржавых скрипучих качелях, пока Джесси обнюхивает скамейки, вспоминая знакомые запахи. А потом мы гоняем по двору, как два оголтелых щенка, вместе падаем в снег, вместе гавкаем — она приносит мне потерянную в снегу шапку, лижет в лицо.

— Джесси, Джесси, ко мне!

Собака рвется к хозяину, я сажусь в сугроб и ослабляю поводок. Отпускаю.

— Я защёлкнул замок, — громко говоришь ты. У тебя на плече большая сумка.

Я киваю.

— Долго не сиди в снегу. Пока. Удачи.

Они уходят: Джесси бежит впереди, несколько раз оглядывается, машет хвостом. Я машу ей рукой. Когда два темных силуэта скрываются в арке, я падаю спиной в снег и делаю ангела — долго вожу руками вверх-вниз, а ногами вместе-врозь. Вверх — вниз. Вместе — врозь. Улыбаюсь снегопаду, открываю рот и считаю пойманные языком снежинки. Я нарисовала ангела на белом листе, и он больше не пустой. В нем моё одиночество, ожидание и, несмотря ни на что, надежда.

Неужели тебе совсем-совсем не интересно?

Не интересно увидеть, как я танцую в новеньких атласных балетках, и моя розовая пачка раскрывается, как зонтик?

Или как я показываю «Бременских музыкантов» в лицах?

Мама с бабушкой падают со смеху, и они не притворяются. Так нельзя притворяться: у мамы краснеют щёки, улыбка до ушей, и она смешно морщит нос. Люблю, когда она смеётся! И радуюсь тому, что мой «гениальный сыщик» действительно такой гениальный. Так мама говорит.

Но больше всего я люблю показывать принцессу. Я всё время представляю, что ты — это трубадур, а принцесса — это мама, и ты поёшь ей песню под балконом.

Под нашим балконом стоит большой мусорный бак, а рядом с ним внедорожник дяди Саши. В последнее время он часто приезжает к маме и привозит мне подарки. У меня уже этих кукол — завались. Только я в куклы совсем не играю.

Когда приезжает дядя Саша, бабушка или тётя Таня уводят меня погулять, а иногда забирают к себе ночевать. Это чтобы я не болталась под ногами — так сказала тетя Таня, когда говорила по телефону в машине по пути из зоопарка. Она думала, я сплю на заднем сиденье. А я не спала. Я давно поняла, что можно узнать много взрослых секретов, если тихо лежать с закрытыми глазами.

Когда мамы нет рядом, бабушка говорит дедушке, что у меня твои глаза. Я ей верю, потому что она тебя видела по-настоящему, а я только на фотографиях. У нас дома есть альбом с пустыми страницами, и я знаю, что там когда-то был ты. Сначала я думала, что мама выбросила твои фотографии, потому что тебя терпеть не может. Но это не так. Они лежат в её тумбочке, и я иногда вижу, как она их рассматривает. Стала бы мама это делать, если бы тебя терпеть не могла?

Мама такая красивая — у неё рыжие волосы и голубые глаза. Жаль, что я совсем на неё не похожа. Я часто подхожу к зеркалу и разглядываю себя: у меня тёмные волосы и глаза тёмно-карие, почти чёрные. Мама ласково называет их «мои угольки». Это значит, что они ей нравятся.

Она говорит, что со мной не соскучишься: я всё время придумываю что-нибудь интересное. Я раскрасила Тишку красками, и он громко мяукал, когда его отмывали. Я полила духами подушки, чтобы они приятно пахли, и сама постригла себе чёлку. Мама поругалась немного, но потом смеялась, рассказывая об этом тёте Тане.

Взрослые очень странные. Думают, что я засыпаю, как только они отправляют меня спать. Но я не виновата, что слышу их разговоры на кухне. Я знаю, что ты живешь в соседнем городе. Только почему-то никогда ко мне не приходишь. И мне немножко страшно — вдруг ты не можешь прийти, потому что заболел?

Если честно, я не очень люблю тётю Таню. Она мамина старшая сестра и всё время её ругает, как маленькую. У тети Тани нет ни мужа, ни детей, но есть хорошая работа в министерстве. Больше всего мне не нравится, когда она называет тебя придурком, а маму круглой дурой.

— Ну почему ты должна одна кормить Машку? Гордость гордостью, но всему же есть предел! — говорит тётя Таня.

Машка — это я. Но мама обычно зовёт меня Марусик.

А мама отвечает:

— Мы ему не нужны. И нам от него ничего не нужно.

Иногда я маму не понимаю. Она всё время говорит, что я её радость и со мной весело. Как радость может быть не нужна? Конечно, я тебе нужна. Я знаю, почему ты не звонишь — ты потерял наш номер телефона. Мне очень интересно знать, какой ты.

Тётя Таня курит на кухне, и мне не нравится запах дыма.

— Я тебе сразу сказала, что он сволочь.

Я знаю, это она о тебе, но я ей не верю. Мама очень строгая и разборчивая и всегда выбирает для меня всё самое лучшее: еду, платья, туфли и велосипед. Она никогда не выбрала бы для меня плохого папу.

Я лежу в кровати, не сплю и слушаю, как тётя Таня на кухне расхваливает дядю Сашу. Он надёжный, серьёзный и пошёл на повышение.

— Вместо нашей дыры жить в Испании и быть женой атташе? Да я бы даже не раздумывала!

Я не знаю, что такое атташе, но слово некрасивое. Надеюсь, маме оно тоже не нравится. Она вздыхает:

— А как же Марусик?

Тётя Таня неприятно фыркает.

— Ну оставь её на годик-другой бабушке. Ей всё равно на пенсии делать нечего.

Мне совсем не хочется спать. Я очень-очень жду, что же ответит мама. Я люблю бабушку, но не хочу, чтобы меня оставляли. Мама не отвечает, и мне становится страшно. И я воплю, что есть сил.

Они прибегают на мой крик, запыхавшиеся и перепуганные.

— Марусик, что случилось? — мама крепко обнимает меня. От неё пахнет сигаретами. — Что-то приснилось?

Я киваю. Мама качает меня, а тётя Таня уходит домой, недовольно топая в коридоре. Мы с мамой долго сидим в темноте.

— Что такое атташе? — спрашиваю я.

Мама поворачивает ко мне удивлённое лицо и смотрит так внимательно, как будто проверяет, не заболела ли я. А потом улыбается и качает головой. Я так и знала, что это нехорошее слово.

— Так что тебе там приснилось? — она хитро щурится, и моё лицо становится горячим.

— Я темноты забоялась.

Мама ложится рядом со мной. Я знаю, что она не сердится. И тогда я прошу:

— Расскажи мне о папе.

Она долго молчит.

— Что тебе рассказать?

— Он… хороший?

Снова тишина. Я не хочу, чтобы она плакала, как в прошлый раз, когда я спросила о тебе. Но она тихонько вздыхает и говорит:

— Хороший.

Я так и знала.

— А почему он никогда к нам не приходит?

Мама поворачивается и гладит меня по голове.

— Ты никому-никому не скажешь?

Я киваю.

— Это секрет! — говорит она.

Я делаю большие глаза. Мне очень-очень интересно. Сейчас мама расскажет мне тайну, которую не раскрыла, наверное, даже тёте Тане.

— Он не знает, что ты есть на белом свете. Так получилось.

У меня становится сухо в горле. Теперь я всё понимаю. Ты не скучал без меня, потому что не знал, что я есть.

— А давай ему расскажем. Вот он удивится, — говорю я.

Мама качает головой.

— Ты ещё маленькая и не понимаешь.

Не люблю, когда она так говорит. Мне шесть лет, я большая и всё понимаю.

— Он не обрадуется?

Мама пожимает плечами.

— Когда он узнал, что ты должна родиться, то не обрадовался. И думает, что ты не родилась. Потом он уехал в свой родной город, и мы больше не виделись.

Она всё ещё гладит меня по голове. Я ничего не понимаю, кроме того, что ты хороший, но мама почему-то сердится на тебя. Когда она ругает меня, то я прошу прощения, и мы сразу миримся — мама не умеет долго сердиться. Если мама простит тебя, то ни за что не уедет с дядей Сашей.

— А давай ему позвоним.

Мама смеётся.

— И что мы ему скажем?

Я не знаю. У меня вдруг щекочет в животе.

— Ну, скажем… привет, папа.

Мама снова смеётся, и у неё на щеках появляются ямочки.

— Спи давай, — говорит она, накрывая меня одеялом.

Я закрываю глаза. Мама сидит рядом и гладит мою руку, а когда думает, что я уснула, выходит из комнаты и гасит свет в коридоре. Но я не сплю, и у меня есть план. Как бы мне из-за него не нагорело, как говорит бабушка. Или как бы мне не получить на орехи… Я немного жду, а потом осторожно встаю с кровати и иду в коридор. Из окна на шкаф падает свет от фонаря, и все вокруг странно вытягивается — и стул, и вешалка, и кушетка… Мне страшно, но совсем чуть-чуть. Мамин телефон лежит на полке возле ключей. Хватаю его, на цыпочках возвращаюсь в комнату и запрыгиваю в постель. На всякий случай прячусь под одеяло.

Мама часто даёт мне свой телефон. Я на нём играю, смотрю фотографии или звоню бабушке. Я знаю, как пишется твоё имя: с большой буквы «О». Нажимаю на стрелочку и листаю: на «О» много имён и много номеров. И всего один номер без имени. Самый первый. Просто «О» и точка. Нажимаю на зелёную кнопочку.

— Привет! — говоришь мне ты. Голос приятный, но очень удивлённый.

— Привет, папа, — шепчу я.

— Кто это?

У меня перехватывает дыхание, и становится по-настоящему страшно. Сбрасываю звонок, лечу назад в коридор и кладу телефон на место — мне кажется, что он горячий. Почти как мои щёки. Ныряю в постель и чувствую, как в горле стучит сердце.

Почти сразу в коридоре раздаётся громкая песня маминого телефона. Я боюсь пошевелиться. Мама долго не выходит из комнаты, но я слышу, как наконец она стучит дверью и берет трубку.

— Да. Олег, ты? Что-то случилось?

Я не дышу. Я угадала с буквой «О», но не знаю, что теперь будет. Что скажет тебе мама? Не будет ли ругать потом меня? Ведь я выдала её секрет.

— Нет. Нет, конечно. Нет! — повторяет она, и мне это не нравится. — Да не звонила я. Ты знаешь, который час?

Мама долго молчит — наверное, ты что-то говоришь ей в трубку. Надеюсь, что-то хорошее. Потом мама уходит с телефоном в свою комнату, и я едва слышу её голос. Кажется, она извиняется. Она расстроена. Вот её голос становится громче, и я различаю слова: «Не знал или не хотел знать?»

Проходит целая вечность, прежде чем мама заходит в мою комнату и садится на уголок кровати. Я старательно соплю, но она мне не верит.

— Марусик, ну что мне с тобой делать?

Я перестаю сопеть и прошу:

— Не уезжай с дядей Сашей.

Она тихо хмыкает и гладит меня по голове. Я открываю глаза, но не могу разглядеть её лицо. Не хочу, чтобы мама из-за меня плакала. Кажется, она улыбается.

— Не уеду, не беспокойся.

Я вспоминаю твоё лицо с фотографии. Теперь я знаю твой голос.

— А папа… у него есть наш адрес?

Мама кивает.

— Он придёт познакомиться со мной?

Мама долго молчит. Мне кажется, ей хочется, чтобы папа пришёл.

— Давай пригласим его в гости, — говорю я. — Без приглашения приходить нехорошо, а с приглашением можно, — я сажусь в кровати.

— Хорошо, — говорит мама. — Я позвоню ему утром.

— И он придёт?

— Не знаю. Понимаешь, у папы сейчас своя жизнь. Возможно, у него есть… Неважно, — мама трёт рукой лоб, как будто что-то вспоминает. — Марусик, ты должна была сначала спросить у меня.

Зачем спрашивать, если заранее знаешь, что тебе скажут «нет»? Как мама этого не понимает?

Мы молча сидим, я смотрю на маму, на тени за окном, веки становятся тяжёлыми, я на секунду закрываю глаза — и просыпаюсь от света, бьющего в лицо сквозь штору.

Мамы рядом нет. На кухне стучит посуда, и вдруг я слышу твой голос. Я его запомнила — это тот же голос, что был ночью в мамином телефоне. Быстро встаю, выглядываю из комнаты — в коридоре нет никого. Крадусь в туалет, потом в ванную, возвращаюсь в комнату и открываю шкаф. Достаю купальник, белые колготки, розовую балетную пачку и новые атласные балетки.

Если уж являться неожиданно, то при полном параде — так говорит бабушка.

Тебе тоже знакомо это уныло-размеренное раскачивание? Нет? Значит, тебе повезло. Ты просто его не замечаешь.

Или ты счастливчик: оно размеренное, но не унылое, и по утрам тебя будят любимые губы.

Или же ты пилот: летишь по прямой, обгоняя закат, пытаясь обмануть пространство и время.

А я просыпаюсь под мною же выбранную, ставшую уже ненавистной мелодию. Мобильник, сдохни! Но только не сегодня. Ты мне нужен.

Можно полежать ещё минутку. И ещё шесть, если не краситься. Всё! Я не могу себе позволить прийти на работу непричёсанной и неодетой. Грею руки о чашку с кофе. Раскачиваюсь — медленно, но верно.

И понеслась, как заведённая, всё быстрей и быстрей: разминка в троллейбусе — люди, я вас ненавижу; офис, компьютер, текст, буквы, цифры, таблицы — я вас терплю; пролетаю ланч на максимальной скорости — мне не до еды; встречи, клиенты, звонки, ворчания — почти не замедляю бег; дождь, забытый зонт, магазин — можно сбавить скорость; пирожные с кремом, шоколад с орехами — я вас обожаю, но пропускаю; долой каблуки и лифчик, привет пижама — всё ещё быстро, проворно; а вот после маминого ужина… мой маятник сбавляет ход (под силой тяжести хлопот). И зависает. Он думает, что я сплю.

Я почти не шевелюсь, но не сплю.

Мой друг ноутбук никогда не зависает. Мы ночуем втроём — я, он, и весь мир. Грею руки о чашку с чаем. Там, в том мире, где-то есть ты, но от тебя пока не поступало космических сигналов.

Подруга перебралась в Бостон: ого, там столько наших! Я никогда не видела, чтобы она так широко улыбалась. Это заразно…

Подруга отдохнула в Греции: там было всё, кроме грецких орехов.

Встреча одноклассников. Что? Неужели уже десять лет?

«Привет, меня зовут Вольдемар, виртуального секса не хочешь?» Как ты просочился в мой скайп, Вольдемар?

Вольдемар?! Ты это серьёзно?!

Волдеморт жив и терзает Гарри. Волдеморт умер, Гарри терзает Малфоя. Снарри, драмиона, BDSM, слеш, NC, NC, NC — а как же любовь? Хоть где-нибудь она есть?

Осторожно, флафф?

Мне туда! Виртуальная, но хотя бы разнополая.

Yeah…

Её не может не быть, раз об этом пишут — значит, у кого-то это когда-то было, не могли они всё это просто так придумать.

Дверь медленно открывается. Я холодею от страха.

— Ты что, не спишь? Уже час ночи! Тебе же вставать рано.

Уже час ночи? Во имя всех святых, мне двадцать восемь. Вот что «уже», так «уже».

— Ты меня испугала, мама! Да ложусь я, ложусь. Уже.

Гаснет экран. Я обожаю свой диван. Мастурбация, прострация, реву — со слезами вышло море яда. Мой маятник завис в невесомости.

Я жду твоего космического сигнала, но не бездействую. Завтра поеду на конференцию, где ты вполне можешь сидеть в пятом ряду.

Трудно найти маятник, который бы качался рядом и не мешал моему.

— Давай погребём наши печали! — сказала мне подруга Вика, позвонив на мобильник, который я в своём посольстве включаю только в обеденный перерыв. Вика всегда подгадывает нужное время.

На человеческом языке это означало, что после работы мы должны были встретиться в кафе «Погребок» примерно на полпути между нашими домами.

Я знаю все печали Вики назубок. Точнее, стороннему слушателю они могут показаться разнообразными, но для меня, подруги с десятилетним стажем, вариаций не так уж много, и почти все предсказуемые. Викины истории начинаются обычно так: «Знаешь, что мой бывший опять учудил? Так вот, он…» Значит, меня ждёт рассказ о том, как Журавлёв, её бывший муж, нашёл очередной способ зажать алименты или придумал как ещё «испортить ребенка». Когда-то мне было невероятно жаль, что Вика и Журавлёв расстались, потому что мне они казались отличной парой — двумя прекрасными итальянскими сапогами. Но, вероятно, на одну ногу, потому что долго ужиться в одной коробке, то есть квартирке, у них не получилось. Теперь я иногда думаю, что лучше бы они и не встречались — я гоню прочь эту мысль по одной простой причине: Наташка. Их дочка — чудесное, умнейшее создание: крутит родителями, как хочет. Мне кажется, обделённость детей в неполных семьях сильно преувеличена. У Наташки есть всё, что у её ровесников, только в двойном размере: пятый айфон от мамы, шестой от папы, поездка в Варшаву от одной бабушки, поездка в Прагу от другой…

Однако Викины истории не сводятся к её бывшему мужу и его родственникам, у них бывает и другое начало: «Знаешь, что мой новый учудил? Притащил вчера…» И вот здесь уже может быть невообразимое количество вариантов, которые даже моя богатая фантазия не может предугадать, ибо Вика из тех, кто предпочитает общение одиночеству. Она познакомилась со своим новым «другом» через неделю после бурного и трагического развода и укатила с ним и с дочкой в отпуск в Болгарию. Потом у них что-то не срослось — то ли друг оказался жмотом, то ли недостаточно продвинутым духовно, я уже не помню — и его быстро смыло волной новых приключений. Вика благодушно знакомится всегда и везде, и при этом она очень разборчива. Глядя на неё, я иногда задаюсь вопросом: ну почему распределение мужчин на душу женского населения так неравномерно? Тысячи умных, красивых женщин мечтают встретить хоть одного нормального мужчину, которого можно рассматривать в качестве (хотя бы временного) спутника жизни, а Вика — не совсем молодая и далеко не модель, да ещё и с ребёнком — вынуждена постоянно решать, как отшить неподходящего кавалера.

Я была уверена, что сегодня её печаль будет второго типа, потому что в прошлый раз мы обсуждали, стоит ли Вике соглашаться на поездку за город с Лёней, если интимные отношения пока не входят в её планы. Сошлись на том, что не стоит, но она всё-таки потом позвонила мне с Лёниной дачи и сказала, что оно того стоило. Шашлык удался, интим тоже.

Я люблю «Погребок». Несмотря на название и неуклюжую вывеску с рекламой свежесваренного пива, это вовсе не пивнуха, где встречаются местные «баклажаны», а вполне себе приличное кафе, которое пытается выглядеть винтажным: вдоль стен с кирпичной кладкой дизайнеры поставили чёрные столики с разноцветными стульями, лампы вкрутили в длинные деревянные панели, подвешенные на цепях к потолку, а окна заставили геранями в глиняных горшках. Но самое весёлое в «Погребке» — это надписи на стенах, из-за которых мы с Викой стараемся каждый раз выбрать новый столик. Смывается с них, видимо, только нецензурщина, а так каждый посетитель может написать на кирпиче что угодно прилагающимися маркерами. В прошлый раз мы сидели возле наводящей на раздумья кривой надписи: «Мне трудно, что я с минутами, они меня страшно запутали», сделанной над «Динамо Минск — чемпион» и под «Будзьма беларусамi!» Я люблю представлять, кто мог сделать эти «наскальные» надписи. Первую, вероятно, написал молодой меланхоличный тип, склонный к самоанализу, не любимый фортуной за пассивность и женщинами за наружность. Вторую — бодрячок лет пятидесяти, застрявший в восьмидесятых, который ещё помнит успехи любимой команды. Третью — молодая, белокурая девушка с косичками, с книжкой под мышкой, одетая в вышиванку. Хотя всё могло быть наоборот.

Сегодня оказался свободным столик в углу, что открывало мне обзор аж двух стен, и я прочла на правой: «Зачем тебе солнце, если ты куришь Шипку?», а потом на левой, в углу, под номером телефона: «Слава сексу по интернету». Я вздохнула и стала думать, какой надписью я украсила бы ближайший настенный кирпич. Ничего толкового не приходило в голову.

Когда я заказала апельсиновый сок, от Вики пришло сообщение: «Посыпаю голову пеплом, 30 мин дилэйд», что означало: «Прости, опоздаю на полчаса». Есть хотелось ужасно, так что я дёрнула за шнурок над столом (ещё одна дизайнерская задумка), заказала горячих бутербродов и в этот момент увидела Алика.

Алик — друг моей соседки, Арины Родионовны. То есть она Арина Романовна, а для меня вообще Ариша, потому что я её знаю с детства — задолго до того, как она поступила на филфак и стала, как нетрудно догадаться, учительницей русского языка и литературы. Почему-то дети в школе прозвали её именно так — Арина Родионовна, а в нашей многоэтажке её учеников было не меньше десятка, и мой Игорёк в их числе. Работала она в ближайшей гимназии, была на отличном счету и пару лет назад даже стала «учителем года». Мы никогда не были подругами. В детстве Арина избегала общения, и теперь я знаю почему. Её отец часто бывал подшофе, и Арине приходилось самой ухаживать за больной матерью — не до игр, да и гостей не пригласишь. Родители давно умерли, но общительней Арина не стала. В последнее время мы вежливо здоровались, я иногда спрашивала, пока едет лифт, про своего оболтуса и про школьные дела, но в целом Арина долго жила, спрятавшись за свои огромные очки, заблудившись в своей литературе и стихах серебряного века.

Пока в прошлом году не появился Алик.

Бабки у нашего подъезда перестали сплетничать о том, что Арина «так старой девой и помрёт» и переключились на новую, животрепещущую тему совращения малолетних: «Уж не с учеником ли она крутит, совсем баба стыд потеряла!» Внешне Арина и Алик и правда друг другу не подходили — в свои тридцать с небольшим она была хороша, но, как раньше говорили, дородна и статна (сейчас многие девушки сочли бы это за оскорбление). Худой, курносый Алик выглядел на восемнадцать, но со временем выяснилось, что ему двадцать три и он работает в турагентстве. Алик подвозил Арину в школу на старом Фольксвагене, дарил ей цветы, оставался ночевать, и бабки запели песню из серии «баба захотела ребеночка от молодого». Через пару месяцев им наскучило его обсуждать, потому что главной новостью двора стал наркоман Борис, и они стали караулить и гонять его жутких дружков.

Все заметили, что с появлением Алика Арина расцвела, сменила причёску и гардероб, стала улыбчивей и разговорчивей. Однажды мы застряли в лифте между первым и вторым этажом, и у нас состоялась содержательная литературная дискуссия о Набокове. Именно тогда Арина и сообщила мне, что Алик сделал ей предложение.

Но потом у них всё пошло наперекосяк. Кто-то из соседей по лестничной площадке видел, как она выставила пьяного Алика за дверь, кто-то слышал, как она отчитывала его, крича, что он созрел только для клубов и гулянок, Алик стал реже приходить к Арине, а в последние две недели его машина вообще перестала появляться у нас во дворе. Зато у бабок появился новый повод для сплетен: Арина стала встречаться с Семёном Сергеевичем — отставным офицером, вдовцом, родителем одного из её учеников, «положительным мужчиной, который всех наркоманов наконец поразгоняет».

Почему Алик без церемоний подсел ко мне за столик в «Погребке»? Потому что мы с ним близко познакомились месяц назад, когда спасали кота.

Это было ранним утром, перед работой. Я задержалась возле своей машины, когда незнакомый кот серо-бурой окраски забрался на ближайший клён и стал громко мяукать на всю округу. Под клёном быстро собралась небольшая толпа, в которой мы с Аликом были в роли молчаливых сочувствующих.

— Может, пожарных вызвать? — предложила дама лет сорока. — Высоко сидит, сам не слезет.

— Так они и приедут, — возразил мужчина в шляпе. — Поорёт и слезет. Коты всегда падают на лапы и не разбиваются. Даже если и свалится, ничего с ним не случится.

— Может, колбаски ему вынести или молочка? — предложила девочка с портфелем.

Я подошла поближе и посмотрела наверх. Кот показался мне вполне упитанным, а его мяуканье — противным, но не жалобным.

— Жалко котика, — захныкала девочка. — Тимур, ты не сможешь снять его? — спросила она у стоящего рядом мальчишки лет десяти.

— Что? Да запросто, — ответил он, оценивая высоту, и шоу началось.

Тимур снял куртку, закатал рукава рубашки и полез на клён. Сначала все молча за ним наблюдали, задрав головы, затем стали давать ценные советы, а когда он наконец с большим трудом забрался на нужную ветку и уже протянул руку спасения бедному коту, тот возмущённо зашипел, без труда сбежал вниз по стволу и скрылся в ближайших кустах.

— О, и сюда Рыжий забрался, — сказал нам вышедший из подъезда дворник, когда кот нырнул в подвал. — Он вообще-то в соседнем дворе промышляет. Залезет и мяукает. Спускается только за рыбой. Ни хлебом, ни колбасой его не заманишь. Разборчивый!

Толпа посмеялась и стала расходиться, под деревом остались только девочка с портфелем, я и Алик. Материнский инстинкт во мне переживал за Тимура, и я внутренне напряглась, готовая в любой момент поймать его, прежде чем он свернёт себе шею. Алик стоял рядом, подняв одну руку, и записывал происходящее на камеру мобильника. Тимур ловко слез с дерева, не по-детски выругался, и они с девочкой побежали в сторону школы.

— Хороший ролик вышел, — сказал мне Алик, пряча телефон.

— Вы что, журналист? — наивно спросила я. Мне показалось, он был слегка разочарован тем, что мальчишка не свалился.

— В некотором роде, — хмыкнул он. — Вообще-то, я в турагентстве работаю. Вам путёвочка на Кипр не нужна? Горящая, за полцены.

Я помотала головой. С моим рабочим графиком в визовом отделе морское побережье в ближайшие полгода было недостижимой мечтой.

— Это я для блога, — пояснил Алик, и мы вместе направились к подъезду. — Главное в наше время — что?

— Хорошо отдохнуть? — попыталась угадать я.

— Вовремя включить камеру.

— И много у вас просмотров? — спросила я.

— Больше чем у сайта нашего турагентства. Ваш двор — кладезь событий, — признался он и махнул рукой в сторону соседнего дома. — Например, вчера вон из того окна кто-то выбрасывал шмотки и громко ругался. Умора… А неделю назад подростки вон в тех кустах…

В это время из подъезда вышла Арина. Она помахала Алику рукой, кивнула мне, и он, не договорив, устремился ей навстречу. Что делали подростки в кустах так и осталось для меня загадкой. Оставалось лишь надеяться, что моего Игорька среди них не было.

* * *

В половине седьмого в «Погребке» стало довольно многолюдно. Алик сидел за моим столиком, восхвалял вьетнамское побережье и рассказывал о прелестях дауншифтинга. После второго пива он перешёл на «ты».

— Сдаёшь в аренду квартиру — у тебя сколько комнат? Три? В центре, с мебелью, баксов на пятьсот потянет… Так вот, переезжаете всей семьёй во Вьетнам и там на эти деньги живёте без забот, не работая. Я тебе сейчас покажу, — сказал он, тыча пальцем в экран планшета. — Там всё невероятно дёшево! И тебе, и мужу, и сыну хватит на жизнь. А с родственниками можно и по скайпу общаться. От них лучше держаться подальше. От людей вообще нужно держаться подальше. Вот!

Алик повернул ко мне экран и продемонстрировал лазурную лагуну с пальмами и зонтиками, напоминающими вьетнамские шляпы. Он был расстроен и немного пьян. Я одобрительно кивнула и посмотрела на часы, проклиная вечно опаздывающую Вику.

— Не каждому нравится ничего не делать, — дипломатично заключила я.

— Но если ты вдруг надумаешь, устанешь от цивилизации, обращайся. Дауншифтинг — тема. Если тебя смущает Вьетнам, езжай на Гоа, там ещё чудесней, — на экране замелькали картинки, а потом Алик сунул планшет мне в руки и сказал: — Посмотри в моём блоге. Тебе что заказать?

— Спасибо, я в порядке, — ответила я, а он дёрнул за висящий над столом шнурок.

Я полистала картинки в его блоге — с индианками в пёстрых сари, с молодыми загорелыми серфингистами, с экзотическими фруктами, и вдруг мой глаз зацепился за знакомое лицо. Я ткнула пальцем в экран и увидела Арину. Она была у себя дома, на кухне, причём совершенно раздетая. Собираясь закрыть видео, не предназначенное для моих глаз, я вдруг замерла и вопросительно посмотрела на Алика.

— Это твой блог? — спросила я.

— А что? — ответил он, сердито скалясь и отбирая у меня планшет. — Вы же никогда не были подругами, так? Я тебе кое-что скажу… Ты думаешь, Арина — скромная учительница? Думаешь, она сеет умное, доброе, вечное? А почему она своих учеников не учит вот этому? — он повернул ко мне экран, на котором продолжало идти откровенное видео. — Потому что она… двуличная. Знаешь, что она вытворяла? У меня были женщины, но чтоб такое… И главное, всё время пыталась меня учить. «Не клади локти на стол!» Да после того, что она делала на этом столе… «Давай я почитаю тебе Бальмонта!» Она просто чокнутая. «Что ты читал из школьной программы? Надо восполнить пробелы. Любой образованный человек должен знать такие вещи…» Я познакомился с ней в ночном клубе, а теперь она клубы терпеть не может.

Я перевернула планшет вниз экраном.

— Знаешь что, Алик… Почему бы тебе с ней не поговорить?

— О чём? О Бальмонте? Я звал её с собой на Гоа…

— У тебя есть квартира, которую можно сдать?

Алик выразительно икнул и махнул рукой, из чего я поняла, что квартиры у него нет.

— Зачем ты выложил это в блог? — спросила я.

— Не только в блог, — сказал он, щурясь. — И ссылки кинул всем её друзьям из всех контактов… Всем коллегам, ученикам — пусть посмотрят на свою Арину Родионовну… У меня таких кино с ней знаешь сколько! Держала меня за мальчика на побегушках, а потом, когда появился более денежный вариант, быстро переключилась на него.

Я не сочла нужным объяснять Алику, что он, действительно, мог быть не самым подходящим вариантом для Арины. И как она вообще забрела в ночной клуб? Не иначе как за компанию.

— Алик, ты сволочь, настоящая и подлинная, — тихо сказала я.

— Shit happens, — ответил Алик, указывая на надпись на стене. — Правда жизни. Одно сплошное дерьмо, а не бабы. Что молодые, что постарше, — он вскочил с места и, запихнув планшет в сумку, нетвёрдым шагом вышел из «Погребка».

Я заказала сок у подошедшего официанта и уставилась на кирпичную стену, думая о том, как давно Алик осуществил свой план мести и знает ли о нём Арина. Конечно, личная жизнь никого не должна касаться, учителя тоже люди, и всё же… Я представила, как коллеги Арины смотрят это видео, как на него натыкается Семён Сергеевич, как смакуют его её ученики, и мне стало не по себе. Я с трудом подавила в себе желание догнать Алика и вмазать своей тяжелой сумкой с зонтом по его веснушчатой роже.

— Прости, прости, сорри! — раздалось у меня над головой. — Полчаса простояла в пробке, чёрт знает что… Ремонт дороги.

— Привет, — дружелюбно сказала я.

Вика сняла плащ, плюхнулась на стул напротив и посмотрела на стену.

— Так, что у нас сегодня? «Доверяй, но проверяй!» Чудная надпись! Так я и знала! Вот клянусь, так я и знала, что у нас с Лёней ничего не выйдет. Это судьба. Послушай, что он вчера учудил…

Вика рассказала подробную историю о том, как Лёня решил перестать быть трудоголиком, продал свою фирму, сдал две свои столичные квартиры и хочет переехать жить на Бали.

— И меня с собой зовёт, представляешь? — она тяжело вздохнула. — Может, согласиться, а? Работа так достала, сил нет… Что ты думаешь?

Я пожала плечами.

— Ну а сам-то он ничего?

— Вроде ничего. Хороший мужик. И с Наташкой ладит. Только Журавлёв ни за что не даст ей разрешение на выезд. Ты ж его знаешь!

— Там жара и змеи, — сказала я.

Вика недовольно поморщилась.

— Значит, я снова в свободном поиске, надо в соцсетях поменять статус, — она решительно дёрнула за шнурок над головой и добавила: — Буду салат с креветками!

— Слушай, ты никогда свой секс на камеру не снимала? — спросила я, когда мы сделали заказ.

— Нет, я что, ненормальная? Если б я была хотя бы на пять кило худее, а так… Шутка! А в чём дело? Ты ни во что не влипла? — взволнованно спросила Вика, и я ей рассказала про Арину.

* * *

Честно говоря, про встречу с Аликом я снова вспомнила только следующим вечером, когда Игорёк раньше обычного пришёл из школы.

— У нас русский отменили, — радостно заявил он, бросая сумку под стол. — Арина Родионовна заболела.

— Как заболела? — спросила я. — Чем?

— Не знаю. Вроде отравилась. Завтра ко второму уроку, ура!

Он убежал ужинать, а я выскочила на лестничную клетку, спустилась на три пролёта и позвонила в квартиру Арины. Дверь открыл бледный Семён Сергеевич.

— Здравствуйте, я ваша соседка с двенадцатого этажа, мой сын учится в классе у Арины… Романовны. Скажите, как она? — спросила я. — С ней всё в порядке?

Его глаза забегали.

— Арина пока в больнице. Съёла что-то не то, но опасности нет. Через пару дней выпишут.

— Спасибо. Передавайте ей привет от сто шестой квартиры.

Он устало кивнул и быстро захлопнул дверь.

Я вернулась домой, достала свой ноутбук и открыла школьную почту, на которую учителя обычно присылали информацию для родителей. Конечно же, в одном из писем красовалось послание якобы от Арины Романовны с несколькими ссылками на видео. Щёлкнув по ссылке, я уставилась на экран. Судя по всему, Арина не предполагала, что её снимают. Я с ужасом подумала о том, что она почувствовала, когда увидела этот ролик.

— Мам, что ты там смотришь? — спросил Игорёк, заходя в комнату, и я быстро нажала на крестик в правом углу экрана.

— Так, ничего. Пойдём гулять с Арчи.

Мне хотелось пройтись с Игорьком, расспросить его подробней о школе и как-нибудь покорректней рассказать о том, как обезопасить себя от посягательств на личное пространство. В конце концов, ему уже пятнадцать, а я всё время на работе… Мне очень хотелось объяснить ему, что Арина ни в чём не виновата, что её не нужно обсуждать с друзьями, что некоторые поступки, которые сначала кажутся шуткой, могут обернуться трагедией или превратить человека в подлеца.

— Ты про то видео с Ариной Родионовной? — спросил Игорёк, когда я завела разговор про последние школьные новости.

— Ты его видел?

— Ну, его все видели, — уклончиво ответил он.

— И что ты думаешь?

— Этот её… как там его… — замялся Игорь, — её бывший…

— Алик, — подсказала я.

— Мама, прости, но он… просто сволочь!

Я потрепала сына по плечу, и он побежал вперёд с Арчи. И тут меня осенило: я поняла, что напишу на кирпиче, когда буду в следующий раз в «Погребке»: «Инкогнито эрго сум».

Больше мы Арину не видели. После выписки из больницы она уволилась из школы, продала квартиру и переехала в другой город, и я ничего не знаю о её дальнейшей судьбе.