Семён Кармазинов

Полное имя Кармазинов Сёмен Егорович.

Знаменитый писатель; дальний родственник Юлии Михайловны фон Лембке. «Это был очень невысокий, чопорный старичок, лет, впрочем, не более пятидесяти пяти, с довольно румяным личиком, с густыми седенькими локончиками, выбившимися из-под круглой цилиндрической шляпы и завивавшимися около чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его. Чистенькое личико его было не совсем красиво, с тонкими, длинными, хитро сложенными губами, с несколько мясистым носом и с востренькими, умными, маленькими глазками. Он был одет как-то ветхо, в каком-то плаще в накидку, какой, например, носили бы в этот сезон где-нибудь в Швейцарии или в Северной Италии. Но по крайней мере все мелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнет на черной тоненькой ленточке, перстенек непременно были такие же, как и у людей безукоризненно хорошего тона. Я уверен, что летом он ходит непременно в каких-нибудь цветных прюнелевых ботиночках с перламутровыми пуговками сбоку». Тут же хроникер Антон Лаврентьевич Г-в упоминает, что знаменитый литератор говорит «медовым, хотя несколько крикливым голоском» с «дворянским присюсюкиванием» и уточняет-характеризует: «Скверный крик; скверный голос!»

В образе Кармазинова автор «Бесов» нарисовал портрет беспринципного, тщеславного и устаревшего в творческом плане литератора. Он ничего не понимает в происходящих вокруг катастрофических событиях, хотя считает себя передовым деятелем и художником. «Великим писателем» его величает, к примеру, Липутин, а Варвара Петровна Ставрогина в минуту раздраженного состояния духа, напротив, именует «надутой тварью». Не совсем беспристрастен в своих суждениях и хроникер. Причем, начав о Кармазинове, Антон Лаврентьевич дает далее убийственную оценку вообще представителям подобного разряда писателей: «Кармазинова я читал с детства. Его повести и рассказы известны всему прошлому и даже нынешнему поколению; я же упивался ими; они были наслаждением моего отрочества и моей молодости. Потом я несколько охладел к его перу; повести с направлением, которые он всё писал в последнее время, мне уже не так понравились, как первые <...> Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро. <...> О, тут совсем не то, что с Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этими деятелями, приходившими сказать свое новое слово! Правда и то, что и сами эти господа таланты средней руки, на склоне почтенных лет своих, обыкновенно самым жалким образом у нас исписываются, совсем даже и не замечая того».

И еще одна характернейшая деталь появится в своем месте: «Великий писатель болезненно трепетал перед новейшею революционною молодежью <...>». Интересно отметить в связи с этим сближение Достоевским в литературном плане Кармазинова и губернатора фон Лембке, который на досуге графоманствует. И исписавшийся писатель, и несостоявшийся — оба ищут читательского признания у передовой, по их мнению, молодежи в лице Петра Верховенского. И что же? Над обоими почтенными (по возрасту) литераторами этот «бес» проделывает одну и ту же шутку: якобы теряет их драгоценные рукописи. Потом, насладившись их одинаково болезненным испугом, Петруша одному (губернатору) в глаза высмеивает его стряпню, другому отвечает пренебрежительным замалчиванием, что еще несравненно обиднее.

«Шедевры» Кармазинова, в первую очередь, нечто под названием «Merci», широко представлены в романе в пародийном переложении хроникера, который едко высмеивает такие качества «великого писателя», как непонимание жизни, позерство, неискренность, напыщенность, преувеличенное тщеславие, самомнение и самолюбие. Существенно и то, что Кармазинов не любит Россию, равнодушен к народу: «На мой век Европы хватит, я думаю», — вот его платформа, абсолютно неприемлемая Достоевским. И еще одно обвинение предъявлено Кармазинову, которое, наверное, никто, кроме как Достоевский, не мог высказать: «Объявляю заранее: я преклоняюсь пред величием гения; но к чему же эти господа наши гении в конце своих славных лет поступают иногда совершенно как маленькие мальчики? Ну что же в том, что он Кармазинов и вышел с осанкою пятерых камергеров? Разве можно продержать на одной статье такую публику, как наша, целый час? Вообще я сделал замечание, что будь разгений, но в публичном легком литературном чтении нельзя занимать собою публику более двадцати минут безнаказанно». Самому Достоевскому на чтениях не только удавалось «безнаказанно занимать собою публику», но и силою своей истинной гениальности писателя и проповедника буквально завораживать ее...

В образе Кармазинова и его творчестве в чрезвычайно шаржированном виде изображен И. С. Тургенев и в той или иной степени спародированы его произведения «Дым», «Призраки», «Довольно», «По поводу "Отцов и детей"», «Казнь Тропмана» и некоторые др.