Скотопригоньевск — мистический город, исподволь проявляющий свою муть. С "out of space and out of time”, хотя и на русский манер, его прежде всего сближает нарочитая (хотя и маскирующаяся под провинциальную стыдливость) безымянность, сохраняющаяся до того, как господин рассказчик нарочно процитирует свежую прессу о предстоящем процессе об убийстве Фёдора Карамазова.

Сам город, вольно и невольно, олицетворяет всю Империю. Подобно сказочному зачину, у отца три сына, фамилия которых отражает что они живут "не на небе — на земле", что они мазаны, как мажут миром, но чем-то черным, старший — образец военно-служилого дворянства, средний — интеллигент, по своему бэкграунду близкий к разночинству, младший — хочет в духовенство. Сам убитый pater familias — почти купец, почти self-made man.  А бастард (плод его коварства и житейски неприспособленной духовности юродивой) носит фамилию "Смердяков", подчеркивающую что тот — зависимый слуга. Характерно, что тот мог бы порвать эту нить, и искать свое счастье где-нибудь в другом месте, но предпочёл работать искусным, действительно искусным поваром — у своего мучителя. Потому что быть привилегированным слугой в доме, который с детства воспринимаешь своим, во всех смыслах проще. То, что Смердяков упрямо учит французские вокабулы, сближает его со всеми, кто сейчас и тогда не хотел уезжать из страны, по причине плохого знания языка и боязни потерять не очень высокий социальный статус.

Достоевский, словно Господь Бог из анекдота "да я вас, козлов, на этот корабль три года собирал" пригоняет в своё романное не то Чистилище, не то Город-на-Горхоне, типажи из культуры и своего прошлого творчества, и смотрят как все ангцы уживутся друг с другом.

Кутузов, Герценштубе (в России и на Земле не так много Герценов было, обстоятельства появления фамилии слишком особенные), Иисус Христос, Дарданелов (может быть, мой читатель, вы знаете, кто основал Трою? Ведь не Эней же?), Грушенька (напоминающая сразу и Соню Мармеладову, и будущую старуху-процентщицу) et cetera.

Их судьбы и авторское чувство юмора перекликаются со многими произведениями из фонда классической литературы, и сами персонажи говорят о мировом искусстве, не ведая что станут его частью. Философские диалоги, которые раскрывают не только характер персонажей, но и их стремления и планы, неправдоподобно насыщенные. Публика, которая сьехалась на суд, это добродушные шаржи на собственную же аудиторию писателя. Предсмертный диалог Зосимы вызывает в памяти текстологические проблемы, которыми задаются при анализе диалогов Сократа и изречений Христа, записанных его учениками. Мог ли Сократ говорить так великоречиво перед кончиной, как это живописал Платон? Иван так мечтал поговорить с Алёшей по душам, и может быть он выдумал свою беседу, хотя бы отчасти?

Любой город, воскрешаемый из памяти, не только реальность, но и пространственно-событийное воображение рассказчика. Здесь же оно такое, что сделает честь лучшим выпускникам николаевского училища, устроившимся работать по професссии. Вот только больное.

Как корреспондировал мой френд, Старая Русса — какая-то затягивающая в себя пастораль, словно болото. Морозная и сиверкая погода в романе словно пограничное между реальностью и изнанкой, и именно в метель и бессоницу сходит с ума Иван. Со столичным же городом-ктулху, Петербургом, роман сближает вот эта топонимика "прошёл площадь и свернул в переулок, чтобы выйти в Михайловскую улицу, параллельную Большой, но отделявшуюся от нее лишь канавкой (весь город наш пронизан канавками)..."