Умер ли Володя Добровольцев, пойнтист? Пойнтист – работа это или национальность? Это была работа, вызывающая зависть в бараках пятьдесят восьмой статьи. Отдельные бараки для политических в общем лагере, где были бараки и «бытовиков» и уголовников-рецидивистов, за общей проволокой, были, конечно, юридическим издевательством. От нападений шпаны и кровавых блатных расчетов это никого не защищало.

Пойнт – это железная труба с горячим паром. Этот горячий пар разогревает каменную породу, смерзшийся галечник; рабочий время от времени выгребает разогретый камень металлической ложкой величиной с человеческую ладонь, с трехметровой рукояткой.

Работа считается квалифицированной, поскольку пойнтист должен открывать и закрывать краны с горячим паром, который идет по трубам из будки, от бойлера – примитивного парового приспособления. Быть бойлеристом еще лучше, чем пойнтистом. Не всякий инженер-механик с пятьдесят восьмой статьей мог мечтать о подобной работе. И не потому, что это было квалификацией. Чистой случайностью было то, что из тысяч людей на эту работу был направлен Володя. Но это преобразило его. Ему не приходилось думать о том, как бы согреться – вечная мысль... Леденящий холод не пронизывал все его существо, не останавливал работу мозга. Горячая труба спасала его. Вот почему все и завидовали Добровольцеву.

Были разговоры о том, что неспроста он сделан пойнтистом – это верное доказательство, что он осведомитель, шпион... Конечно, блатные всегда говорили – раз санитаром работал в лагере – значит, пил трудовую кровь, и цену подобным суждениям люди знали: зависть – плохая советчица. Володя сразу как-то безмерно вырос в наших глазах, как будто среди нас обнаружился замечательный скрипач. А то, что Добровольцев – это надо было по условиям работы – уходил один и, выходя из лагеря через вахту, открыв вахтенное окошечко, кричал туда свой номер «двадцать пять» таким радостным голосом, громким голосом – от этого мы уже давно отвыкли.

Иногда он работал близ нашего забоя. И мы, по праву знакомства, бегали по очереди греться к трубе. Труба была дюйма полтора в диаметре, ее можно было охватить рукой, сжать в кулаке, и тепло ощутимо переливалось из рук в тело, и не было сил оторваться, чтобы возвращаться в забой, в мороз...

Володя не гнал нас, как другие пойнтисты. Никогда он не говорил нам ни слова, хотя я знаю, что пойнтистам было запрещено пускать греться около труб нашего брата. Он стоял, окруженный облаками густого белого пара. Одежда его заледенела. Каждая ворсинка бушлата блестела, как хрустальная игла. Он никогда с нами не разговаривал – все же цена этой работы была, очевидно, слишком дорогой.

В рождественский вечер этого года мы сидели у печки. Железные ее бока по случаю праздника были краснее, чем обыкновенно. Человек ощущает разницу температуры мгновенно. Нас, сидящих за печкой, тянуло в сон, в лирику.

– Хорошо бы, братцы, вернуться нам домой. Ведь бывает же чудо... – сказал коногон Глебов, бывший профессор философии, известный в нашем бараке тем, что месяц назад забыл имя своей жены. – Только, чур, правду.

– Домой?

– Да.

– Я скажу правду, – ответил я. – Лучше бы в тюрьму. Я не шучу. Я не хотел бы сейчас возвращаться в свою семью. Там никогда меня не поймут, не смогут понять. То, что им кажется важным, – я знаю, что это пустяк. То, что важно мне – то немногое, что у меня осталось, – ни понять, ни почувствовать им не дано. Я принесу им новый страх, еще один страх к тысяче страхов, переполняющих их жизнь. То, что я видел, – человеку не надо видеть и даже не надо знать. Тюрьма – это другое дело. Тюрьма – это свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди не боясь говорили все, что они думали. Где они отдыхали душой. Отдыхали телом, потому что не работали. Там каждый час существования был осмыслен.

– Ну, замолол, – сказал бывший профессор философии. – Это потому, что тебя на следствии не били. А кто прошел через метод номер три, те другого мнения...

– Ну а ты, Петр Иваныч, что скажешь?

Петр Иванович Тимофеев, бывший директор уральского треста, улыбнулся и подмигнул Глебову.

– Я вернулся бы домой, к жене, к Агнии Михайловне. Купил бы ржаного хлеба – буханку! Сварил бы каши из магара – ведро! Суп-галушки – тоже ведро! И я бы ел все это. Впервые в жизни наелся бы досыта этим добром, а остатки заставил бы есть Агнию Михайловну.

– А ты? – обратился Глебов к Звонкову, забойщику нашей бригады, а в первой своей жизни – крестьянину не то Ярославской, не то Костромской области.

– Домой, – серьезно, без улыбки, ответил Звонков. – Кажется, пришел бы сейчас и ни на шаг бы от жены не отходил. Куда она, туда и я, куда она, туда и я. Вот только работать меня здесь отучили – потерял я любовь к земле. Ну, устроюсь где-либо...

– А ты? – рука Глебова тронула колено нашего дневального.

– Первым делом пошел бы в райком партии. Там, я помню, окурков бывало на полу – бездна...

– Да ты не шути...

– Я и не шучу.

Вдруг я увидел, что отвечать осталось только одному человеку. И этим человеком был Володя Добровольцев. Он поднял голову, не дожидаясь вопроса. В глаза ему падал свет рдеющих углей из открытой дверцы печки – глаза были живыми, глубокими.

– А я, – и голос его был покоен и нетороплив, – хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами.

1960,
Варлам Шаламов.

>После всего случившегося девочка с интеллектом тостера не кормит собой рыбок на дне морском, не попадает в аварию и не давится чаем с полонием

Временно. И жива лишь благодаря шумихе вокруг неё. Однако мафия не забывает, и её судьба...

>Они клоуны. И это ведь не случайные люди. Это, ять, как бы по статусу элита России. А реально только яхта хорошая. Люди самые обычные. Не чувствуется ни школы, ни породы.

Ну, в каком-то смысле это даже хорошо.

Заяц, зачем ты мне это напостил? Чтобы я зарыдал над судьбами интеллигенции? Так у них работа такая - сначала подмахивать властям, а потом гнить в бараках, после того, как власти переменятся. Вот если бы на заводе кувалдой махал этот Глебов, бывший философ, то ему было бы похрен при ком кувалдой махать - при интернационал-большевиках, коммуно-имперцах, али при царизме. А хочешь быть в белых перчатках и тяжелее куя в руках ничего не держать - милости просим в лагеря, когда в услугах новая парадигма нуждаться не будет.
Вместе с фараоном хоронили его челядь. По-сути ничего не изменилось.
А еще Шаламов нагнетает страдания.

Джин Би,
судьбу грядущую мою ты описал предельно ясно.
И, хм, вот не вспомнить так сразу, но кто-то из вертухаев в воспоминаниях (нахватались, понимашь, интеллигентских замашек) почти дословно подобное писал.

И, конечно, не могу не отметить блестящего образца аргументации:

Не надо власть менять, робяты, хужей-то будет только вам.

Джин Би
Если бы ты прочитал, то заметил бы, что гребли всех.

Не знаю. Может и нагнетает. Может и нет. У него есть и лиричные рассказы. Но мало. Колыма была жестокой.

jeanrenamy, Заяц, я, конечно, ерничаю, ибо людоедской система была, спору нет... А где ее тогда не было? Даже в США почти то же самое. А ранее в Ирландии...
Человек с середины девятнадцатого века до конца двадцатого как с катушек слетел. Сейчас кое-где поспокойней, да боюсь это спокойствие перед новой мясорубкой.

Заяц
Я смотрела видео Навального на эту тему.
Мне подумалось, что девица-рыбка не с интеллектом тостера. Так грамотно делать фотки, чтобы обязательно попало в кадр название фирмы- изготовителя яхты, так грамотно делать аудиосъемки с репликами об отношениях с американцами... Ню-ню.

Но меня печалит лишь одно. Как же пошлы и мелки отечественные представители элиты. И олигархи - тоже. У нас на самом деле некому составить достойную конкуренцию на президентских выборах.