>у него так принято. Как нового человека увидит, два дня стесняется. Там стоит, за елками. Причем если двух новых увидит, то один день стесняется. Ну а больше двух, так сама наглость. Вовсе не стесняется.

До слез, просто до слез. )))

– Рот закрой, – посоветовал Дорожкину Шакильский. – Неприлично так рассматривать гостей.
– Ты себя вспомни, да, – посоветовал Грон, жадно оглядывая угощение. – Еще шире рот разевал, когда тебя сюда Дир первый раз привел, да. Тогда, правда, вся поляна еще наша была, а теперь только край…
– Скоро и края не останется, – пробурчал Дир и подмигнул высокому. – Давай, что ли, Ска. Чем порадуешь?
Полы зеленой хламиды раздвинулись, и оттуда показалась столь же огромная, как и лицо, рука. Показалась и исчезла, а на камне появился сплетенный из лыка коробок, в котором горкой лежала крупная и свежая земляника и торчал пяток деревянных ложек.
– Как это? – удивился Дорожкин.
– Наш человек, да, – тряхнул головой маленький. – Тому, что из леса два урода вышли, удивился, но не шибко, а на спелую землянику в ноябре глаза настежь распахнул.
– Напрасно ты так, Шанечка, – мягко заметил высокий. – Я, к примеру, себя уродом не считаю.
– Вот ведь, – всплеснул руками маленький. – Теперь я Шанечка. Пользуется, гад, что я к его однобуквию никакого суффикса присобачить не могу, а с приставками только похабщина получается.
– Я не в обиде, – улыбнулся высокий. И Дорожкин вдруг почувствовал, что этакое гигантское человекоподобие кажется ему еще более ужасным, чем любое возможное и невозможное чудище.
– Ладно, – крякнул Шакильский, избавив коньячную бутылку от пробки. – Сначала выпьем, потом разговоры будем разговаривать. С этого начнем или с Лизкиного пойла?
– Давай с желтенькой, да, – шмыгнул носом маленький. – Чтобы градус потом не снижать. Лизкина-то к водке в полтора идет? А эта к одному или как?
– Сейчас и увидим, – заметил Шакильский, и скоро стаканчики захрустели в крепких ладонях.
Коньяк обжег горло, Дорожкин тут же схватился за ложку, сыпанул в рот порцию свежей земляники, подбил ее пирожком с капустой и в пару секунд уверился, что город Кузьминск и его окрестности не самое плохое место на земле.
– Это точно, да, – хохотнул маленький. – Нет, ты не думай, я мысли не читаю, но самое главное схватываю. Вот когда тут в первый раз сидел Санька Шакильский, он о другом думал. У него тогда обычная двустволка была, так он сидел тут, выпивал с нами и размышлял, положит ли меня и Ска с двух серебряных жаканов, если мы клыки покажем, и не наваляет ли ему после этого Дир.
– И навалял бы, – подтвердил Дир, закусывая пирожком.
– И положил бы, – рассмеялся Шакильский.
– Так что все нормалек, да, – рыгнул маленький и потянулся к Диру. – Дирушка, а ну-ка рубани мне колбасную попку. Я колбасные попки страсть как люблю. Да не снимай скорлупу, сам отшелушу.
– Ну? – посмотрел на Дорожкина Шакильский. – Что скажешь, парень? Где тут у нас заповедник?
– Подождите… – Дорожкин потер виски ладонями. – Я правильно понимаю, что за спиной у меня граница Кузьминского… заповедника. А дальше Завидовский заповедник?
– Неправильно, – не согласился Дир, и тут же закатился в хохоте маленький, улыбнулся высокий, хмыкнул Шакильский.
– Нет тут никакого Завидовского заповедника, – заметил высокий. – Отсюда пойдешь на север – дойдешь до моря, никакого заповедника больше не найдешь. И городка ни одного не разыщешь. И этих, как их… – высокий посмотрел на Шакильского, – cirrocumulus tractus здесь тоже нет. Это, конечно, парень, Земля, но не та Земля.
– То есть? – нахмурился Дорожкин. – Как же не та?
– А вот так, – развел руками Дир, почесал лысину, сунул руку за пазуху и вытащил книгу. – Вот, смотри. Вот это обложка.
– О! – вскинулся маленький. – Дашь почитать? Та самая, о которой ты рассказывал? Vita nostra brevis est, brevi finietur? [44] Неужели в бумаге купил?
– Цыц, Шанечка, – оборвал маленького Дир. – Остуди пыл. После. Вот смотри, инспектор, это обложка. А это, – он открыл книгу, – подложка, изнанка, оборотная сторона. Понял?
– Два мира? – не понял Дорожкин. – Это что ж выходит, я что, попаданец, что ли?
– Ага, – хихикнул маленький. – Попаданец, как кур в ощип.
– Все мы тут попаданцы, – заметил Шакильский. – А те, что на земле остались, еще попаданнее нас.
– Не два мира, – не согласился Дир. – Один. Просто ты был с одной стороны, а оказался с другой. Понял?
– Нет, – пробормотал Дорожкин.
– Я, честно говоря, – заметил Шакильский, – и сам до сих пор ничего не понял. Просто согласился с умными… существами.
– А я не обиделся, – задрыгал ногами маленький. – А если ты еще плеснешь этой желтенькой, я и вовсе не обижусь.
– За те деньги, которые эта желтенькая стоит, можно полсотни бутылочек водочки купить, – заметил Шакильский. – А если паленой, то и все сто.
– Ой! – прикусил язык маленький.

– Поподробней насчет обложки-подложки можно? – попросил Дорожкин.
– Смотри. – Дир встал, закрыл на мгновение глаза. – Ты радио слушал? Слушал. Тебя не удивляет, что в одном и том же пространстве вещает сразу несколько станций и никак их волны друг в друга не утыкаются?
– Подожди! – Коньяк не ударил в голову, но язык Дорожкину развязал. – Но ты говоришь об обложке и подложке, а волн-то много, а не две!
– Ну ты лоб в лоб-то не копируй, – усмехнулся Дир. – Может, и обложек-подложек много. У Солнца вон сколько планет, а погулять-то вот так, налегке, только по одной в радость. Значит, говорить много не буду, но что скажу, или бери на веру, или просто мотай на ус.
– На нос, – брякнул маленький, – у него усов нет. Или на…
Хламида у высокого чуть дрогнула, но щелчок, от которого на лбу маленького тут же появилось красное пятно, разнесся далеко по лесу.
– Есть земля, где есть и Завидовский заповедник, и Москва, и шестая или уже седьмая часть суши и прочее, и прочее, и прочее, – как ни в чем не бывало продолжал Дир. – А есть ее подложка. Вот здесь. Одно без другого никуда. Там, откуда ты пришел, Саня пришел, да и я, живут люди, звери, всякие гады, птицы, ну и прочее. Здесь тоже есть и свои звери, и гады…
– Гадов много, кстати, – торопливо вставил маленький, потирая лоб. – Один как раз тут поблизости окопался, да.

Ну и далее по тексту.

Любопытство гложет меня неумолимо.)
Вот там Ф. — это чего?

ВэйФ.
Просто игра на невнятной артикуляции. Меня потом Зяма (см. рассказ Дивова «Закон лома для замкнутой цепи») долго дразнил: ВэйФ! Даже скорее — ВэйФы!

Вэй Фы — это уже что-то такое китайское. И как раз фамилия поперед имени.