Я нашёл кусок чего-то, написанного в мои тринадцать, и не хочу его опять потерять, поэтому пусть поваляется тут.

I.

Ухмылка месяца, дробясь, качалась на волнах чёрного озера, складывая осколочную дорожку к другому берегу, мрачному и нелюдимому. Только изредка птица тревожно вспархивала с ветвей, да с жалобным криком пробегал, ломая молодые деревца, припозднившийся зверь.

Листья сухо хрустели под весом взлетающих птиц, всё ещё надеющихся отыскать тепло в мёрзлой земле, а пустые шишки с тихим шорохом перекатывались под деревьями, потревоженные порывом холодного осеннего ветра. Всё живое в лесу застыло, словно скованное морозом, и тишина мягко укутывала голые ветки деревьев, посеребрённые когтем месяца, когда послышался хруст ломающихся под тяжестью зверя листьев.

Ветки под его лапами жалобно трещали и пружинили, пока зверь прокладывал цепочку звуков в тумане, серо-зелёном и густом, пахнущем прелыми листьями и гнилью болот. Запахи цеплялись за шкуру бегущего зверя, прятались в шерсть и застревали в ней, как репьи, стряхиваясь серебряными брызгами воды с серого загривка. Сильные лапы несли его вперёд, в темноту, оставляя позади лишь шелест листвы да тревожные крики птиц, не пуганых никем прежде.

В глубине леса, окутав себя мутной дымкой и гнилым запахом болот, затаилось выжидание. Оно очерчивало голые стволы прямых чёрных деревьев и проваливалось в темноту, окрашивая кромку леса в тёмно-алый цвет.

Зверь исчез в бледном тумане сырого дня; только подрагивающие ветки и стихающие крики встревоженных птиц напоминали о нём, да следы непонятными письменами чернели на покрытой серебристым инеем земле.

II.

Небо всё утро хмурилось, а в воздухе пахло холодной сыростью поздней осени. Эхо последних печальных криков журавлиного клина стихло вдали, умноженное серым кругом молчащих валунов, и забылось лесом, превратившись в ранний сон.

Медленно, словно огромный ленивый змей, между деревьями пополз туман – густой и липкий, как варево болотной ведьмы, каждую осень перемешивающей его тусклой серебряной ложкой в огромном медном котле. Туман тяжело опускался на землю и ждал чего-то.

Грязно-бурый, мокрый то ли от дождя, то ли от плотного влажного воздуха лист клёна, планируя, опустился на висящую сосульками шерсть зверя, крадущегося по непроходимой лесной чаще. Ни один прутик не хрустнул под весом его тела, ни один лист не прошуршал, задетый тяжёлой когтистой лапой.

Ледяной ужас просачивался сквозь толстую длинную шерсть и сдавливал грудь, а любой шорох ускорял темп биения громко стучащего сердца. Тени деревьев лениво ползли по присыпанной иголками инея земле, и в каждом провале чёрной полосы таился животный страх.

Серая плёнка туч затянула бледное осеннее солнце, и лес погрузился в холодную тень. Из чащи послышался далёкий, заунывный вой – тоскливый, леденящий душу до судорог, пробирающийся под кожу и сковывающий ужасом члены.

Зверь поднял голову, и шерсть тускло заблестела в тени утра. Задрав морду к небу, он завыл – и тоска, словно стылая осенняя вода чёрного озера, засочилась между деревьями в самое сердце леса.

Словно в ответ на этот вой, с неба посыпался ледяной дождь.