Вернувшись домой, Эмори любовно спрятал кусок кожи в холодильник. Хороший скорняк выделает из неё отличную нашивку на его любимую кожаную куртку. Эмори Чаффи не был какой-нибудь Спятивший, каким его считал Папаша Ренделл, и коллекционировал не только паранормальные явления.

Впрочем, это распространено среди завязавших. Нельзя пить — и от безысходности ты смолишь, променяв бутылку на пепельницу. Потом бросаешь курить — и вот ты уже заложник сладкого. Садишься на диету — и находишь себе другую зависимость на своё усмотрение. Азартные игры? Или спорт? Да хоть коллекционирование!

Мне было холодно и грустно, когда я вдруг снова увидел его, стоящего перед пешеходным переходом. И на этот раз мне показалось, что он не заметил меня, потому что не ускользнул из виду, а остался стоять на месте, когда я аккуратно подошел к нему. Схватив его за плечо, я развернул его к себе и увидел, что лицо у него было неестественно бледным, как у манекена в витрине. Он ничего не сказал и не сделал ни малейшего движения, чтобы освободиться или возразить мне, и, охваченный страхом и гневом, я начал трясти его все сильнее и сильнее, пока маска, которая заменяла ему лицо, с громким стуком не упала на асфальт.

Место, где должно было быть лицо, зияло пустотой. Я в ужасе отпрянул, отпустив чужое плечо. А человек, так ничего и не сказав, спокойно наклонился, поднял маску, вернул ее на место и продолжил свой путь. Я заозирался по сторонам, пытаясь понять, видели ли другие люди то, что видел я, пытаясь подтвердить, что я не теряю рассудок. Но они шли каждый своей дорогой, не обращая внимания ни на меня, ни на него. И тут я понял, что они тоже были лишенными смысла масками, движущимися по привычке без цели, без смысла, без характера.

Удивительно, как быстро можно было привыкнуть к тому, что делишь свой кров с кем-то другим, даже если этот человек способен одним словом вывести из себя любого: и порядочного господина, и проходимца.

Ночью мне снились дивные сны. Мне казалось, что я — птица. Я кружил вокруг странного черного вихря, который дарил мне успокоение; я летал по лесу, пронзал дрожащий воздух; с азартом огибал мохнатые лапы елей и стройные ветви берез. Я — свободен. Я — счастлив. Я — чайка.

Ещё ни разу я не испытывал подобного страха, даже в самых ужасных опиумных кошмарах. Шорох становился всё оглушительнее, он приближался, его становилось больше, и сердце моё колотилось всё громче. Я хотел кричать, чтобы освободиться от этого душащего меня страха, но я был всё равно что труп. Разум мой прояснился, но тело — тело было сковано. Я понял, что сломал позвоночник при падении, и что мне уж никогда больше не подняться. Эта убогая комната станет моей могилой. Никто не найдёт меня здесь ближайшие несколько дней, потому что священник, услышав о моей беде, тут же отправился со мной, никого не предупредив. А я уже много дней как ни с кем не виделся, заботясь о моей умирающей возлюбленной и чередуя страшные дни настоящего с опиумным забытьём ночью.