#даты #литература #длиннопост
200 лет со дня рождения Ф.М.Достоевского.
Уже первая его вещь — «Бедные люди» — доставила автору славу «нового Гоголя».
И Гоголь там был. Только вывернутый наизнанку.
Герой повести, немолодой чиновник-переписчик Макар Девушкин, получил шанс увидеть себя в литературном зеркале. Ему — читателю очень простодушному — подсунули «Станционного смотрителя» и «Шинель».
Пушкин его порадовал. Гоголь — возмутил.
В первой истории Девушкин увидел правду, но… возвышающую его правду. Красивое, благородное горе страдающего отца, Самсона Вырина: «Дело-то оно общее, маточка, и над вами и надо мной может случиться. И граф, что на Невском или на набережной живет, у них все по-своему, по высшему тону, но и он будет то же самое, все может случиться...»
Есть, значит, такие ситуации, такие повороты судьбы, в которых он, Девушкин-Вырин, равен графу.
А вот в «Шинели» утешительно красивых страданий нет. Есть страдания некрасивые, унизительные. Их уже не разделить с «графом, который на Невском живет».
Нищеты, голода и холода на долю Девушкина досталось не меньше, чем на долю Башмачкина. Но по-настоящему его терзает лишь уязвленное самолюбие. Объект внимания автора — не социальное, а психологическое.
Девушкин негодует на Гоголя, который не пожелал спасти своего героя: вот если бы генерал не выгнал Башмачкина, а вошел в его положение!..
Такой добрый генерал встретится самому Девушкину. Но в мире униженных и оскорбленных доброта никого и ничего не спасает: доброта отравлена изначально.
Макар Алексеевич и сам добрый человек. Но он несколько раз описывает своего соседа — нищего чиновника Горшкова:
Описания горшковских злоключений пространны и продиктованы искренним состраданием. Но не менее искренне (хотя совершенно не сознается автором этих описаний) — удовольствие. Подавленный своим жалким положением человек может утешиться только еще более жалким положением ближнего. И вот наступает час, когда несчастный Горшков является к соседу побираться…
Макар долго его расспрашивает, хорошо запоминает и пересказывает подробности беседы, плачевного вида и униженных манер Горшкова:
Разве Девушкин, сам страдающий от пренебрежения окружающих, не способен понять, как мучительны его расспросы и вся эта вынужденная исповедь?
Конечно, способен, но почему-то не хочет. Он отдает Горшкову свои последние двадцать копеек — но назвать их подарком не поворачивается язык. Это плата — за чужое унижение и собственное самоутверждение. Девушкин помогает соседу от чистого сердца, жалеет его от души, но… даже в самой бескорыстной помощи присутствует оттенок: ты не можешь, а я могу! Причем Девушкин ничуть не отдает себе в этом отчета. «Дурной» человек делал бы это сознательно.
Уже в «Бедных людях» возникла эта тема: в человеческой природе нет нравственных первоэлементов — «чистого добра» и «чистого зла» — только сложные соединения. Это шокирующее открытие получит развитие в «Двойнике», герой которого, как позже Дориан Грей, даст своему желанию власть над собой — и станет его жертвой.

Достоевский успел написать еще несколько повестей — а потом грянула катастрофа: разгром вольнодумного «кружка Петрашевского», суд и смертный приговор. Позже он опишет в «Идиоте» печально знаменитый трагический фарс на Семеновском плацу. За несколько секунд до приведения приговора в исполнение был оглашен императорский указ, заменявший смертную казнь разными сроками каторги.
Каторжные впечатления писателя позднее отразились в «Записках из Мертвого дома». И естественно, что книга о каторге стала книгой о Зле.
Злом оказалась уже сама идея «исправительной кары»: с каторги куда чаще выходят люди погибшие, чем исправившиеся. Вдобавок одинаковое наказание применяется к разным людям, в разных обстоятельствах — и больше всех страдает человек, всех менее виноватый, случайно оступившийся, и без того убитый сознанием своего греха.
Рядом с бандитами — те, перед кем общество виновно больше, чем они перед обществом: жертвы нищеты, невежества, деспотизма, даже обычаев (горцы с их кровной местью). Здесь и люди, которые нравственно выше, а не ниже большинства: декабристы, польские повстанцы, отстаивавшие независимость родины… И поскольку человеческое правосудие не безгрешно, на каторгу попадают также жертвы судебных ошибок.
Итак, в Мертвом доме — люди и очень скверные, и очень хорошие; но больше всего средних, обыкновенных. Как и по ту сторону решетки.
И здесь выход к другой стороне проблемы. Достоевский отмечает, что «народ по всей России называет преступление несчастьем, а преступников — несчастными». Почему же такое имя применяется ко всем, даже без разбора вины?
На каторге перед глазами писателя прошла такая череда разнообразных человеческих драм, что он не мог не почувствовать: нет человека, застрахованного от опасности хотя бы раз в жизни переступить закон. Достаточно оказаться в той точке времени и пространства, где подстерегает опасность споткнуться: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Способность понимать и творить добро неотделима от «первородного греха» — способности понимать и творить зло. И преступник с этой точки зрения — тот, в ком, более или менее случайно, эта потенция реализовалась: нечто вроде козла отпущения, искупающего темное начало общечеловеческой природы. (Что, разумеется, не может служить оправданием.)
Да и само зло оказалось разным. Демоническое могло обладать даже некой мрачной притягательной силой. Но есть и другое, безоговорочно гнусное: не зло гордыни «сверхчеловека», а зло растления и распада, бессмысленного садизма.
Пугала невозможность его разумного объяснения. Сколько раз самых страшных маньяков признавали психически здоровыми, а расследование их «обстоятельств» и «наследственности» обнаруживало полное благополучие по всем пунктам? Жуткие нравственные деформации возникают точно из ничего, и это ужасает более всего: в какие же глубины человеческого «я» тянутся их корни?
Отсюда Достоевский выводит свое представление об иррациональной природе человека. Самые глубинные импульсы — НЕ рассудочного происхождения.
Это одна из главных тем романа «Униженные и оскорбленные», героев которого критик назвал «униженными, упивающимися собственным унижением». Они лелеют свое право быть оскорбленными, право ненавидеть, ибо это почти единственное земное их достояние. Нелли не хочет принять благополучия, даже богатства, за которыми ей надо обратиться к отцу; потому что принять их — значит в какой-то мере простить то, что было, оценить на деньги страдания и смерть своей матери, собственные несчастья и унижение. Они слишком дорого ей стоили, и нет таких земных благ, ради которых она расстанется со своим правом умереть непримиренной и непростившей.
Иррациональное в человеческой душе высвечивает также концепция «любви-страдания».
Критика сочла художественно неубедительной любовь героини к бесхарактерному юноше. Из Алеши кто угодно вьет веревки, а сам он способен навязывать свою волю только тем, кто имел несчастье его полюбить. У него нет даже тени подозрения, что он несет за них какую-то ответственность. Он кроткий, милый, по-своему любит Наташу; но он не способен задуматься, что ожидает соблазненную им девушку, и лишь утешается мечтами, что все устроится «как-нибудь».
Больше того: наивный эгоизм делает источником горя даже достоинства Алеши. Непосредственность и искренность заставляют его каяться в своих изменах, рассказывать, как симпатична ему выбранная отцом невеста, и у Наташи же (разрывая ей сердце) просить совета и утешения. А что — логично: он же страдает при виде ее страданий, значит, надо его пожалеть и приласкать!
Эмоции выплескиваются из Алеши легко, и покаяние не только облегчает его, но и умиротворяет. Ничто не ляжет тяжким грузом на его душу. «Булат железо и кисель не режет», — говорит русская пословица. Вечный мальчик, милый и инфантильный, он принадлежит к типу людей, тем более опасных в любви, что они добры и обаятельны: людей, на которых нельзя положиться.
Действительно, как же Наташа полюбила такого человека? Очень неразумно. Но разве любят разумом?

Другая вынесенная с каторги тема — преступления и зла — тоже навсегда поселилась в прозе Достоевского.
«Преступление и наказание» часто трактуется в духе концепции «среды»: общество калечит свои жертвы не только физически, но и духовно, отправляя их на панель, в кабак, на каторгу. К этому назидательно добавляют, что убивать все же нельзя и это доказывают угрызения совести Раскольникова.
Убивать, конечно, нельзя, но в прочем сразу требуются уточнения.
Во-первых, в романе есть герой, который с большим воодушевлением излагает как раз теорию «среды»: «Всё зависит, в какой обстановке и в какой среде человек. Всё от среды, а сам человек есть ничто», — говорит некто Лебезятников... которого автор аттестует как одного из легиона «всему недоучившихся самодуров», что приклеиваются к модным идеям.
Во-вторых, Раскольников НЕ чувствует угрызений, признаваясь в убийстве! Во всяком случае, таких, которые он мог бы опознать. Он до конца убежден в истинности своей теории, а охватившее его страшное чувство отчуждения от всех людей объясняет лишь тем, что задача оказалась ему не по плечу.
К чему сводится его теория?
«Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел?» — говорит студент в трактире. Раскольников поражается: в его собственной голове бродят «такие же точно мысли».
Идея как бы витает в воздухе.
Собственно, почему бы и нет? Если бы, скажем, некое великое открытие не могло состояться без человеческой жертвы, разве гений (условный «Ньютон») не может взять это на свою совесть? «Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!»
Раскольников спокойно уточняет, что это не дает Ньютону право резать встречных и поперечных; а у «не-Ньютонов» и вовсе нет никаких прав.
Вот две составляющие этой доктрины: арифметика и теория разрядов, или «наполеоновская идея».
Пушкинский Борис Годунов, решаясь на убийство царевича, вероятно, тоже утешал себя «арифметикой» («за одну жизнь — тысячи жизней...»), да и теорией разрядов заодно: разве можно считать, будто правитель государства — обычный человек, на которого распространяются обычные законы?
Годунов страшно ошибся. Возможно, сработал неучтенный фактор? Все-таки он убил ребенка, к тому же — законного наследника престола. Ведь именно это лишает его поддержки народа.
А если поставить «чистый» эксперимент? Пусть это будет не ребенок, а гнусная, зловредная старуха, «которую убить сорок грехов простят»? Ведь минус на минус должен дать плюс. Уничтожь зло — и сотворишь добро.
Еще Байрон сожалел, что Наполеон использовал свою власть во зло. И герой одного из романов Ж.Санд говорит: «Если бы гений Наполеона вдохновлен был учением утопистов, возможно, оно преобразовало бы мир».
Благие намерения бессильны, ибо мораль ограничивает их в средствах для достижения цели. А «наполеоны», не стесняющие себя моралью, действуют во имя собственного успеха. Раскольникова соблазняет идея синтеза целей Мессии и средств Наполеона.
И даже с признанием в полицию он идет, не разуверившись в самой идее, идет только оттого, что «проба» показала: он — не право имеющий, а дрожащая тварь. И как честный человек (хоть это-то он хочет за собой оставить) Раскольников должен признать, что посягнул на не принадлежащие ему права. Раскаяние — «он бы обрадовался ему! Муки и слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении».
Иными словами, герой так и не находит слабое звено в цепи логических рассуждений, которые толкают его на убийство.
В поисках этого слабого звена обычно указывают на невозможность синтеза гуманной идеи и аморальных средств. Средства не столько оправдывают цель, сколько изменяют ее под себя. Во имя любви к Богу велись религиозные войны и совершались массовые убийства «ближних»; во имя любви к людям и социальной справедливости развязывался кровавый революционный террор. Самовольно возвысившись над людьми, нельзя сохранить к ним прежний интерес и сострадание, потому что с этой новой высоты все видится с иной («наполеоновской») точки зрения: зачем помогать слабому и нежизнеспособному? — пусть оно гибнет (и Дарвин с нами)!
Так как совесть представляет собой комплекс абсолютных моральных запретов на некоторые действия, не исключая тех, которые разум квалифицирует как удовлетворительные при данных обстоятельствах («за одну жизнь — тысячи жизней...»), существование совести плохо совместимо с последовательным рационализмом.
Логика Раскольникова опирается именно на такой рационализм.
И она близорука.
Герой рассуждает, что само по себе убийство отвратительной старухи-ростовщицы — даже и не зло.
Но в мире ничто не существует само по себе. Ни один человек не в состоянии просчитать цепь событий и изолировать бесчисленные непредусмотренные последствия единичного поступка («логика предугадает три случая, а их миллион…»).
И Раскольникову не раз дается возможность в этом убедиться. На пути к убийству он натыкается на целую череду случайностей. То, что происходит с ним самим после убийства, тоже не поддается контролю. Он лихорадочно мечется по квартире, теряет время, забывает даже запереть дверь, в которую входит Лизавета, вернувшаяся раньше, чем он рассчитывал... Кстати, Раскольников почти и не вспоминает об убийстве Лизаветы, хотя вот здесь-то бы и каяться. И не удивительно. Ее гибель — только следствие, причина всему — смерть старухи, то самое «маленькое» зло, за которым тянется все остальное.
В орбиту преступления втягиваются судьбы все новых людей, а где-то на заднем плане маячит опубликованная Раскольниковым статья, излагающая теорию «крови по совести», — кому-то она еще попадется на глаза!
А самое страшное зло, похоже, он причинил себе…
Идея Раскольникова отбрасывает своеобразную двойную тень в свете двух своих проекций: теории «арифметики» и наполеоновского «права сильного».
Первая тень — Лужин: последовательно плоский рационализм. «Доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать», — со злобой замечает Раскольников.
Злоба эта — не оттого ли, что по его теории тоже «людей можно резать», а в конце концов приходится признаться: «Я просто убил; для себя убил, для себя одного»?
Вторая тень — Свидригайлов: последовательное воплощение идеи «человека по ту сторону добра и зла».
Эффектно его появление в романе. Когда Раскольников пробуждается от страшного сна, в котором пытается (и никак не может!) снова убить старуху, он видит пристально разглядывающего его незнакомца. Свидригайлов появляется точно из его кошмара, из подполья сознания. И между ними завязывается странный разговор, в ходе которого у Свидригайлова вырывается невольная реплика:
Может показаться, что речь об убийстве. Это и пугает Раскольникова. Но разговор с Сонечкой Свидригайлов подслушает только вечером. Он действительно не знает, почему вырвались у него слова «тот самый». Они имеют объяснение только на метафизическом уровне романа: героя узнает его двойник.
Двойники — проекции в альтернативное будущее: каким Родион мог бы стать, выдержав свою «пробу».
Замечательно здесь фабульное сходство с «Отверженными» (Достоевский восхищался этим романом Гюго). В череде приключений Жана Вальжана есть особенно драматический эпизод, когда совесть побуждает его донести на себя и пойти на каторгу, чтобы спасти невинного, а рассудок убеждает, что такой шаг самым печальным образом отразится на судьбе множества людей, которые сегодня зависят от его доброй воли. Однако, в отличие от Раскольникова, Жан Вальжан не рассудочный человек: он живет сердцем и ясно слышит голос совести, уничтожающий нравственную казуистику, подсказанную умом, — хотя это не делает его выбор более легким.

Но, возможно, самым трагичным из романов Достоевского оказался роман о судьбе Добра и Красоты. «Идиот» — роман о втором пришествии (и повторном распятии) Христа.
Мотив «пришествия» реализован нарочито приземленно: зябким осенним утром в Петербург приезжает неприметный молодой человек, долго лечившийся в Швейцарии от эпилепсии. Он возвращается к людям как бы ниоткуда — из своего безумия.
Само его имя — Лев Мышкин — знаковое: сочетание силы со слабостью. И то и другое — в его беспредельной доброте. Не случайно к нему так тянутся люди, особенно дети. В мире страшно не хватает доброты.
Но люди отучились иметь с ней дело. Душой они влекутся к Мышкину, рассудком презирают его как юродивого, слабоумного. Идиот — это оценка, вынесенная Мышкину рассудком, а сквозь нее просвечивает другая оценка — людям, выносящим такой приговор, и миру, в котором они живут.
Любовь к людям помогает Мышкину глубоко понимать и тонко судить о них, потому что дает со-чувствие, со-переживание. Как и у Чацкого, у него «ум с сердцем не в ладу», но Мышкиным управляет не ум, а именно сердце. Потому он видит и понимает скрытое от других (особенно светлое), но не видит и не понимает того, что ясно всем прочим. Он радостно замечает Ганечке Иволгину:
Он прав, но… он совершенно не ожидает, что его собеседник может оскорбиться, хотя такую реакцию любой на его месте предвидел бы без труда. И Ганечка цедит в ответ:
Мышкин чужд зла, и потому у него то и дело не оказывается ключа к этой стороне человеческой души. Его вера в лучшее в людях справедлива — в каком-то идеальном смысле, — но мешает понимать такие вещи, как уязвленное тщеславие или ревность.
В «Идиоте» звучит знаменитая фраза: «мир спасет красота». Но говорит ее не автор — это слова Мышкина.
В действительности Красота и Добро не спасают мира: напротив, мир губит их. Красота (Настасья Филипповна) унижена и осквернена, она сделалась предметом купли-продажи, добро заклеймено как идиотизм.
Люди нуждаются в Добре и Красоте, но грязнят и убивают то и другое, потому что не поднимаются до них, а желают просто использовать, стащить вниз, в свою тьму. Пытаясь спасти Настасью Филипповну, Мышкин невольно толкает обезумевшего от ревности Рогожина на убийство. И чем ближе к Мышкину тот или иной человек, тем драматичнее оказывается его судьба.
Получается, что не знающий зла лишен возможности творить добро!
И «князь Христос» возвращается туда, откуда пришел к людям: в свое безумие. Повторное пришествие завершается повторным распятием. Христиане привыкли повторять имя Учителя, но забыли его самого и его заветы: в романе упорно возникает тема смерти, казни, насилия — знак того, что люди отпали от Христа.
Достоевский использует материалы реальной уголовной хроники: среди них — история крестьянина, которому приглянулись серебряные часы товарища. Перед тем как зарезать его, он возводит глаза к небу, крестится и говорит: «Господи, прости ради Христа!». Поражает «формальное» в этом поступке: человек призывает Бога в свидетели нарушения самой важной Его заповеди. Ритуалы (жест и слова) видятся чем-то самоценным.
Неоднократно упоминается в романе нашумевшее дело Витольда Горского — 18-летнего гимназиста, убившего с целью ограбления шесть человек в доме, где он давал частные уроки. Достоевский особенно акцентирует реплику адвоката на суде:
Умышленное убийство шести человек представлено «естественным» следствием данных обстоятельств (бедность); более того, «естественной» признается и такая логика адвоката.
Вот отчего Достоевский не желал принять теории «среды»: она в его глазах исключает такие понятия, как мораль, личная ответственность и т.п. Человеку нужны деньги, и он «естественно» убивает; общество так же «естественно» обороняется от убийцы судом и каторгой. Если это все естественно, значит, свобода — пустое слово. В таком мире нет и не может быть места для Бога.
Роман продолжает тему извращения идеи: адвокат «был в полнейшем убеждении, что он говорит самую либеральную, самую гуманную и прогрессивную вещь, какую только можно сказать в наше время».
Отсюда тянется ниточка к «Бесам». Книга о Христе дополняется книгой о Сатане.

Последние три романа в той или иной степени стали откликом на теракты, начало которым положил выстрел Каракозова.
«Бесы» возникли из стремления понять, как стало возможно в России подобное явление. В череде «бесов» и «бесноватых» есть фанатики и авантюристы, есть люди просто недалекие или подлые, есть умные и искренние, но увлеченные ложно понятыми идеями. Есть и те, к кому приходит запоздалое раскаяние.
В этой галерее выделяется своеобразная бесовская «троица»: идеолог, организатор и харизматик-экспериментатор «по ту сторону добра и зла».
А «отцы» этого поколения «детей» — люди, которые по-страусиному закрывали глаза на ужас и грязь жизни, чтобы невозбранно упиваться своими тонкими чувствами.
Из произведений Достоевского именно «Бесы» — роман-предупреждение — оказались особенно ненавистны сталинскому режиму.
Герои последних романов Достоевского — молодые люди, несущие в себе дух брожения 1870-х годов: Аркадий в «Подростке», целая галерея детей и юношей в «Братьях Карамазовых». Они уже начинают размышлять над жизнью, но еще не выработали иммунитета к разным, в том числе опасным, идейным влияниям.
Достоевский видел, что ожесточение террористов питалось не личной ненавистью к императору. Они убивали и сами шли на смерть ради идеи — возможно, справедливой и гуманной в своей основе, но тоже позволившей себе «кровь по совести».
Почему, какими путями бескорыстные и самоотверженные люди (уже не «бесы»!) приходят к подножию эшафота в качестве убийц?
В фамилии Карамазов явно отзывался Каракозов. И одним из вариантов окончания романа была смерть Алеши на эшафоте, хотя ни этого, ни какого-либо другого окончания «Братья…» не получили: автор успел написать только один том.
Главный вопрос «Братьев Карамазовых» — мера ответственности человека в мире, где царит зло.
Иван Карамазов ставит во главе счета, предъявленного им Творцу, страдания невинных детей («слезинка ребенка») — они особенно очевидно воплощают в его глазах мировую несправедливость:
Мир, как он есть, устроен плохо; Бог жесток, или Он устранился от дел людских — следовательно, его все равно что и нет. От этого рассуждения — прямая дорога к идее о личностях, «право имеющих» заступить опустелое место.
Иван, как и Раскольников, прав. Но лишь внутри своего собственного рассуждения. Ошибка не в фактах — они справедливы, — а в близорукой логике. Герой судит так, словно находится ВНЕ этого мира со всем его злом и несправедливостью.
Между тем сюжет романа выстроен таким образом, что все четверо братьев, хотя и в разной степени, несут свою долю вины в смерти отца.
Братья Карамазовы символически воплощают четыре стороны человеческой природы: эмоциональная (Дмитрий), интеллектуальная (Иван), духовная (Алеша) и физическая (Смердяков). И каждая из них срабатывает на своем уровне.
Со Смердяковым проще всего. Это плоть, ничем не просветленная: ни сердцем, ни умом, ни душой. Это «исполнитель» на физическом плане.
Но трус Смердяков не смог бы убить без ненависти Дмитрия, который на всех углах проклинал папашу и тем обеспечил убийце прекрасное алиби. Достоевский показал, как «мысленный грех», чистая эмоция ненависти, материализуется, из слова превращаясь в дело.
Свой вклад в преступление вносит и мыслитель Иван. Его теория замешана на искренней любви и боли за страдания человечества; но когда идея отпущена «в мир», она обретает собственную жизнь: слушатели приспосабливают ее к своему пониманию. Гуманистические порывы Ивана Смердякову недоступны: если для Ивана «все позволено» — горький упрек Богу, то для Смердякова, понимающего все (в том числе Библию!) буквально, это призыв к действию. Все позволено — значит, можно убить и ограбить папеньку.
Смердяков — убивающая рука. Иван — мозг, вручающий убийце теоретическое оружие. Дмитрий — сердце, кипящие страсти, эмоциональный импульс ненависти.
Вина кроткого Алеши — самая умозрительная. В роковую минуту, когда все решалось, когда он был нужен своим братьям и мог предотвратить трагедию (этот момент в романе специально подчеркивается), Алеша поглощен своим наивным горем: несбывшимся чудом. Скончался его учитель, инок Зосима, и юноша тщетно ожидает, что тело праведника явит чудо нетления. Когда этого не случается, Алеша так поглощен своей обидой на Бога, что (вопреки напоминанию старца) просто забывает об отце и братьях. «Мог спасти, но не спас».
«Человек ищет не столько Бога, сколько чудес», — говорится в сочиненной Иваном «Легенде о Великом Инквизиторе». Но Христос не сходит с креста, когда кричат ему: «Сойди — и уверуем, что это Ты». Он не хочет порабощать человека чудом; ему нужны свободные последователи, уверовавшие в его истину, а не восторги рабов пред ужаснувшим их могуществом. И эта же слабость — жажда чудес, «доказательств» — открывается даже в душе искренне верующего Алеши.
На бунт Ивана в романе дан только косвенный ответ — не словами, но через сюжет в целом. Иван судит мир так, как если бы он стоял в стороне от него. Между тем происходящее показывает, что зло творится руками самих людей, которым дано знание добра и зла — и свобода выбора. Общая вина семьи Карамазовых (отца перед детьми, их — перед отцом и друг перед другом) есть общая вина всей семьи человечества, каждого перед каждым.
Для Смердякова возможна только физическая смерть, для остальных сыновей Федора Павловича — то или иное искупление. Люди свободны и заблуждаться, но зато они обретают истинный путь сами, а не как гонимое стадо. Человек должен пройти в жизни собственное испытание и прийти к истине не потому, что ее навязали силой, а потому, что это истина. В этом смысл свободы человека. Поэтому Зосима посылает Алешу из монастыря «в мир».
И это возвращает к открытию, сделанному еще в «Бедных людях».
Человеческая душа не может быть разложена на частные, далее не делимые «характеристики» и «свойства». Любое действие, мысль, чувство — двойственны, соприкасаются и с добром, и со злом. Личность подобна полю, возникающему между полюсами магнита. Нельзя отделить «плюс» от «минуса»: на месте разлома немедленно возникают новые полюса. Исчезнет их разность — исчезнет и поле.
Проявлением бесконечной двойственности становится главное свойство человека: свобода, способность к выбору. Человек существует как человек, лишь пока он выбирает между добром и злом; пусть даже он всегда будет выбирать одно и то же, лишь бы он знал свой выбор и его смысл.
Даже проявления негативизма («чем хуже, тем лучше») отвечают, по Достоевскому, глубинной потребности Я: быть свободным, не управляемым ничем, будь то чужая воля или трезвые соображения, требующие рациональной, «полезной» реакции. Поэтому персонажи Достоевского так восстают, когда ощущают посягательство другого на свою свободу, попытки манипуляции, даже в благих целях. Именно в этом пункте Достоевский радикально разошелся с доктриной «разумного эгоизма» Чернышевского — в ее вульгаризованной версии.
В соответствии с парадоксальной природой творчества Достоевского, его кумирами всегда были «гармоничные» авторы: Рафаэль, Лоррен, Гюго, Пушкин… И в своих размышлениях о свободе человека, о добре и зле Достоевский тоже оказался близок столь непохожему на него Пушкину: