Мучительно медленно читаю дневник молодого Льюиса ("All my roads before me", 1922-1927). Медлительность чтения в данном случае связана не с отсутствием интереса - эта книга увлекает меня так же сильно, как другие книги Льюиса - а с общей инертностью ума и низкой работоспособностью (я, скажем, почти не писал последние недели).

Мое отупевшее состояние составляет забавный контраст с занятиями двадцатичетырехлетнего автора дневника, который читает и конспектирует самые что ни на есть трудные книги с поразительной быстротой и продуктивностью, и успевает параллельно сдавать экзамены, писать свою поэму "Даймер", ездить в Оксфорд на лекции (обычно на велосипеде), преподавать нескольким ученикам латынь, общаться с разными людьми и ежедневно мыть посуду после ужина.

Молодой Льюис - атеист, и читать его рассуждения о религии особенно забавно после писем зрелого Льюиса и его книг.

Отрицание религии у Льюиса имеет, несомненно, интеллектуальную природу, но при этом оно опирается на активное неприятие того, что представляет современное ему христианство. Например, присутствуя при конфирмации Морин, дочери Дженни Мур, он пишет, что эта церемония произвела на него "удушающее" впечатление, и что он чувствовал себя примерно так же, как если бы у него на глазах зарезали свинью. Я думаю, что у образованного и интеллектуально честного человека формальная конфирмация неверующих, в общем-то, людей, как обязательная часть того, что признаётся обществом нормальной, респектабельной, приличной жизнью, не могло не вызывать подобных чувств.

Меня, к примеру, тоже передёргивает, когда я читаю, что среди российских "православных" подавляющее большинство даже не верит в Бога (или сомневается в его существовании), не верит в бессмертие души (или же представляет его совершенно не по-христиански), не понимает и не разделяет основных положений Никейского символа веры и тд. При этом продолжая называть себя "православными", крестить детей и отпевать умерших. Это в самом деле _удушающее_ лицемерие и дичь. Такое ощущение, что от своей религии все эти люди смогли взять только самые архаичные, глупые и дурные вещи, вроде гомофобии или сексизма, а все важное и все осмысленное выбросили вон.

Не менее показателен случай одного знакомого молодого Льюиса, частого гостя в доме Льюиса и миссис Мур. Его родители готовили его к духовной карьере, и, хотя сам он вовсе не испытывал никакой склонности к религии и, говоря словами Льюиса, "миновал стадию религиозности и читал Ренана ещё до первой конфирмации", он, тем не менее, не представлял, что ему ещё делать в жизни, и поэтому сделал церковную карьеру. Подобные люди, несомненно, не могут не вызывать у человека ощущение, что вся религия и церковь - это корпорация обмана, принуждения и лицемерия.

Льюис упоминает о своей беседе с ещё одним "христианином" (это слово невозможно не взять в скобки), который не верил в Христа, однако продолжал оставаться членом церкви. Льюис спросил его, для чего оставаться на тонущем корабле и почему не искать каких-то новых форм для воплощения своих религиозных чувств, и тот ответил, что, по его мнению, развитие религиозной мысли "завершилось" христианством, и что в области религии уже нельзя сказать ничего нового. Льюис с сарказмом замечает в своем дневнике, что, вероятно, мастодонты рассуждали точно так же.

Если отбросить иронию, то подобная постановка вопроса, безусловно, не может не изумлять. Если кто-то не верит, что Христос был Богочеловеком, то почему ему не вернуться, скажем, к позднему язычеству и Плотину? Каким образом "последний" означает "наилучший"? Наконец, есть совершенно идиотское, но зато "позднее" по отношению к христианству толстовство, которое тоже отрицает божественность Христа и бессмертие души, но в то же время претендует на сохранение нравственных ценностей христианства. Безусловно, очень трудно говорить о христианской нравственности в отношении такого нетерпимого и переполненного ненавистью человека, как Толстой, который любил только самого себя и вымышленных им самим крестьян, но не любил живых людей и ненавидел женщин. Да и с "простыми людьми" вышло негладко - знавшие живого Льва Толстого крестьяне его усадьбы называли учителя нравственности "мусорным стариком", и относились с уважением и любовью не к нему, а к его жене. Но ведь приверженцы толстовства всего этого не знали.

Льюис и его друзья из Оксфорда единодушно сожалеют о "мании исповедоваться", которую проявляет один из его друзей. Естественно, они негативно относятся к посещению церковных служб. Если Льюис все же оказывается на службе в день какого-нибудь праздника вроде Пасхи, то обычно пишет что-то в духе "неизвестно как позволил затащить себя в церковь".

В двадцать втором году один из оксфордских приятелей Льюиса уже успел порвать с религией, и Льюис со смехом напоминает ему, что в 1918-м году, будучи глубоко религиозным человеком, тот спорил с Льюисом и предрекал ему, что "его каминная труба однажды превратится в шпиль". Подобные моменты вызывали у меня улыбку. Знающему будущее Льюиса читателю известно, кто в этой истории посмеялся последним. "Труба" Льюиса, как иронически сказала Соня, превратилась в итоге в самый высокий шпиль в Англии. Мне это замечание очень понравилось, хотя я бы сказал - самый высокий шпиль не только Англии, а всей Европы, даже - всего мира. В двадцатом веке не было более влиятельного христианского автора, чем он.

Один из оксфордских преподавателей сказал о Льюисе, что "Льюис, безусловно, склонен к римскому католицизму". "Смешной человек!" - пишет об этом Льюис в своем дневнике. Хотя, конечно, именно римским католиком Льюис так и не стал - к большой досаде Толкиена! Но все же преподаватель оказался весьма проницателен.

Я надеялся узнать из этих ранних дневников побольше об антропософских взглядах молодого Льюиса, но пока - а я добрался до конца 1922-го года - ничего такого не нашел. В двадцать четыре года Льюис - практически чистый атеист. Он осуждает Фрейда, но интересуется психоанализом, читает много книг по психологии и даже записывает в дневник те сны, которые, по его мнению, могут иметь аналитическое толкование. Естественно, в такую категорию попадают самые дикие и полные смущающих деталей сновидения, которые время от времени видят все люди, но которые разумный человек старается забыть сразу же после пробуждения. Но что поделаешь - эпоха Фрейда! Эти записи о снах составляют забавный контраст с общим сдержанным "оксфордским" тоном дневника, рассуждениями о классической литературе и древних философах - лишнее доказательство того, что Льюис видит в этих снах не что-то личное, а, если можно так сказать, чисто научный материал. Для современного читателя подобная серьезность, разумеется, смешна. Зато она отлично отражает дух эпохи.