Хороший рассказ нашла, вдруг и тут кому-нибудь понравится.


Светлана Зайцева

КАРМА

Когда нападает тоска, мне достаточно просто приехать в центр Москвы, чтобы исцелиться. Пересекая садовое кольцо я начинаю улыбаться неизвестно чему и не пойми с чего. Может, потому что я - москвичка, и всю свою жизнь до замужества провела в центре, возле домика Тарковского, где и по сей день живет моя мама.

Для меня это мама - Москва, как для кого-то Одесса-мама. А если заехать на Щипок, припарковаться возле девятиэтажного дома, построенного в шестидесятых годах для сотрудников первой образцовой типографии имени Жданова, подняться на второй этаж и зайти в квартиру 44, можно обнять натуральную биологическую маму, мою дорогую мамочку, и печаль отступит, и тоска пройдёт.

Как-то в очередной раз я поехала в Москву разгонять тоску, начала уж было, по своему обыкновению, радоваться не пойми чему, когда мама, распахнув мне дверь, закричала, даже не здороваясь:
- Смотри, что я нашла!
Я шагнула в коридор, вокруг моих ног заструились коты, а мама, счастливо улыбаясь, сунула мне в руки картонную серую папку на веревочках - даже куртку снять не дала. Я раскрыла ее - пожелтелые тетрадные листки, исписанные крупными буквами с наклоном вправо. Я пожала плечами, а мама кивнула: читай, мол, читай!

На первой бумажке сверху накаляканы ручкой два толстых кота и будильник. Под картинкой стишок, пародия на «Город золотой»:

Под пледом голубым
Я сплю без задних ног
С котами толстобокими
Как жители берлог.

А в вузе ждет меня
Профессор Штейн Абрам
Но мой будильник зря звоня,
Меня не будит, мам!

Толкни меня, будь другом, в семь утра,
О разбуди, прошу я, будь добра,
Если не проснусь - возьми и тресни
Мокрым полотенцем или чайником!

- Что это? - удивилась я.
- Не узнаешь? - в ответ удивилась мама.

Я вытащила следующий листок: бородатый мужик и кленовые листья вместо заголовка над следующими строками:

Что такое утро - это ужас
Если в семь утра ты не проснулся!
Лекцию проспал - на семинаре сядешь в лужу!
Как, скажи, потом сдавать мне русский?

Утром, мама, спать не вели!
Утром люди спят, как кули!
Надо встать мне в семь - вот печаль,
Ехать в темную даль!

Что-то знакомое. А! Это же «Осень» Шевчука!

Я достала третий листок, глумившийся над хитом группы Монгол - Шуудан на стихи Есенина:

Старый Штейн мой совсем ссутулился,
Ведь будильник опять издох
Пропустить заседание кафедры
Повелел, знать, судил мне Бог!

Я люблю институт этот вяземый,
Пусть обрюзг он и пусть обвяз,
Разбудить вы меня обязаны!
Я прошу вас в последний раз!

Абрам Львович Штейн - как же, помню - мой научный руководитель. Когда он взял меня на кафедру, ему было семьдесят девять лет, и больше всего на свете он любил поржать.

Это меня и спасало, ведь я - клоун от природы. В детстве я пыталась с этим бороться, но к аспирантуре смирилась и даже научилась извлекать пользу. В частности - полировать шуточками свои проколы и просыпы.

Абрам Львович с наслаждением рассказывал обо мне коллегам. Например, как я, напившись после чьей-то защиты, позвонила ему и хотела сказать: «Добрый вечер Абрам Львович», но дикции хватило только на «Добрый Абрамыч!». Доброго Абрамыча я повторяла и повторяла, пытаясь выбраться к нормальной фразе, а мой научный руководитель на другом конце провода помирал со смеху.

- А потом я сжалился над ней и сказал: «Светочка, я нашел вам оппонента на защиту. Но только позвонить ему надо прямо сейчас, он ждёт. Записывайте: Витас Юргесович Силюнас».

Эту интермедию Арам Львович завершал весьма коварно прищурившись:
- Дорого бы я дал, чтобы послушать, как Светлана здоровалась в тот вечер с Витасом Юргесовичем.

На кафедре его так и звали потом - Добрый Абрамыч.

А в тот вечер действительно было, на что посмотреть любителям комедии: мне пришлось лить холодную воду на голову, пить кофе, и, глядя в зеркало на свое бледное от напряжения лицо с черными кругами под глазами от растекшейся туши, твердить, повторяя раз за разом этот тест на опьянение:
- Добрый вечес, Витар Юргесович! Добрыс, растуды тебя, вечер, Витас, муравьев тебе за шиворот, Юргесович!

- Это же твои записки! - смеется мама. Неужели не помнишь? Каждое утро находила их на холодильнике. Будила потом тебя. Ты брыкалась, накручивала одеяло на уши. Надо же, ты все забыла, как это странно!

Я перебирала бумажки с чувством нарастающей тревоги. Мама варила кофе в большой расписной джезве и курила. Коты латали энергетические дыры в биополе ее квартиры, присаживаясь то там, то тут.

Я пропитывалась транквилизаторным запахом родного дома: старые книги, две кошки, крепкие сигареты, хороший кофе. Мама, мамочка моя любимая. Но покой не наступал, наоборот тревога с нотками паники все нарастала. «Спокойствие, только спокойствие, - говорила я себе, - здесь нет ничего опасного. Наоборот, все так мягко и уютно!»

Мама начала разливать кофе, по-бандитски зажав сигарету в уголке рта. От родного этого запаха, что ли, или от привычного ее жеста грудную клетку мою вдруг разломило болью и рядом со мной невесть откуда возникла призрачная тощая девочка с растрепанными рыжими волосами. Она сидела за столом и что-то писала на вырванном из тетрадки листочке.

Я стиснула зубы, зажмурила глаза. Я сопротивлялась, но помимо моей воли, девочка наливалась жизнью - проступали детали: на ней огромный отцовский свитер, синий, с белыми узорами. На свитере - несколько булавок разного размера. Она запрокидывает голову, смотрит в потолок, улыбается и снова пишет. Перечитывает, ковыряя прыщик на лбу, и вешает бумажку на холодильник.

Мои родители разошлись, отпраздновав при огромном стечении народа серебряную свадьбу. Папочка, мой ангел, котеночек мой, мой друг, мой добрый гений, вдохновенно читавший мне на ночь «Айвенго», сочинявший для меня сказки, возившийся с моими уроками, утешавший в любом горе, таскавший по выходным на пленэр, вдруг перестал быть мужем моей мамы.

Младшую сестру они как-то берегли. Что-то ей врали. А меня жалеть не стали. Мне уж много лет было, должна была все понимать.

Надо сказать, они сильно переоценили мой потенциал в смысле понятливости, но я была в таком ужасе от происходящего, что сопротивляться всей этой их, так называемой, правде жизни не могла.

Родители говорили, что я должна пережить их расставание без истерик, потому что такое бывает. От истерик только хуже. И я кивала, говорила - да без проблем, я все переживу без истерик! Только папочка и мамочка, ради Бога, не волнуйтесь и не ссорьтесь! Кажется, если бы надо было умереть для того, чтобы они не расходились, я бы и думать не стала. Понять, что они уже не вместе, что семьи больше нет, я не могла и не умела.

Ночью мама плакала, курила, пила кофе, снова плакала. Иногда звала меня и жаловалась на папу. Я предательски кивала. Хотя любому другому человеку не поздоровилось бы, если бы он при мне стал говорить гадости о моем любимом папочке.

Днем же мама была спокойна, но смотрела на меня с нескрываемой неприязнью.

Она почти не общалась со мной, лишь иногда роняла горькое:
- Свинячишь, как он!
Он - это мой папа. В ответ я остервенело убиралась дома, но она все равно ругала меня за что-то. За какие-то вещи, которые не могла найти, за то, что прийдя, наткнулась на ведро с тряпкой и грязной водой. Она делала узенькие глазки и тоскливо спрашивала
- Это ты назло мне, да? Вся в отца…

Младшая сестра была похожа на маму. А я - вылитый отец. И мое лицо перестало маме нравится ровно с той минуты, как папино лицо перестало быть лицом ее мужа.

Единственным спасением был смех. Я, всегда тяготившаяся своим клоунством, с головой ушла в юродство. Мама в раздражении швыряла в меня вазочку для варения, а я хохотала и нелепо дрыгалась, уворачиваясь. Убирая осколки, изображала уборщицу тетю Шуру:

- Ишь хдют, ишь мотыляют!

И мама, хвала небесам, улыбалась. Однако, выйти из себя она могла в любой момент, поэтому я всегда была настороже. К занятиям готовилась только когда мама засыпала. Я зубрила уроки ночами и отрубалась порой прямо за столом, головой на книгах. С утра была не в себе: выкидывала в помойку грязную тарелку, ставила но огонь чашку с кофе вместо джезвы. Но мама не злилась.

Потому что перед тем как лечь спать я обязательно сочиняла веселый будильный стишок, пародию на какую-нибудь популярную песню. Мама читала, хохотала и прощала мне мою утреннюю невменяемость.

Я допила мамин кофе, приготовленный колониальным способом, из зеленых зерен, пережаренных с сахаром, и дочитала записки на пожелтевших листочках. Можно было уезжать.

Мама провожала меня, и все ждала чего-то, какого-то жеста одобрения. Даже спросила:
- Правда, здорово, что я все эти стишки сохранила?
Я обняла ее крепко-крепко, поцеловала много - много раз и сказала, что она у меня просто молодец.
- Спасибо, что бережешь мои записи! Можно, я их заберу?

Я садилась в машину, а мама все махала и махала мне из окошка, крестила, показывала руками сердечки, а я смотрела на нее - такую нежную, такую хрупкую, и думала, как же мы все это пережили с ней безо всяких психологов и священников, как дотянули до чего-то такого нормального, как, не потеряв рассудка, слезли с котурнов трагедии?

Меня, кажется, спасли книги. Я держалась молодцом по жизни, зато позволяла себе рыдать белугой над судьбой пациентов палаты номер шесть и героинь Густава Флобера. Даже в навороченном романе-потоке Джеймса Джойса и в диких пьесах Семюэля Беккета я находила, над чем поплакать. Мои театральные друзья обожали звать меня на спектакли и сажать в партер. Их очень подбадривал вид неравнодушной зрительницы в слезном экстазе.

Остановив машину в нашей замкадочной глухомани, между храмом и поселком, я подумала, что мама, поглощенная своей бедой, скорее всего, не просто не помнит моего персонального ада. Возможно, она просто не имела сил даже заметить, что он был, как я не замечала все эти годы рядом с собой, в себе, призрак тощей рыжей девушки-клоунессы, полагающей все силы на уборку авгиевой конюшни родительского развода. Иначе бы мама просто выбросила эту папку. Ну даже если бы, следуя своей любви к собиранию семейных реликвий, не выбросила бы, показывать ее мне она бы не стала.

Я пошла в церковную ограду, к печи, где жгут священный мусор - прочитанные записочки о здравии и упокоении. Сдвинула железную крышку с кирпичного короба, положила на дно листочки и папку. Утром их сожгут алтарники. Хотела уйти, но остановилась. А вдруг выкинут? Вдруг не сожгут? Не поймут священность моего мусора и бросят на землю или в урну стихи, которым улыбалась мама, наступят на них, втопчут в раскисшую от дождей землю.

Я нашла в щели под коробом длинные охотничьи спички и стала поджигать листочки. Ох, как же они не хотели гореть! Пришлось их разорвать, разломать папку, собрать в ком. Наконец бумага вспыхнула.

С жадностью смотрела я на мое маленькое аутодафе, навсегда прощаясь с вечно виноватой во всех чужих несчастьях клоунессой, которая так ловко пряталась где-то внутри, но выскакивала всякий раз, нежданно-негаданно, разруливать чужие проблемы, которые и разрулить невозможно. С дурочкой, которая в угоду матери злословила отца, не понимая, что так рушится ее собственная психика и самооценка. Да что там - отца - не было такой святыни, которую она бы не попрала ради матери, даже и не замечавшей ее усилий. Все фанатели от БГ, а рыжуха на что тратила энергию своей безразвратно ушедшей юности? На коверкание этих, практически, сакральных для ее поколения текстов. Подруги и друзья в детском восторге пели Цоя, а она все старательно запоминала и вывешивала на холодильник:

Я проспала - встать не смогла
Вместо подъема - сон
Вместо лекций в башке одна дребедень
Первый семестр сгорает дотла
И я околею с ним,
Лёжа в постели, будто ленивый тюлень

Супермен - бросил варить два яйца
Супермен - будит меня без конца
В семь утра поднимает меня как безумный Биг - бен!
Супермен, спаси, Супермен!

Как это ужасно, когда человек превращается в ненасытную сущность, которая все ищет, над чем бы еще посмеяться, не имея никаких других целей, и себя считая чем-то вроде мешка смеха или сборника анекдотов. Прощай, слезливая инфантильная бесхребетная бестолочь, думала я, глядя на затухающий огонь. Прощай, дурацкий рыжий клоун.

Свет фонаря возле нашего дома неприятно дрыгался, провода противно цикали. Полная намерений быть серьезной и никого ни за что и никогда больше не смешить, я поспешила домой, сообщить, что уличный фонарь барахлит.

Зайдя, кивнула мужу и детям. Передала привет от бабушки, но моя новость о неисправном фонаре потонула в общем хохоте. Я злилась на них, кричала:
-.Да чо вы ржете-то? Над чем?

Они смеялись надо мной, как чернь над Гуинпленом, не могли даже ничего объяснить, только пальцами в меня тыкали. В суеверном страхе рванулась я к зеркалу , чтобы увидеть, чем же прокляла меня за сожжение рыжая клоунесса.

Из зеркала на меня смотрела дико смешная физиономия, обрамленная седеющими рыжими волосами, вся в полосках сажи, напоминавших индейский боевой раскрас.