Вот наступили вечерние сумерки. Ты только представь себе эту тишину, этот покой! Представь себе аллейку с высокими тополями, одетыми осенней листвой; широкую грязную дорогу — сплошное черное болото; уходящую в бесконечность равнину справа, уходящую в бесконечность равнину слева; несколько черных треугольных силуэтов дерновых хижин, сквозь маленькие окошки которых падает красный свет очага; несколько луж с грязной желтоватой водой, где отражается небо и гниют стволы деревьев; представь себе весь этот болотистый край в вечерних сумерках под беловатым небом сплошные контрасты белого и черного. И на этом болоте — косматую фигуру пастуха и груду овальных комьев не то шерсти, не то грязи: овец, теснящих и толкающих друг друга. Ты видишь, как они приближаются, ты стоишь среди них, ты поворачиваешься и следуешь за ними. С трудом, неохотно бредут они по грязной дороге. Однако вдали, под тополями, уже виднеется ферма: несколько замшелых крыш, кучи соломы и торфа.

Я не знаю лучшего определения для слова искусство, чем «L'art c'est l'homme ajoute à la nature» («Искусство — это человек плюс природа»). Природа — это реальность, истина, но в том значении, в том понимании, в том характере, которые раскрывает в ней художник и которые он дает — qu'il dégage (высвобождает), вылущивает, освещает.
***
Что такое рисование? Как им овладевают? Это умение пробиться сквозь невидимую железную стену, которая стоит между тем, что ты чувствуешь, и тем, что ты умеешь. Как же все-таки проникнуть через такую стену? На мой взгляд, биться об нее головой бесполезно, ее нужно медленно и терпеливо подкапывать и продалбливать.
Да, дарование, конечно, необходимо, но не совсем в том смысле, в каком его обычно себе представляют. Нужно уметь протянуть руку и взять это дарование (что, разумеется, нелегко), а не ждать, пока оно проявится само по себе. В слове «дарование» что-то есть, но совсем не то, что предполагают люди. Чтобы научиться работать, нужно работать; чтобы стать художником, нужно рисовать.
***
Слова Коро: «Есть картины, в которых ничего нет — и тем не менее есть всё».
***
Сказать по правде, я не в силах обойти ни старомодную, ни новомодную манеру. В обоих направлениях сделано слишком много прекрасного, чтобы я мог систематически и решительно предпочитать одно другому. Изменения, которые наши современники внесли в искусство, не всегда сделаны к лучшему; не все новое — как в произведениях искусства, так и в самой личности художника — равнозначно прогрессу.
***
Мир касается меня лишь постольку, поскольку я чувствую себя, так сказать, обязанным ему и в долгу перед ним: я ведь тридцать лет ступал по этой земле. И вот из благодарности я хочу оставить по себе какую-то память в форме рисунков или картин, сделанных не для того, чтобы угодить на чей-то вкус, но для того, чтобы выразить искреннее человеческое чувство.
***
Когда пустой холст идиотски пялится на тебя, малюй хоть что-нибудь. Ты не представляешь себе, как парализует художника вид вот такого пустого холста, который как бы говорит: «Ты ничего не умеешь». Холст таращится, как идиот, и так гипнотизирует некоторых художников, что они сами становятся идиотами.
***
Мы слишком мало знаем японское искусство.
К счастью, мы лучше знаем французских японцев — импрессионистов. А это — главное и самое существенное.
Тем не менее, попади я еще хоть на день в Париж, я, без сомнения, заглянул бы к Бингу, чтобы посмотреть рисунки Хокусая и других художников великой эпохи.
Изучая искусство японцев, мы неизменно чувствуем в их вещах умного философа, мудреца, который тратит время — на что? На измерение расстояния от земли до луны? На анализ политики Бисмарка? Нет, просто на созерцание травинки. Но эта травинка дает ему возможность рисовать любые растения, времена года, ландшафты, животных и, наконец, человеческие фигуры. Так проходит его жизнь, и она еще слишком коротка, чтобы успеть сделать все.
Каждому подлинному колористу следует побывать здесь и убедиться, что на свете существует не только такая красочная гамма, какую видишь на севере.
Я хотел увидеть другое освещение и полагал, что, созерцая природу под более ярким небом, мы скорее научимся чувствовать и писать так, как японцы. Я, наконец, стремился увидеть более горячее солнце, так как понимал, что, не ощутив его тепла, я никогда не разберусь в картинах Делакруа с точки зрения их исполнения, их техники: ведь на севере все цвета спектра приглушены туманом.
***
Уж не помню, кто из художников, говоря о том, кто же окажется «долговечен», заявляет: «Долговечны только пейзажисты».
Отчасти это верно: Коро, Добиньи, Милле, Дюпре, Руссо действительно долговечны, а ведь они по преимуществу пейзажисты. Коро перед смертью сказал: «Мне снились пейзажи с розовым небом. Это было очаровательно». Но ведь у Моне, Писсарро, Ренуара мы и находим розовые небеса.
Словом, пейзажисты — долговечны, и это чертовски верно.

Мой старый дом в конце аллеи,
«любовь, любовь, о, где осталась ты»,
здесь все смелее
кружится листьев влажный шелк.

Дождь однозвучный, монотонный,
«любовь, любовь, о, где осталась ты»,
насквозь пронзенный
печалью, ветер вдруг умолк.

И дом теряет очертанья,
«любовь, любовь, о, где осталась ты»,
лишь бормотанье
на чердаке в ненастной мгле.

Там кто-то шепчет с листопадом,
«любовь, любовь, о, где осталась ты»,
но мертвым взглядом
не вымолить покоя на земле.

Ян Хендрик Леопольд (пер. с нидерл. Н. Мальцевой)