Покончив с уборкой, Г'Кар прошел в свою спальню, зажег свечи, готовясь ко сну. Расстегнул и снял тяжелый кожаный жилет, потянулся за ночной рубашкой, но замер, уставившись на свое отражение в зеркале на стене.

Вряд ли последователи его учения выбрали бы на роль бога того, кто сломался во время пыток в центаврианской тюрьме. Тот, кто кричал перед императором Картажье, вряд ли достоин называться нарном. Как и тот, кто вступил в сговор с центаврианином, пусть и ради спасения родного мира.

Г'Кар вытянул руку и дотронулся до своего отражения в зеркале. Его левый глаз был выколот по приказу Картажье. Настоящий бог не может быть калекой. Да и верховный правитель тоже. Он — лицо своего народа и должен быть безупречен. И душой и телом.

Тот же, кто смотрел на него из зеркала, вовсе не был безупречным.

Г'Кар давно привык к своему новому облику, и большую часть времени это его не беспокоило. Но, вернувшись на Нарн, начал чувствовать себя все более неуверенно.

Возможно, потому что слишком много глаз смотрело на него. И это был его народ, его соотечественники, не инопланетяне. Чужаки, не родившиеся на этой планете, никогда не поймут, насколько важно для каждого нарна быть собой, быть частью своего мира и общества. Наверное, это пережиток прошлого, отголосок тех древних времен, когда самым страшным наказанием было изгнание. Изгоя переставали считать нарном, ставили в один ряд с животными, бездушными неразумными тварями. Никто не разговаривал с Потерянным, никто не давал ему кров и защиту, он лишался всех прав и привилегий. Ужасная участь, хуже, чем смерть…

Когда Г'Кар закричал в той комнате для пыток, то стал изгоем, Потерянным. Пустой оболочкой. Не нарном. Он пытался сказать об этом Моллари, но тот ничего не понял. И вряд ли когда-либо поймет. Моллари думал, что во всем виновата его проклятая нарнская гордость. Что он сопротивлялся из самолюбия, чтобы досадить ему.

Г'Кар тяжело вздохнул.

Потерянный не может занимать место верховного правителя. Не имеет права вести свой народ и решать его судьбу. У Потерянного нет души, нет достоинства и чести, нет ничего, что делало бы его нарном.

Он — ничто.
Вряд ли кто на Нарне знал, что на самом деле произошло во время его плена. Да, они видели, что центавриане жестоко пытали его, видели, как он разорвал цепи на суде перед Картажье. Понимали, что уход центавриан с Нарна сразу после этого был как-то связан с этим. Но подробности того заговора были известны только единицам.

Г'Кар знал, что и на Центавре об этом молчат. Огласка могла бы подорвать авторитет нынешнего императора.

Если советники Кха'Ри узнают, что он сломался в том плену, что он перестал быть нарном…

Г'Кар криво улыбнулся, рассматривая себя в зеркале.

О, они проклянут его, вне всякого сомнения.

Впрочем, иногда Г'Кар был готов поддаться такому искушению и сказать им правду. Стать изгоем официально, лишиться права на возвращение в родной мир навсегда… зато и поклонников больше не будет. Не будет этого безумия вокруг его книги. Весьма соблазнительно, да…

Он поднес руки к лицу и осторожно вынул глазной протез, выключил его и положил на стол. И снова посмотрел в зеркало. Все сразу стало другим. Мир с левой стороны как будто перестал существовать. Очень странное ощущение. Если правильно выбрать угол обзора, то можно видеть только половину этого мира и его обитателей.

Вот кто он на самом деле. Жалкая половинка.

Не нарн.

Потерянный.

Опустошенный.

Тем отвратительнее все это поклонение. Он не заслуживает этого. Тра'Кар был прав...

Скрип двери прервал воспоминания Питта, и в камеру втолкнули еще с десяток пленников. Поднялся гвалт и суета, люди пытались хоть как-то разместиться в тесном душном помещении. Кое-где начались ссоры и пререкания.

— Осторожнее! Этот человек очень тяжело ранен! — вскрикнул Блад, загородив своим телом одного из пациентов: рослого мужчину средних лет, которому в сражении выбило левый глаз. — Его нельзя сейчас тревожить!

Толкотня продолжалась, люди напирали и напирали, и Джереми, спохватившись, вскочил на ноги и встал рядом с доктором, помогая ему отпихивать наиболее бесцеремонных узников в сторону.

Теперь в камеру набилось столько народу, что вновь прибывшим некуда было даже сесть, поэтому большая часть осталась стоять, прижимаясь друг к другу.
<... >
Джереми видел, как доктор уселся таким образом, чтобы загораживать двух своих пациентов: юношу с простреленной ногой и верзилу с выбитым глазом. Оба раненых выглядели скверно. Джереми заметил, что парень был бледен как смерть, а его повязка уже пропиталась кровью, несмотря на все старания Блада. А одноглазый настолько страдал от дикой боли, что не мог лежать спокойно, то и дело стонал и ерзал, пытаясь найти положение поудобнее. Лица его почти не было видно из-за нескольких слоев ткани, толстая повязка превратила голову в диковинный шар.

Джереми заметил, что доктор посматривал на этих двоих и хмурил брови. То и дело он щупал пульс юноши, качал головой и тяжело вздыхал.

Одноглазому удалось успокоиться и забыться в тяжелом полусне-полуобмороке только после того, как Блад положил его голову себе на колени. Кровь от промокших бинтов почти сразу запачкала его одежду. Но он, казалось, совсем не обращал на это внимания.

— Скверная рана, не так ли, док? — осторожно спросил Джереми, стараясь говорить шепотом.

Блад кивнул, куснув губу.

— Я сделал все, что мог, но этого, конечно, недостаточно, — так же тихо ответил он. — Если бы условия позволяли, я бы его немедленно прооперировал. Удалил бы остатки глаза, остановил кровотечение…

Джереми содрогнулся, представив это.

— … заново перевязал бы… — продолжал говорить Блад. — Тогда, возможно, этот парень поправился бы. На вид он очень крепкий. А так… — он передернул плечами и криво улыбнулся. — Остается уповать на Бога.

— А второй?.. — прошептал Джереми.

Лицо доктора стало мрачным.

— Тут, полагаю, даже Бог мало что сможет изменить, — ответил он наконец.

Юноша уже притих, перестав стонать, и лишь тяжело дышал...