Он не мог не вспоминать, как почти месяц назад он стоял и смотрел на разбитый на склоне палаточный лагерь. Ему вообще не следовало, наверное, туда приходить — он уже знал из газет, он сразу всё понял, едва только открыл утром доставленный птицей «Пророк»… но не отправиться к Билле Мёдба и не увидеть всё своими глазами — не смог. Подойти близко он не сумел — и если бы внешнем оцепление бездарные идиоты, то к холму он бы приближаться не стал, но увальни из ДМП были как всегда некомпетентны — однако идти дальше было слишком небезопасно. И поэтому он долго разглядывал в омнинокль и палаточный лагерь, и ублюдков в серых мантиях, большинство из которых напоминало ему покрытых пеплом стервятников, слетевшихся на пир над свежим трупом. Наверное, если бы он действительно захотел, он смог бы раздобыть волосок одного из них и пройтись по самому лагерю и даже войти внутрь холма — только зачем? Увидеть это место опозоренным и разорённым? Единственное место на земле, которое он… он — что? Любил? Ценил? Чувствовал по-настоящему своим? Ни одно из этих понятий и близко не описывало того, чем оно для него было.

Его детище.

Его надежда.

Его мир.

То из немногого, что он с гордостью мог бы оставить после себя — то, что должно было разрушить прогнивший мир, который упрямо выживал раз за разом, сопротивляясь всем попыткам его разрушить, тот мир, в котором всё было не то и не так — и который был устроен так отвратительно пошло и слабо, и штамповал таких же людей. Таких, как его сын, так и оставшийся хнычущим толстым слюнтяем, которому даже пороха не хватило поучаствовать в финальном сражении — или хотя бы ума сбежать после. Нет — сдался, забившись в свою норку, сам пошёл в Азкабан… где и должен был бы давно уже сдохнуть — однако ж живёт, вот она, их порода! Живёт уже девятнадцать лет, мразь — и не думает ведь подыхать! Вот он живёт — а их больше нет… никого и ничего больше нет — ни этой удивительной школы, ни старой, настоящей, магии, утраченной, как когда-то наследие Слизерина, которое присвоил себе полукровка Риддл… А он опять проиграл с треском, не сумев сохранить её — так же, как до сих пор не может распорядиться тем, что принадлежит ему по праву рождения, ибо мордредов майорат намертво связывает ему руки и не позволяет передать дальше то, что никогда уже и ни за чем не пригодится его первородному сыну. И хотя ни один из его давно уже взрослых внуков, родившихся от бессмысленных дочерей, ни коим образом не заслуживал, конечно, такого наследства, любой из них был куда лучше того, кто навечно был замурован в крепости посреди моря.

Мужчина допил кофе и поставил чашку на блюдце донышком вверх, а затем, подождав немного, перевернул её, сосредоточенно вглядываясь в оставленные тёмной жижей узоры. Она умела читать их, та женщина, которая нашла и создала то волшебное место — и разделила с ним. С ним одним. Так же, как с ним одним делила и постель, и свою удивительную магию… и музыку. Он столько лет ждал её — сперва покуда не умер, наконец, её глупый муж, затем — пока она носила положенный траур… и это было воистину долгое ожидание. Но она его стоила — он помнил, как стоически она приняла гибель своих сыновей, и, пожалуй, досадовал лишь на то, что слишком поздно назвал ей имена их убийц — когда те уже были недоступны для его собственного возмездия: увы, Азкабан был неприступен даже для него.

И всё же больше всего тосковал даже не по ней самой — а по её музыке. По переливам, переборам струн, по тем песням, что она пела, по тем образам, что рождались у него в голове… он не хотел представлять, как теперь будет жить — без неё. Как останется в мире, где нет этих песен… нет этой арфы. Они не имели права её забирать! Никакого права! Она должна была достаться ему — они всё равно никогда не смогут на ней играть!

Никто не сможет — так, как играла она.