– Когда доклад был по отделу мозга. Говорили про политкорректность.

– Да-да. Ну-ка напомни, при чем тут колдуны.

– Ну это просто такой пример был из интернета, товарищ генерал. Что, манипулируя произвольными лингвистическими запретами, можно добиться серьезных результатов по зомбической трансформации психики. Почти таких же, как гаитянские колдуны достигают психотропами.

– А какой механизм?

– Это лучше на примере объяснять, – ответил Михайлов. – Вот, например, слово «ниггер». Если вы белый, употреблять его нельзя ни при каких обстоятельствах – последствия будут на всю жизнь. Белого американца достаточно один раз напугать в детстве, и он уже никогда так не скажет. В крайнем случае, чтобы обозначить табу, будет говорить «N-word».

– Ну и?

– Но очень трудно – практически невозможно – заставить мозг полностью исключить термин из внутреннего диалога. Мозг будет, во-первых, жевать это слово, а во-вторых, моделировать будущее, где нарушается запрет на его употребление, потому что такое моделирование и есть одна из главных функций неокортекса. Будущее по любым прикидкам получится неприятное. Поэтому мозг станет сам себя пороть и пугать при любой активации соответствующего нейрокоррелята. Причем происходить это может ниже порога осознанности. Человеку страшно, ощущается какая-то угроза – а почему, непонятно. То же самое будет происходить при встрече с любым негром, даже самым мирным. Поэтому белые полицейские в них и палят все время. Расизм тут ни при чем. Полицейские на самом деле стреляют не в негров, а в свой культурный гироскоп. Просто источник экзистенциальной угрозы проецируется наружу.

– Ой, опять сложно… А зачем наш мозг такие вещи вытворяет? Сам на измену садится?

– Наши предки так выживали, товарищ генерал.

– А почему это помогает выживать?

– Ну вот представьте двух кроманьонцев. Первый все время на измене и трясется от страха – ему кажется, что за углом что-то притаилось и ждет. Может, пещерный медведь, может троглодит-живоглот… А второму ничего не кажется, и он смело туда идет.

– И?

– Второй не оставил потомства. Его троглодиты съели. Оставил только первый – мы от него произошли. Поэтому мы с вами тоже весь день на измене, товарищ генерал. И с утра до вечера думаем – чего там, за углом? То? Или это? Вдруг я не то сделаю? Не то скажу? А в промежутках иногда удается перепихнуться. Вот это и есть наша жизнь с точки зрения эволюции. Выживание-то продолжается.

...

Капустин с сомнением покачал головой.

– А что вас удивляет? – спросил референт. – Это Гегель мог про абсолютную идею фантазировать. А у природы своя логика. И свое, если угодно, чувство прекрасного. Вы поглядите на мир, где мы живем. Неужели непонятно, кто в нем сохранится?

– Те, кто на измене?

– Конечно. Они собранней. Алертней. Если человеческий мозг, как унтер-офицерская вдова, сам себя порет, он все время начеку.

– Хочешь сказать, политкорректность дает повод для такой порки?

– Да каждые пять секунд. Сейчас стали исследовать ее действие на мозг методом магнитного резонанса – и там много интересного всплыло. Появляется, например, осциллирующий контур, связывающий лимбическую систему с зонами Брока и Вернике, что нетривиально, поскольку…

– Это я все равно не пойму. Давай про практический аспект. Понятный.

– Возникает своего рода водораздел между внутренним диалогом и внешней речью. С одновременным разделением отвечающих за это нейронных контуров. Оруэлл в чистом виде, причем на ровном месте. Чем больше запретных тем и слов, тем больше скрытых психических напряжений. А они создают чувство нависшей угрозы.

– Угрозы чего?

Михайлов развел руками.

– Тут уж каждый свой подвал подключает. Но результат один и тот же. Вокруг сплошной Диснейленд, а человек чувствует себя как в тридцать седьмом году в парке Горького. Одно неосторожное слово, и прощай моргидж. Внешний мир начинает казаться враждебным и опасным, возникает чувство отверженности и одиночества – и чем больше запретных слов и обходных контуров в речевой зоне, тем глубже отчуждение и недоверие к окружающим. Конечный результат – депрессия, раздвоенность, шизофрения, биполярный психоз. Выплески неконтролируемой агрессии, в том числе стрельба по незнакомым людям.

– Ага, – задумчиво сказал Капустин. – Значит, массовые убийства вызваны разгулом политкорректности?

– Ну не совсем. Так нельзя вопрос ставить. Не только. Говоря метафорически, все это по большому счету обратная сторона американской улыбки. Побочный эффект.

– Объясни.

– Американская улыбка возникает при команде мышцам лица от префронтальной коры, то есть она по генезису рациональная. Но изображает эмоцию – и создает обратную связь по эмоции, которой на самом деле нет. Это и ведет к появлению раздвоенности. А уж вместе с политкорректностью возникает серьезная нагрузка на психику. Только представьте – у человека постоянно под ложечкой сосет, антидепрессанты много лет не помогают, а она лучится счастьем. Проецирует, так сказать, образ успеха. Каково такие рожи строить по двадцать часов в сутки? Вот многие и не выдерживают.

– А наша русская улыбка?

– Исключительно от лимбической системы, товарищ генерал. Там, где эмоции. Даже мышцы разные работают.

– В пропаганде можем использовать?

– Да вряд ли. Кто у нас сейчас улыбается-то.

– Это верно, – вздохнул Капустин. – Американцы эти вопросы поднимают, насчет мозга и политкорректности? Исследуют?

– Так точно. ЦРУ занимается, бюджет около сорока миллионов. Пытаются понять, откуда эта напасть на них свалилась. Работатают на трех томографах, на базе Стэнфорда, где у них зомби-лаборатория. Думаете, откуда мы такие детали знаем? Но тема секретная, в открытой печати сведений нет.

– Сильно от них отстаем?

– Совсем немного, товарищ генерал. Лет на пять-десять. Но уверенно нагоняем. Вот мат уже запретили…

– Я не про это. Я про исследования.