Он лежал на животе, распростёршись перед книгой зелий, точно усталый пилигрим пред святыней, которую уже давно перестал почитать. В комнате царила скука — не та обыденная, что разливается от чая с вареньем, а глубокая, изъедающая, будто голод, но без желания есть. Скука, что порождает мысли, подобные крысам в подвале души.

Изнутри, из самых тёмных закоулков рта, поднимался вкус уксуса — горький, острый, словно предчувствие ошибки. Он понимал: нельзя медлить. Зелье требовало завершения. Ещё немного — и всё обратится в прах, как обещания, данные в юности.

В черной сумке, как в склепе забытых надежд, хранились волшебные вещи — хрупкие, странные, почти ненастоящие. Там был мотылёк, замерший в вечном полёте, словно запечатлённый восклицательным знаком. Но он не мог прикоснуться к нему сейчас. Нужны были другие ингредиенты — простые, будничные: роса и ложка. Роса, собранная до рассвета, когда мир ещё не успел соврать, и ложка — символ человеческой руки, служащей своей темной цели.

А между тем… был ещё Сириус

Новости о нём приходили редко — как письма с фронта, где неизвестно, кто жив, а кто нет. Они были спорадическими, точно вспышки лихорадки: короткие, жаркие, потом — опять молчание. И в этом молчании слышалось больше, чем в любом крике.

Что он делал? Где был? Что видел?

Никто не знал. Но каждый, кто помнил имя Сириуса, чувствовал: где-то там, за границей обыденного, происходит нечто важное — может быть, великая глупость или великий грех. А может, просто жизнь, которая продолжается, несмотря ни на что.

***
Дадли поднялся по лестнице, как человек, которому не впервой чувствовать себя обвиняемым, хотя формально никто и ничего ему не предъявлял. Он шёл медленно, с достоинством обиженного ребёнка, который уже почти взрослый, но ещё не настолько, чтобы перестать хлопать дверьми. Нужно было достать что-то из своей комнаты — что именно, он сам уже начал забывать, но это неважно: главное — уйти оттуда, где мать смотрит так, будто он только что осквернил память предков.

Когда он вошёл, то наткнулся на зрелище, которое можно было бы назвать странным, если бы не странность самого дня. Всё было на месте, но слишком аккуратно — как после обыска. И действительно, Петуния стояла посреди комнаты, держа в руках одну из своих знаменитых полос — нет, не газетных, разумеется, а тех, которые она расчерчивала сама, чтобы найти следы магии, грязи или просто беспорядка. Её глаза горели решимостью почти что благородной, если бы не было ясно, что она ищет серебряную ложку, которую Дадли, по её мнению, спрятал либо в карман, либо в туфлях — кто знает, может, даже в носке.

— Я же вижу, — говорила она, — ты всегда так делаешь. Сначала теряешь, потом чудишь.

— Я не брал никакой ложки, — отвечал он, стараясь сохранить достоинство, но уже чувствуя, как в душе просыпается глубокое, почти философское раздражение, свойственное каждому подростку, которого подозревают несправедливо.

Спор длился пять минут — не больше, но этих пяти минут хватило, чтобы в доме повисло то самое напряжение, когда все начинают чувствовать себя виноватыми, даже те, кто ни при чём. Потом Петуния махнула рукой, свернула свою полосу, как знамя поражённой армии, и ушла на кухню. А Дадли остался стоять посреди комнаты, не помня, зачем пришёл, и думая, что сегодня день какой-то странный. Не магический даже, а… театральный.