![]() |
вчера в 20:19
|
nordwind
Вы очень интересно пишете. Если бы средний литературовед работал на вашем уровне, литературоведение бы сильно выиграло. Трудно сказать, насколько у Лукина специально заострена эта проблема для выразительности, но что-то такое как будто и правда носится в ноосфере, а он это ухватил. Людей ведь и правда можно разделить на тех, кого бластеры и космолеты сами по себе вдохновляют, и тех, на кого они сами же по себе наводят уныние. И на "третью полку", где собираются те, кто в принципе видят главные достоинства текста где-то за пределами бинарной классификации. Это в принципе бессмысленное противопоставление — пытаться отделить фантастику от не-фантастики. Она даже не жанр в строгом смысле слова, а просто один из способов изображения, который может присутствовать внутри любого жанра. Сам по себе он не делает текст ни хорошим, ни плохим: все зависит от того, что получается на выходе. Соглашусь во многом, но не во всем. Все же есть специфические особенности у фантастики именно как у жанра. Я уже говорил об одном: глобальное отличие, которое создало НФ ХХ века как феномен, это стремление видеть именно в науке некую надежду на глобальные перемены к лучшему и, шире, то самое счастье человеческое. Или "счастье для всех даром". Иногда не очень даром. А по мере исчерпания оптимизма и не очень счастье, а у кого-то даже и Фиаско. Но все равно попробуем. Давайте, дети, все возьмёмся за руки и улетим отсюда в космос от всех этих войн и пошлости, и станем тогда могучими и прекрасными. Или хотя бы смуглыми и золотоглазыми. То, что было, и что ушло вместе с золотым веком фантастики.Есть и некоторые другие. Например, у Лема я считаю важной сквозную тему жизни в мире, где люди решили отказаться от Бога, либо сами захотели стать вровень с ним. Решение, которое сразу вызывает множество последствий и вторичных проблем, которые так или иначе нужно разрешить. Так что к этой теме он возвращался много раз и подходил с разных сторон. Есть и другие аспекты, более узкие. Например, отдельные эссе и повести Лема, такие как Голем-XIV и Эрунтика совершенно явно отсылают к околонаучным проблемам и научному поиску. Думаю, можно провести параллель с Школой в Кармартене. В том смысле, что есть некий отдельный пласт смыслов, от которого большее удовольствие получат причастные, и раскроется он для них по-другому. Что касается нашего времени, как мне кажется, через сто лет как одного из лучших фантастов будут изучать ещё и Пелевина (а буддистские аспекты, вероятно, не очень). Он уже многое предсказал: социальные импланты, зенитные кодексы против искусственного интеллекта, боевые телекамеры, креативный доводчик, маниту, фейстоп... Что-то даже уже сбылось. И главную особенность фантастики как жанра Пелевин тоже по-своему отразил: Кроме лампы, в бабкином доме было еще одно чудо. Это был стоявший в сенях сундук со старыми советскими журналами. Бабка не разрешала в него лазить. Я делал это с ощущением греха и надвигающейся расплаты — чувствами, сопровождавшими каждый шаг моего детства. Сундук был заперт, но, приподняв угол крышки, можно было просунуть руку в пахнущую сыростью щель и вытаскивать журналы по нескольку штук. Они были в основном шестидесятых годов — времен младенчества моих родителей. Их имена звучали романтично и гордо: "Техника — Молодежи", "Знание — Сила", "Юный Техник". От них исходил странный свет, такой же загадочный и зыбкий, как сияние ленинского электричества в заледенелых окнах. Тот, кто долго листал старые журналы, знает, что у любой эпохи есть собственное будущее, подобие "future in the past" английской грамматики: люди прошлого как бы продлевают себя в бесконечность по прямой, проводя через свое время касательную к вечности. Такое будущее никогда не наступает, потому что человечество уходит в завтра по сложной и малопонятной траектории, поворотов которой не может предсказать ни один социальный математик. Зато все сильны задним умом. Любая рыбоглазая англичанка с "CNBC" бойко объяснит, почему евро упал вчера вечером, но никогда не угадает, что с ним будет завтра днем, как бы ее ни подмывало нагадить континентальной Европе. Вот и все человеческое предвидение. Будущее советских шестидесятых было самым трогательным из всех национальных самообманов. Люди из вчерашнего завтра, полноватые и старомодно стриженные, стоят в надувных скафандрах у своих пузатых ракет, а над ними в бледном зените скользит ослепительная стрелка стартующего звездолета — невозможно прекрасный Полдень человечества. Рядом отсыревшие за четверть века закорючки букв — фантастические повести, такие же придурочные и чудесные, как рисунки, пронизанные непостижимой энергией, которая сочилась тогда из всех щелей. И, если разобраться, все об одном и том же — как мы поймем пространство и время, построим большую красную ракету и улетим отсюда к неведомой матери. ... Так что мы делали все это время? Куда летели в наркотическом сне, что строили в своем стахановском гулаге, о чем мечтали в смрадных клетушках, спрятанных за космической настенной росписью? Куда ушла романтическая сила, одушевлявшая наш двадцатый век? Мне кажется, я знаю ответ. 2 |