Бабушка (джен)

Королевский дворец сложен из светло-жёлтого камня. Днём этот камень блестит, переливаясь на солнце; кажется, прикоснёшься к нему — и сверкающие стены разойдутся сотней таких же сверкающих кристаллов. Сейчас, ночью, он кажется просто белым. Он не сияет, он холодный и приятный на ощупь. Привалившись к одной из прохладных каменных стен, почти у самых дверей сидит нищенка.

Нищих обычно не пускают дальше мраморных лестниц — негоже всякому сброду шататься под королевскими окнами! — но эта фигура, кажется, стала невидимой. Допоздна снуют туда-сюда слуги, что-то несут, с кем-то бранятся, но ни один из них не замечает странную женщину. Не замечают её плащ — слишком свободный, явно с чужого плеча; не замечают и капюшон, надвинутый едва ли не на самые глаза.

Время идёт, уходят спать — пора и честь знать! — самые неугомонные слуги, а нищенка всё сидит и сидит. Как она сюда попала, зачем пришла и что ей нужно — никто не знает, да и не пытается узнать. А нищенка ждёт. Ждёт рассвета.

* * *

Морской дворец осиротел после смерти младшей русалочки. А через два дня осиротел ещё больше: никому не сказав ни слова, покинула дом старая бабушка. Уплыла, правда, недалеко, всего лишь к цветникам позади дворца, но никто из семьи не отваживался её навестить: волосы у неё, может, и выпали, зато нрав остался — пожалуй, он единственный и остался. Только старая молчаливая служанка, раз в день почтительно приближаясь к цветникам, приносила своей хозяйке еду.

Три месяца плавала бабушка так, в компании водяных цветов да собственных мыслей. И если бы за каждую её мысль на морском дне сажали цветок — заросло бы всё море ядовитыми цветами от берега до берега.

Внучек она к себе не звала ни разу, хотя и видела, как те глядят на неё из окон. Шестеро было внучек, пятеро осталось, и оставшимся не годилось видеть, как плачет их бабушка. Цветам — можно, а девочки и без того натерпелись. Вдовствующая королева рыдает за собственным дворцом — что за отвратительный пример! Но ещё больше не годилось им знать, о чём бабушка думает.

Невесёлыми были мысли наедине с цветами. Так оно случается: дюжина устриц на хвосте, двести пятьдесят лет за плечами, а ума, как видно, не прибавилось. Кто сказал, будто старухи мудры? Должно быть, люди выдумали эту глупость: у них, у людей, случается. Старухи стары, а уж с мудростью-то — как сложится. У неё, у старухи-бабушки, никак не сложилось.

Если бы сложилось, если бы была у неё той мудрости хоть одна капля на всё море, разве же рассказала бы она младшей внучке о городах, о кораблях и о бессмертной душе? Особенно — о душе и о том, как её получить. Пожалуй, молчала бы, как самая незаметная рыбка, прикусила бы язык, как устрица своими створками прикусывает русалочий хвост. Но сказанного не вернёшь, сделанного не исправишь: как рыбе, выброшенной на песок, уже не плавать среди морских цветов, так и младшей русалочке не вернуться в родной коралловый дворец. И она, бабушка, всё равно что сама послала внучку к ведьме, а потом и вытолкала на поверхность. Задурила ей голову рассказами о людях — всё равно что сама привела к принцу-предателю. И сколько ты ни вертись среди разноцветных морских цветов, сколько ни плачь, всё единственно утро встретишь тем же, чем провожала вечер.

Сложно русалке, особенно старой, отделаться от таких мыслей. Людям, должно быть, с этим справляться проще: они с их бессмертной душой никогда не умрут по-настоящему. Погиб ли кто по твоей вине или просто так, всегда отыщется, чем оправдаться. Грех? Что ж, людям, говорят, и грех любой искупить можно. Только и остаётся гадать, отчего они так убиваются после чьей-нибудь смерти. Может, не очень-то верят в свою бессмертную душу?..

А русалкам и верить не во что — нет у них ни души, ни грехов, нет для них ни рая, ни ада. Некому их и судить, кроме них самих. И прощать им тоже никого не требуется.

* * *

Двести пятьдесят лет жизни — немалый срок, однако и за двести пятьдесят лет старой бабушке не приходило в голову того, что пришло за три месяца среди морских цветов. Не так-то это просто — пережить свою самую младшую внучку. Мысли после такого становятся вязкие, тягучие, как водоросли; отвратительными полипами гнездятся в голове — и так же крепко, как полипы в логове морской ведьмы, хватаются за душу. Вернее, за то, что у русалок вместо души.

Вот туда-то, к полипам и к ведьме, и уплыла бабушка на исходе третьего месяца. Уплыла тайно, дождавшись, пока наступит ночь и потемнеет вода. Много раз оборачивалась по пути: хоть и знала, что никто не решится плыть за нею, всё равно страх оказывался сильнее знания. Не тем местом был дом из человеческих костей, чтобы рассказывать о визитах туда.

Ведьма будто бы ждала её. Впрочем, может быть, и правда ждала — на то она и ведьма. Улыбалась и посмеивалась, гладя своих любимых водяных ужей:

— Зря ты ко мне пришла. Возвращалась бы в свой дворец и доживала оставшиеся полвека, как положено.

Старуха-бабушка промолчала и лишь испытующе поглядела на ведьму: всерьёз та говорит или прикидывается? А поглядев, только вздохнула. Поняла, что ведьма над ней смеётся, и поняла, что много ещё насмешек услышит сегодня. И стерпит их все до одной: она пришла просить, а просители не требуют. Уж кто-то, а вдовствующая королева об этом хорошо знала.

— Глупость ты задумала, — продолжала ведьма. Крупный и особенно противный уж — явно любимчик — обвился вокруг шеи хозяйки и разевал пасть в такт её словам. — Ну, было у тебя шестеро внучек; ну, осталось теперь пятеро; одной меньше, одной больше, подумаешь, дело! — она вновь рассмеялась, но только лишь губами. Глаза — нет, глаза не смеялись. Глядели выжидающе, будто бы что-то искали.

От ведьминых слов даже устрицы на бабушкином хвосте изумились. Не случалось на их веку такого, чтобы кто-то посмел сказать подобное королеве, пусть и вдовствующей. А сама бабушка по-прежнему молчала. Ведьма, не дождавшись от неё ни слова, нахмурилась:

— Положим, я тебе помогу, только что ты мне дашь взамен? И волосы у тебя все выпали, и голоса-то нет красивого, и драгоценности мне твои не нужны. Выходит, и платить тебе нечем, зато хочешь ты столько, сколько ещё никто не просил.

— Что скажешь, то и отдам, — вздохнула бабушка. — Ты только сделай, что нужно, а цену я теперь уплачу любую, — и взмахнула обречённо хвостом, на котором сидело двенадцать раковин. Очень сильно она ими когда-то гордилась. Целых двенадцать — больше никто не осмеливался прицепить, ни у кого в роду не было больше знати, чем у неё. А теперь ей казалось: лучше бы стала безродной русалкой — с длинным волосами, с голосом, как у внучек, и с красотой. Было бы чем заплатить морской ведьме, раз ничего иного та не брать не желает.

* * *

Ночное небо над дворцом бледнеет. Просыпаются первые птицы, откуда-то доносится собачий лай, скоро с постелей поднимутся слуги, а закутанная в плащ нищенка так и сидит, прислонившись к стене. Ждёт, когда из-за моря поднимется солнце.

И правда, нечего было с неё взять ведьме. Хоть и владела бабушка всеми морскими богатствами, а расплатиться за три драгоценных зелья оказалось нечем: не ко двору пришлись её богатства. И потому ей эти зелья всё равно что подарили. Ведьма только и сделала, что приказала бабушкиным устрицам перескочить на её, ведьмин, хвост. Но разве же это плата? Очередная насмешка. И в самом деле — что, кроме насмешек, возьмёшь со старой королевы, у которой даже и волос нет?..

Нищенка поглубже надвигает капюшон, пряча совершенно лысую голову. Где-то там, в прошлом, осталась семейная гордость. В настоящем ей духу не хватило попросить четвёртое зелье, чтобы хоть напоследок выросли волосы. Да и незачем это: всё равно никто её не видит. Выпитый ночью эликсир работает на славу.

— Светлое и синее зелья выпьешь, когда подплывёшь близко к берегу, — говорила ей ведьма, окончив работу. — Светлое превратит твой хвост в ноги, а синее поможет остаться незамеченной. Ночью во дворец не ходи, дождись рассвета. Может быть, стащишь себе какую-нибудь одежду... Ну, а с последним зельем — с красным — может, и сама догадываешься, что делать?

Нищенка недобро улыбается, вспоминая эти слова: действительно, она догадалась сразу, что делать с последним зельем. Двое виноваты в смерти младшей внучки — она со своими рассказами да человеческий принц, женившийся на другой. Двое виноваты, и оба сегодня получат по заслугам. Это, пожалуй, будет похоже на справедливость.

Ни секунды после гибели маленькой русалочки не надеялась бабушка, что справедливость та сама сотворится. За свои двести пятьдесят лет видела всякое, но вот справедливости среди увиденного не нашлось. Справедливо было то, что совсем молодой — и сотни лет не сравнялось — умерла её дочь? Справедливо, когда у неё на глазах тонули человеческие моряки? Не было во всём этом ни капли справедливости, и в этот раз она сама собой не настанет. Внучка исчезла навсегда, стала морской пеной, а принц — принц проживёт со своей принцессой до старости, потом умрёт и взлетит под самое небо. Взлетит под самое небо, ни разу не вспомнив о загубленной маленькой русалочке. Непременно взлетит, если только не помешать.

Нищенка-бабушка сжимает в руках склянку с последним зельем. Не бывать душе принца на небе, и всё тут! Убивать его просто так, конечно же, незачем: убьёшь — и он только быстрее отправится к облакам. Так уж создан мир, что бессмертное не сделать смертным. Можно лишь заточить там, откуда ему не выбраться. Вот для чего пригодится последнее зелье.

* * *

До полудня ещё далеко, но во дворце уже шумно и людно. Отовсюду сбегаются слуги, толпится возле дверей охрана. Далеко по округе разносятся крики — частью торжествующие, частью горестные:

— Мы убили морского монстра!

— Принц! Чудовище похитило принца!..

Возле одной из колонн, превозмогая боль в ногах, стоит нищенка. Умер, умер ваш принц, простофили, а значит, совсем скоро умрёт и она. Ей осталось, может быть, полчаса, но за такие полчаса ничего не жаль — даже пятидесяти непрожитых лет.

— Смочишь этим зельем принцу губы, пока он спит, — говорила ей ведьма, вручая последнюю склянку. — И тут же две его подпорки срастутся в русалочий хвост, и всё в нём переменится. Душу этим у него не отнимешь, не надейся. Но и в небо подняться не дашь. Жить ему после смерти с дочерьми воздуха. Только сама ты его убить не сумеешь, а умрёт — переживёшь ненадолго.

Нищенка улыбается, держась из последних сил: ей убивать принца и не пришлось бы. Может, и мало мудрости обрела она за два с половиной века, зато уж некоторые человечьи повадки изучила отлично. Ходят на суше слухи, будто морские чудовища корабли топят; вот потому с таким чудищем, встреться оно человеку, и разговор короткий. Слуги, заслышав вопли принцессы, проснувшейся рядом с русалочьим принцем, сами, своими руками отправили его на тот свет. Так уж у них, у людей, принято: всякую нечисть — долой. А если и оказалась та нечисть чем-то похожей на принца, так это всё её нечистые подменные дела. Вот теперь и бегут слуги, и шумит охрана: ищут, должно быть, по всему дворцу настоящего принца. Долго же им придётся его искать.

Нищенка улыбается, чувствуя, как слабеют ноги. Только бы ей успеть добраться до моря! Ещё чуть-чуть — и она, как младшая внучка, станет морской пеной. Но зато и принцу теперь не видать облаков. За свою долгую жизнь она впервые услышала от ведьмы о дочерях воздуха, а человеческий принц, должно быть, и вовсе не знает о них. По словам ведьмы, странные это создания; то-то, наверное, принц сейчас перепуган! Между небом и землёй — вот где он будет теперь.

Нищенка улыбается, окунаясь в воды родного моря и разлетаясь на сотни воздушных брызг. Улыбается почти так же, как улыбалась ведьма, рассказывая ей о дочерях воздуха. Правда, улыбки ведьмы так и остались неясными. Ну да у них, у ведьм, вечно свои какие-то мысли.