Пятый крест (джен)

Тишина звенит.

Корона тяжело ложится на голову Карла, на глазах Жанны дрожат слезы — и рождается предательство. Рождается в хищных усмешках, в завистливых душах, в насмешливых взглядах, в душной тесноте толпы. Рождается карликом, горбатым и широкоплечим, с жестким, словно каменным лицом и толстыми узловатыми пальцами.

Карлик то прячется среди пестрых нарядов, то тянет к ней грубые руки, пытаясь дотянуться до лица, и тогда она вскрикивает — и просыпается. Карлик исчезает в тусклом свете утра, но неизменно возвращается ночью и часто мерещится днем.

Накинув на плечи теплый шерстяной плащ, Жанна поднимается на башню и прижимается горящим лбом к промерзшему камню зубца. Где-то там, за темной стеной леса, лежит Париж. Жанна стискивает зубы и тут же выдыхает в морозный воздух нетерпеливое облачко пара. Бог помог ей взять Орлеан. Бог должен помочь ей взять Париж, и первая неудача неважна.

— Король собирается отдыхать, не желаешь благословить его?

Жанна слегка приподнимает узкие плечи, но не оборачивается. У короля есть капеллан — и этого достаточно. Несколько благословлений не сильнее, чем одно.

Жиль встает рядом, высокий и узкоплечий, вглядываясь в темноту, и Жанна незаметно для самой себя отодвигается, неосознанно сжимая рукоять меча.

— Ты ведь понимаешь, почему он отослал герцога в Нормандию без тебя? — Жиль переводит взгляд на нее, но Жанна его выдерживает. В этих глазах, в этой душе, заключенной в прекрасное тело, живет Дьявол; при этом де Рэ остается одним из самых преданных ей людей.

Жанну сбивает это с толку. Как и многое другое. Вопросов у нее с десяток, но ответы всегда разбегаются, как крысы по углам. Когда-то она уже спрашивала Бога, чем хуже англичане, умершие за своего короля, чем французы, умершие за родину. Теперь ей хочется знать, почему Дьявол ей верен. Почему Дьявол убивает под ее знаменем.

Но Бог молчит.

— Король еще слаб, — тихо замечает Жанна, поеживаясь на морозе. — Ему нужна поддержка, ведь он во многом сомневается и стоит в начале пути.

Жиль уже приоткрывает губы, чтобы ответить, но внезапно передумывает. От него пахнет вином и кушаньями, к которым Жанна едва притронулась. Ей не хочется ни есть, ни спать. Ей хочется услышать совет, ей хочется оказаться в Париже — как можно дальше от лживых улыбок.

Жанна тревожно переступает с ноги на ногу. С самой коронации тревога становится ее неизменным незримым спутником и ступает шаг в шаг с карликом. Дофин стал королем — значит, ее предназначение выполнено. Должна ли она взять Париж? Бог отказал ей в первый раз — но может быть, она должна попробовать снова? Она устала ждать ответов, устала стоять на распятии дорог, бегущих в исчезающую даль. Еще так недавно она была нужна и королю, и епископу, и командирам, а теперь все обходят ее стороной. Как странна человеческая сущность: в одно мгновение ты взлетаешь, в следующее — падаешь. Не лучше бы всю жизнь провести в Домреми? Или так и нужно: быть мотыльком?

Жанна настолько уходит в себя, что даже не замечает, как исчезает Жиль, не слышит грузных шагов за спиной. Здесь, на стене, ей легче дышится, чем у натопленного камина, в воняющей бараньим жиром зале, полной насмешливых взглядов разодетых придворных. Под плащом у нее — серый жиппон и черные шоссы, а на голове — круг криво подстриженных волос вместо изящной прически. Но Жанну это не смущает — ей не нужны зеркала.

— При штурме Орлеан казался веселее. При близком знакомстве выяснилось, что дыра дырой. Бабы страшенные, вина всем не хватает, оруженосцы от рук отбились, постель холодная…

Жанна встряхивает стриженной головой, отгоняя неприятные размышления, и ласково улыбается. Дьявол ушел — а рядом с Ла Гиром к ней возвращается спокойствие, и даже воздух словно становится прозрачным. Капитан любит поворчать, но при этом остается первым и в бою, и в нескончаемых делах серых будней. В отличие от утонченного Жиля, от него разит сеном, лошадьми и задубевшей кожей; и сам он словно вытесан из грубого камня. Под ногтями у него всегда зияет чернота, а ладони покрыты старыми мозолями. Ла Гир молчит, но Жанна знает: ему тоже не нравится хрупкое перемирие с Бургундией. Наверняка это лишь повод, чтобы дать англичанам время еще сильнее укрепиться в Париже и дождаться новых людей.

— Пойдем, ты здесь околеешь, — Ла Гир спокойно берет ее за руку, и Жанна чувствует шершавость его кожи. — Тебе есть надо, не одним же святым духом питаться.

— Мне страшно, капитан, — она вдруг останавливается, но не высвобождает руку.

— Что, молчат твои святые? — Ла Гир по-доброму ухмыляется, вглядываясь в ее розоватое лицо.

— Молчат, — Жанна смотрит на него с отчаянием. — Чем я провинилась, капитан?

Ла Гир смотрит куда-то поверх крепостных зубцов.

— Бог оставил нас и при Азенкуре. Я был там. Я видел, как умирали мои друзья. Почему тогда Бог выбрал англичан? Можешь ты ответить?

Жанна безмолвно смотрит на его тронутые сединой каштановые волосы.

— Ты ведь знаешь, что такое шахматы? — продолжает он тихо. — Мы с тобой пешки, Жанна, в игре королей, даже если на мгновение были ладьями. А может быть, это все — игра Бога. После Азенкура я больше ни во что и ни в кого не верю: ни в Пап, ни в королей. Пожалуй, только в тебя.

В зале тепло и неприятно душно. Лица гостей бледными пятнами выступают из полумрака, рты их приоткрыты, скулы шевелятся, зубы мерно и жадно перемалывают пищу. У камина собаки с урчанием грызут брошенные им кости, едва заметно маша хвостами. Привычно пахнет сыростью и потом. Жанна садится напротив короля и невозмутимо смотрит, как он шепчет любезности очередной даме с темно-русыми волосами. У него некрасивое, худое лицо с большим носом и большие блестящие глаза, и сам он — невероятно худой, даже в зимней одежде.

Жанна слышит все, что говорят, шепчут и даже умалчивают о короле, но не подает вида. Она чувствует в Карле то, что было в нем в юности — и что проснется позже, намного позже, когда, возможно, ее уже не будет рядом: решительность. Неудачи и родительская нелюбовь заставили его спрятать все лучшее в себе до светлых времен, как прячут в сундук летнее платье в начале зимы.

Жанна опускает глаза в тарелку, полную недоеденного мяса и вареных бобов. Она вдруг понимает — отчетливо и ясно: их отношения с Карлом уже никогда не станут прежними. Реймс был вершиной и началом: конца — для Жанны и пути — для короля. Жанна была послана Богом, как порыв ветра — подтолкнуть дофина к трону, короновать его — и отпустить.

Но почему тогда Бог молчит, не велит ей вернуться домой? Кого он испытывает — Жанну или Карла?

Она качает головой и, обмакнув руки в чаше с водой, медленно принимается за остывшее невкусное мясо. Баранина такая жесткая, что кусок застревает в горле, и Жанна надрывно кашляет, выталкивая его обратно на язык. Жан тут же участливо протягивает ей бокал вина, но она отрицательно качает головой, не смотря в его лицо. Она понимает, почему он вздрагивает, касаясь ее рук, но на любовь у нее нет времени.

— Что случилось? — Карл небрежно отталкивает темно-русую даму и поворачивается к Жанне. Он устал, объелся и слегка пьян, и Жанна кажется ему назойливо жужжащей мухой, не дающей отдохнуть. — Тебе плохо?

Кончики ее пальцев, слегка жирные от мяса, холодеют. Стремительно поднявшись со стула, Жанна выпрямляется и звонко, бесстрашно и отчаянно спрашивает то, что больше не может держать в себе. Если ей не отвечает Бог — пусть ответит Карл. Ее судьба решится здесь, в жарком зале, среди объедков, рычания собак и икания баронов.

— Мой господин, я вам еще нужна? Может быть, вы отпустите меня домой?

Ее серо-голубые, полные внутреннего света глаза встречаются с карими глазами короля, и тот в раздражении поджимает губы. Жанне почему-то становится страшно и в углу, среди крысиного помета и грязных соломин, ей снова мерещится горбатая тень предательства, и она снова с силой сжимает рукоять меча. На нем пять крестов — словно пять рубежей ее жизни. И когда она сжимает его прохладную рукоять, тревога отступает.

Пять крестов на мече. Карл — пятый сын. Есть ли в этом тайная связь? Жанна часто спрашивает об этом Бога и не получает ответа. Но Карл — не Бог, а потому с силой разлепляет зло сомкнутые губы и тяжело чеканит:

— Ты должна быть возле меня.

Жанна смиренно закрывает усталые глаза и склоняет голову. Губами короля говорит Бог — разве не это твердит ее духовник?

Она должна остаться — и взять Париж.

В шуме голосов Жанна отчетливо слышит, как под потолком громко смеется горбатая тень.