Пятый крест (джен)

Тишина звенит.

Корона тяжело ложится на голову Карла, на глазах Жанны дрожат слезы — и рождается предательство. Рождается в хищных усмешках, в завистливых душах, в насмешливых взглядах, в душной тесноте толпы. Рождается карликом, горбатым и широкоплечим, с жестким, словно каменным лицом и толстыми узловатыми пальцами.

Карлик то прячется среди пестрых нарядов, то тянет к ней грубые руки, пытаясь дотянуться до лица, и тогда она вскрикивает — и просыпается. Карлик исчезает в тусклом свете утра, но неизменно возвращается ночью и часто мерещится днем.

Накинув на плечи теплый шерстяной плащ, Жанна поднимается на башню и прижимается горящим лбом к промерзшему камню зубца. Где-то там, за темной стеной леса, лежит Париж. Жанна стискивает зубы и тут же выдыхает в морозный воздух нетерпеливое облачко пара. Бог помог ей взять Орлеан. Бог должен помочь ей взять Париж, и первая неудача неважна.

— Король собирается отдыхать, не желаешь благословить его?

Жанна слегка приподнимает узкие плечи, но не оборачивается. У короля есть капеллан — и этого достаточно. Несколько благословлений не сильнее, чем одно.

Жиль встает рядом, высокий и узкоплечий, вглядываясь в темноту, и Жанна незаметно для самой себя отодвигается, неосознанно сжимая рукоять меча.

— Ты ведь понимаешь, почему он отослал герцога в Нормандию без тебя? — Жиль переводит взгляд на нее, но Жанна его выдерживает. В этих глазах, в этой душе, заключенной в прекрасное тело, живет Дьявол; при этом де Рэ остается одним из самых преданных ей людей.

Жанну сбивает это с толку. Как и многое другое. Вопросов у нее с десяток, но ответы всегда разбегаются, как крысы по углам. Когда-то она уже спрашивала Бога, чем хуже англичане, умершие за своего короля, чем французы, умершие за родину. Теперь ей хочется знать, почему Дьявол ей верен. Почему Дьявол убивает под ее знаменем.

Но Бог молчит.

— Король еще слаб, — тихо замечает Жанна, поеживаясь на морозе. — Ему нужна поддержка, ведь он во многом сомневается и стоит в начале пути.

Жиль уже приоткрывает губы, чтобы ответить, но внезапно передумывает. От него пахнет вином и кушаньями, к которым Жанна едва притронулась. Ей не хочется ни есть, ни спать. Ей хочется услышать совет, ей хочется оказаться в Париже — как можно дальше от лживых улыбок.

Жанна тревожно переступает с ноги на ногу. С самой коронации тревога становится ее неизменным незримым спутником и ступает шаг в шаг с карликом. Дофин стал королем — значит, ее предназначение выполнено. Должна ли она взять Париж? Бог отказал ей в первый раз — но может быть, она должна попробовать снова? Она устала ждать ответов, устала стоять на распятии дорог, бегущих в исчезающую даль. Еще так недавно она была нужна и королю, и епископу, и командирам, а теперь все обходят ее стороной. Как странна человеческая сущность: в одно мгновение ты взлетаешь, в следующее — падаешь. Не лучше бы всю жизнь провести в Домреми? Или так и нужно: быть мотыльком?

Жанна настолько уходит в себя, что даже не замечает, как исчезает Жиль, не слышит грузных шагов за спиной. Здесь, на стене, ей легче дышится, чем у натопленного камина, в воняющей бараньим жиром зале, полной насмешливых взглядов разодетых придворных. Под плащом у нее — серый жиппон и черные шоссы, а на голове — круг криво подстриженных волос вместо изящной прически. Но Жанну это не смущает — ей не нужны зеркала.

— При штурме Орлеан казался веселее. При близком знакомстве выяснилось, что дыра дырой. Бабы страшенные, вина всем не хватает, оруженосцы от рук отбились, постель холодная…

Жанна встряхивает стриженной головой, отгоняя неприятные размышления, и ласково улыбается. Дьявол ушел — а рядом с Ла Гиром к ней возвращается спокойствие, и даже воздух словно становится прозрачным. Капитан любит поворчать, но при этом остается первым и в бою, и в нескончаемых делах серых будней. В отличие от утонченного Жиля, от него разит сеном, лошадьми и задубевшей кожей; и сам он словно вытесан из грубого камня. Под ногтями у него всегда зияет чернота, а ладони покрыты старыми мозолями. Ла Гир молчит, но Жанна знает: ему тоже не нравится хрупкое перемирие с Бургундией. Наверняка это лишь повод, чтобы дать англичанам время еще сильнее укрепиться в Париже и дождаться новых людей.

— Пойдем, ты здесь околеешь, — Ла Гир спокойно берет ее за руку, и Жанна чувствует шершавость его кожи. — Тебе есть надо, не одним же святым духом питаться.

— Мне страшно, капитан, — она вдруг останавливается, но не высвобождает руку.

— Что, молчат твои святые? — Ла Гир по-доброму ухмыляется, вглядываясь в ее розоватое лицо.

— Молчат, — Жанна смотрит на него с отчаянием. — Чем я провинилась, капитан?

Ла Гир смотрит куда-то поверх крепостных зубцов.

— Бог оставил нас и при Азенкуре. Я был там. Я видел, как умирали мои друзья. Почему тогда Бог выбрал англичан? Можешь ты ответить?

Жанна безмолвно смотрит на его тронутые сединой каштановые волосы.

— Ты ведь знаешь, что такое шахматы? — продолжает он тихо. — Мы с тобой пешки, Жанна, в игре королей, даже если на мгновение были ладьями. А может быть, это все — игра Бога. После Азенкура я больше ни во что и ни в кого не верю: ни в Пап, ни в королей. Пожалуй, только в тебя.

В зале тепло и неприятно душно. Лица гостей бледными пятнами выступают из полумрака, рты их приоткрыты, скулы шевелятся, зубы мерно и жадно перемалывают пищу. У камина собаки с урчанием грызут брошенные им кости, едва заметно маша хвостами. Привычно пахнет сыростью и потом. Жанна садится напротив короля и невозмутимо смотрит, как он шепчет любезности очередной даме с темно-русыми волосами. У него некрасивое, худое лицо с большим носом и большие блестящие глаза, и сам он — невероятно худой, даже в зимней одежде.

Жанна слышит все, что говорят, шепчут и даже умалчивают о короле, но не подает вида. Она чувствует в Карле то, что было в нем в юности — и что проснется позже, намного позже, когда, возможно, ее уже не будет рядом: решительность. Неудачи и родительская нелюбовь заставили его спрятать все лучшее в себе до светлых времен, как прячут в сундук летнее платье в начале зимы.

Жанна опускает глаза в тарелку, полную недоеденного мяса и вареных бобов. Она вдруг понимает — отчетливо и ясно: их отношения с Карлом уже никогда не станут прежними. Реймс был вершиной и началом: конца — для Жанны и пути — для короля. Жанна была послана Богом, как порыв ветра — подтолкнуть дофина к трону, короновать его — и отпустить.

Но почему тогда Бог молчит, не велит ей вернуться домой? Кого он испытывает — Жанну или Карла?

Она качает головой и, обмакнув руки в чаше с водой, медленно принимается за остывшее невкусное мясо. Баранина такая жесткая, что кусок застревает в горле, и Жанна надрывно кашляет, выталкивая его обратно на язык. Жан тут же участливо протягивает ей бокал вина, но она отрицательно качает головой, не смотря в его лицо. Она понимает, почему он вздрагивает, касаясь ее рук, но на любовь у нее нет времени.

— Что случилось? — Карл небрежно отталкивает темно-русую даму и поворачивается к Жанне. Он устал, объелся и слегка пьян, и Жанна кажется ему назойливо жужжащей мухой, не дающей отдохнуть. — Тебе плохо?

Кончики ее пальцев, слегка жирные от мяса, холодеют. Стремительно поднявшись со стула, Жанна выпрямляется и звонко, бесстрашно и отчаянно спрашивает то, что больше не может держать в себе. Если ей не отвечает Бог — пусть ответит Карл. Ее судьба решится здесь, в жарком зале, среди объедков, рычания собак и икания баронов.

— Мой господин, я вам еще нужна? Может быть, вы отпустите меня домой?

Ее серо-голубые, полные внутреннего света глаза встречаются с карими глазами короля, и тот в раздражении поджимает губы. Жанне почему-то становится страшно и в углу, среди крысиного помета и грязных соломин, ей снова мерещится горбатая тень предательства, и она снова с силой сжимает рукоять меча. На нем пять крестов — словно пять рубежей ее жизни. И когда она сжимает его прохладную рукоять, тревога отступает.

Пять крестов на мече. Карл — пятый сын. Есть ли в этом тайная связь? Жанна часто спрашивает об этом Бога и не получает ответа. Но Карл — не Бог, а потому с силой разлепляет зло сомкнутые губы и тяжело чеканит:

— Ты должна быть возле меня.

Жанна смиренно закрывает усталые глаза и склоняет голову. Губами короля говорит Бог — разве не это твердит ее духовник?

Она должна остаться — и взять Париж.

В шуме голосов Жанна отчетливо слышит, как под потолком громко смеется горбатая тень.

Принесенное южным ветром тепло превращает лед в слякоть, которая грязными кляксами падает на подол плащей; снежинки превращаются в дождь, голубизна неба — в серое море безмолвия. Жанна не натягивает капюшон, оставляя лицо во власти непогоды: ей приятно ощущать на коже холодные, тяжелые капли.

Жанна украдкой оглядывается: позади нее, справа, стоит Ла Гир, перебирая поводья в руке. Его лошадь, немолодая вороная кобыла, недовольно прижимает уши к голове, словно чувствуя настроение хозяина. Сегодня он не в духе, и любая попытка поговорить с ним о наступлении на Париж заканчивается тупиком, словно Жанна взбирается по узкой лестнице к замурованной двери. По другую сторону от нее Жан о чем-то толкует с Пуланжи, и лица у обоих такие веселые, что Жанна не решается омрачать их день своими терзаниями. Она молится каждую ночь — исступленно и неистово. Она просит дать ей знак, указать ей дорогу, произнести хоть слово, но святые молчат. Они приходят во сне, прогоняя карлика, и смотрят на нее с любовью и нежностью, не произнося ни единого слова.

Так проходят дни, превращаясь в недели и складываясь в месяца. Жанна мечется по комнате, пахнущей затхлостью и жирными простынями, молясь, взывая, изучая карты, получая вести от городов, которые Карл после подписания перемирия отдал Бургундии. Снова и снова она приходит к королю, протягивает ему эти письма, но не получает ответа — только небрежные кивки головы. Карл все знает, но ждет и не противится ее советам, только кривит губы и не дает ни денег, ни людей. На все пылкие речи Жанны, на все ее уговоры и доводы, которые кажутся ей кричащими о предательстве Бургундии, он лишь вяло отвечает:

— Хочешь идти на Париж — иди. У тебя есть люди и знамя.

Жанна в отчаянии и тревоге отступает, разбиваясь об упрямство и страх, как чайка, обессилев, разбивается о каменные скалы. На щеках у нее снова пляшет лихорадочный огонь, и на глаза одна за другой выкатываются слезы, как волны на берег моря, которого она никогда не видела.

Жанна украдкой пытается собрать тех немногих соратников, что еще остались возле нее. Но оказывается, что никто не может ей помочь. Карл раз за разом оставляет ее в Сюлли-сюр-Луар, у семьи Ла Тремуй, а сам то уезжает в любимый Мен-сюр-Йевр, то ненадолго возвращается обратно. При этом он незаметно, но отчетливо отрезает Жанну от друзей: Ла Гир завтра отправляется на долгое время на север, Жан неделями остается в Реймсе. От герцога Алансонского она уже давно не получала письма. Даже военная свита, приставленная к Жанне в первые недели после встречи с королем, давно превратилась в одного понурого оруженосца.

Выдыхая, Жанна смахивает дождевые капли с лица и поворачивается к королю: он неспешно идет к лошади, натянув широкий капюшон на узкий лоб.

Карл любит одиночество, но не любит этого показывать. Ему неприятны люди, которые еще так недавно не верили в него, а теперь вдруг настежь распахивают перед ним двери. Везде ему мерещится предательство.

Как и самой Жанне.

С каждым днем узловатые пальцы карлика становятся все ближе, все отчетливее она видит его огромную голову с искривленным носом и страшные, жестокие глаза. Голоса молчат, и даже святая Екатерина редко приходит к ней во сне. Минуты идут медленно, как упрямые ослы, а Жанна, ища знак, задыхается, хватаясь за любое дело, за книги, за карты, сводя с ума оруженосца и духовника. Ей хочется знать, куда идти, но Бог молчит, а шагать вслепую она боится. Боится быть собой, боится принимать решения. Чего ждут от нее небеса? Смелости сделать шаг без подсказки?

— Сир, — Жанна делает шаг вперед и прикасается рукой к грубо выкованному стремени, в которое король ловко вдевает сапог из коричневой кожи, остро пахнущий навозом. — Могу я спросить?

Карл равнодушно кивает. Как и всем вокруг, ему холодно и скучно, он мечтает о жаре камина, веселых песнях менестреля и подогретом вине.

— Сир, почему мы медлим?

Карл смотрит на нее сверху, вприщур. Зимой мухи умирают, но Жанна — святая муха, а поэтому продолжает назойливо просить об освобождении Парижа. Как будто ему самому не хочется взять столицу — но ведь все понимают, все говорят, все подтверждают, что сил у него недостаточно.

Его нерешительность отражается в карих глазах, и Жанна страстно кладет руку на круп коня. Волосы у нее слегка отрасли и уже закрывают, щекоча, худую шею. Она красива, как может быть красива только деревенская девушка: сильная, стройная, с открытым взглядом и чистой душой со спрятанными в ней мечтами, на которые нет времени. Если спросить Жанну: «О чем ты мечтаешь?», она непременно ответит: «О свободной Франции». И не скажет, что еще она страстно желает оказаться посреди родного поля, закрыть глаза и коснуться кончиками пальцев пшеничных колосков.

— Жители Реймса ведь пишут и вам, сир. Они боятся, они видят передвижения бургундских войск. Что, если вас обманывают, мой король? Что, если Филипп в сговоре с англичанами?

Карл озирается по сторонам, поеживаясь на февральском ветру, и молчаливо продолжает разглядывать ее, словно волк — добычу. Так разглядывают и его самого.

— Сир, — Жанна складывает руки на груди, и в ее серо-голубых глазах проступает мольба. — Неужели вы отдадите Реймс на растерзание? Неужели вы не хотите победоносно въехать в столицу? Дайте мне людей и денег — я возьму вам Париж за несколько дней... Только представьте, как вы въезжаете в ворота Сен-Жак, как лилии на вашем стяге сверкают на солнце!

— У тебя была возможность, — произносит он одними губами.

— Мне помешали, — Жанна приподнимается на цыпочки, стремясь оказаться ближе к нему, но тут же отступает назад. В груди становится жарко и сладко, и ей кажется, что король согласится, что король снова поверит в нее. — Я клянусь всем святым, сир, я возьму столицу! Ведь я посланница Бога. Если вы сомневаетесь во мне — вы сомневаетесь в нем.

В карих, обычно безжизненных глазах Карла мелькают искры. Жанне никто не мешал взять Орлеан — и она его взяла. Если не мешать ей взять Париж?

Жанна кусает холодные губы, смотря в его порозовевшее лицо, и мысленно молится, взывая к небу. Пожалуйста, Господи! Пусть он позволит…

— Снова навязываете королю войну?

Щеки Жанны вспыхивают, а сердце соколом падает вниз.

От Ла Тремуйя так и разит льдом и предательством, и она не удивится, если горбатый карлик живет в его большом кованом сундуке.

— Францию можно спасти только острием копья, — звонко чеканит она в ответ, легко выдерживая тяжелый взгляд его мышиных глаз. — Неужели вы не понимаете?

Голова на толстой шее Ла Тремуйя медленно поворачивается к королю, и блеск в карих глазах Карла мгновенно гаснет, сменяясь привычным равнодушием. Он натягивает на лоб капюшон и поворачивается к подданным спиной.

Жанна, с отчаянием сжимая рукоять меча, отступает, отдавая короля в руки лести и лжи.

Вбежав в свою комнату, она без сил падает на колени перед триптихом и громко шепчет, глотая слезы:

— Господи, почему ты молчишь? Почему не позволяешь мне идти на Париж? Чем я провинилась, Господи? Дай мне знак… Укажи путь!

Снова ей отвечает тишина, и застывшие на золотом фоне фигуры молчат, и снова одиночество врывается в душу стремительным леденящим потоком. Ей кажется, что она оставлена всеми, что она — белое перышко, вырванное из крыла и швыряемое ветром — то вверх, к солнцу, то вниз, к раскисшей земле. Иногда ей становится так страшно, что хочется немедленно, сейчас, вернуться в Домреми и уткнуться носом в пахнущую потом отцовскую грудь. Но стоит схватиться за плащ — и внутреннее чувство долга перед родиной приковывает ее к месту. Прошлой жизни больше нет. И слава, Орлеанская, Реймсская — утекла.

Жанна садится на холодный пол, вытягивает вперед ноги и достает из грубых ножен меч. Пять крестов тускло блестят в свете февральского утра. Жанна усердно трет пальцем самый верхний, пятый крест. Ей кажется, что это приносит ей удачу. Люди верят, что этот меч принадлежал раньше Карлу Мартеллу, который оставил его в Фьербуа для избранного, что спасет Францию. Но Жанне хочется верить, что он был оставлен в дар крестоносцем, вернувшимся из Иерусалима и принесшим меч в благодарность Богу за спасенную жизнь.

Она трет пятый крест, потому что уверена: четыре креста — позади. Четыре рубежа ее жизни. Остался пятый крест — Париж.

— Святая Екатерина, помоги мне, — шепчет Жанна тихо, прикрывая глаза. — Помоги мне, я всего лишь женщина…

И приглушенно стонет, стиснув зубы. Как добраться до Парижа, когда вокруг — ложное перемирие? Когда сам король больше верит сухопарому герцогу, чем ей?

Посидев в гнетущей тишине, Жанна возвращает меч в ножны и поднимается на ноги. В маленькой комнатке темно, и выцветшая шпалера не спасает серые стены от сырости. Выглянув в окно, Жанна пытается разглядеть Ла Гира и Жана, но зарядивший дождь скрывает войско от глаз. Жанна с досадой садится в жесткое дубовое кресло и придвигает к себе чернильницу, бумагу и перо. До обеда она всегда упражняется в письме, и ее буквы постепенно становятся все менее кривыми и угловатыми и выстраиваются в ровные осмысленные ряды.

И только когда в дверь стучит оруженосец, Жанна неохотно откладывает перо и спускается в трапезную. Семья Ла Тремуй уже занимает свои привычные места и смотрит на Жанну искоса, стараясь изобразить радость на кислых лицах. Катрин, жена барона, недовольно морщит свой изящный нос, когда Жанна садится подле нее и крестится, молча благодаря Бога за дарованную пищу, а потом спокойно погружает ложку в густую пшенную кашу.

— Я велю затопить ваш камин, — лениво замечает Ла Тремуй, обсасывая косточку. — Ветер дует в ваши окна, разве не так?

— Не замечала, — отзывается Жанна, смотря в его тучное лицо с маленькими глазками. — Знаете ли вы, как долго король пробудет в резиденции?

Ла Тремуй с размаху кидает кость на сено, попадая белой гончей в спину. Она жалобно взвизгивает и испуганно прячется под стол.

— Сколько ему будет угодно.

— Но Реймс в опасности, — Жанна отодвигает кашу и воспаленными от пожирающего ее внутри огня глазами смотрит на барона. — Их жители уже дважды присылали мне…

— Вы, кажется, недавно обсуждали это с королем, — Ла Тремуй вздыхает, а его жена закатывает глаза, продолжая морщиться. — И он ответил вам вполне ясно. Реймс напрасно боится. Герцог сдержит свое слово, или вы в этом сомневаетесь?

Щеки Жанны из розовых становятся пунцовыми. Она так молода, и так нетерпелива: ей хочется сейчас, в это мгновение броситься на помощь Реймсу, не разбирая пути. И пусть плащ развевается за спиной на холодном ветру.

— Я хочу освободить свою родину от врагов, мой сеньор, а не заключать с ними сделки. Перемирие — не навсегда, и однажды оно рухнет, как башня с прогнившим основанием…

— Худой мир лучше доброй ссоры, — замечает Катрин, обернувшись к ней. — Разве не так?

Жанна отрицательно качает головой, но молчит. В этом доме ей не найти поддержки. В этом доме она отрезана от всех новостей, и даже письма от Ла Гира и Жана сначала проходят через руки барона. Сердцем, своим чистым, пламенным сердцем она чувствует опасность, она видит горбатую тень, и рука ее постоянно хватается за рукоять меча.

— Приятно, что вы проведете с нами еще несколько месяцев, — небрежно произносит Ла Тремуй и снова кидает кость в гончую. — Надеюсь, вы понимаете, что это воля короля?

Жанна решительно отодвигает миску с недоеденной кашей и сглатывает. Сердце колотится так бешено, что ей становится трудно дышать. Если Карл тогда, под серым небом января приказал ей остаться, значит, Бог ждет от нее действий. Только теперь ни он сам, ни Святая Екатерина, ни Святой Михаил не будут указывать ей путь. Теперь путь выбирает она. Теперь она — шагает.

Взглянув в болезненно-желтоватое лицо барона, Жанна стискивает зубы и сжимает ладони в кулаки: раз никто не хочет действовать во имя короля, действовать будет она сама. Пусть даже Бог откажется ей помогать. У нее — особый путь, и с него не свернуть. Жанна — за Францию. Жанна — за короля. Жанна — против всех.

Ночь она проводит за столом, рядом с пляшущим пламенем свечей, крепко сжимая одной рукой перо, другой — рукоять меча. В комнате так холодно, что она кидает в ненасытный огонь полено за поленом, но никак не может согреться. Рука дрожит, но Жанна упрямо выводит округлые буквы: она напишет всем, кто захочет пойти за ней, даже если их наберется не больше сотни.

Перед самым рассветом голос, который она уже отчаялась услышать, печально и тихо произносит:

— Жанна…

Трава под ногами такая скользкая от росы, что Жанна с размаху падает на мокрую раскисшую землю. Кольчужный нашейник больно давит на горло, душа ее, и Жанна резко дергает его в сторону. Стрела бело-черным оперением мягко входит в грязь в двух шагах от нее, заставляя отползти вправо. От усталости она уже не чувствует правую руку и медленно берет меч левой, не переставая оглядываться по сторонам. Лошадь она потеряла в первые полчаса сражения, и ее любимый топорик, который так удобно было использовать вместо меча, похоронен в грязи. В пылу сражения ее отряд оттеснили от стен, и теперь Жанна пытается найти хоть несколько знакомых лиц — кроме тех, кто так покорно следует за ней.

Предзакатный цвет солнца кровью окрашивает раскинувшееся внизу поле, и только мгновение спустя Жанна понимает, что кровь — настоящая. И трупы, через которые она перешагивает — тоже. Прося небо о победе, она бредет вперед. Стрелы черными птицами заслоняют небо, и Жанна едва успевает прикрыться схваченным с мертвого тела щитом.

Лилии на нем? Или львы?

От боли в правой ноге, раненной осенью при осаде, и усталости она стонет, но продолжает идти. Ей нужна эта победа. Нужна больше, чем сон, хлеб, вода или любовь. Если Шуази падет — она не сможет пробиться к Парижу. Тогда — конец.

Жанна стискивает зубы, касаясь рукой колотящегося сердца. Оно устало, но должно биться. Нельзя останавливаться, пока не взят пятый крест, пятый рубеж — Париж. Пусть остановится потом. В любой день. Жанне — не жаль. Она готова бежать в столицу одна, сражаться и умирать одна — но дойти до Парижа, увидеть его высокие стены и едва заметную крышу Сен-Шапели. И взять их. Она идет вперед, не обращая внимания на боль в ссадинах и стертых ногах, сжимая зубы с такой яростной силой, так уверенная в своей победе, уверенная в своем короле, что Бог в ее сердце боится и оттого молчит.

Бог боится — Жанна нет.

Прижимая руку к сердцу и прикрываясь щитом, она бредет вперед еще пять, десять, пятнадцать бесконечных минут и, наконец, находит взглядом нескольких солдат, бегущих вверх по склону. Где-то там, внизу, за их усталыми спинами, несколько копий, потеряв пеших воинов, отчаянно отбиваются от разъяренных англичан и бургундцев.

— Стойте! — она бросается им наперерез, устало держа меч. — Каково положение войска?

У безымянного солдата по лицу течет кровь, и отвечает он не сразу, несколько мгновений ловя воздух ртом.

— Разбиты, Дева. Кольцо разорвано. У них десятки кулеврин. Крепость не выдерживает…

— Должна выдержать! — кричит Жанна с такой силой, что едва не рвет легкие, и перед глазами мелькают желтые круги. — Должна выдержать, вы меня слышите?

Солдаты смотрят на нее оторопело и с отчаянием. Краем глаза Жанна замечает новый отряд англичан, бегущий справа, и вдруг внизу, под стенами Шуази, изрытыми ударами кулеврин, раздается унылый и надрывный сигнал к отступлению.

— Нет! Нет! — Жанна поднимает меч и, спотыкаясь, отбрасывает щит и бросается вперед, наступив ногами на измазанное грязью знамя — ее знамя, на котором Бог, чье лицо почти невозможно разглядеть, упрямо сжимает вышитыми руками мир. В смятении подняв его и сунув в руки ближайшего солдата, Жанна застывает, качаясь с носка на пятку. Она не знает, что осталось от войска, она не знает, где ее оруженосец, где ее брат, где она сама. Это — неважно. Сейчас нужно отбить крепость назад. — Отступать — нельзя! Где ты, Господи? С нами ли ты — или с ними?

Ее голос теряется в предсмертных криках, в звонах стали, в тяжелом топоте сотен ног. Голубкой взлетает в багряное небо — и исчезает. Жанна бросается вперед, обезумев от горя, и в глазах ее — стены Парижа, стены крепости, которой она никогда не возьмет. У нее слишком мало людей. Вся поддержка, которую ей удается собрать — небольшая наемная армия итальянцев во главе с черноволосым капитаном, цыкающим желтоватой слюной через пеньки передних зубов, люди Луи де Флави, начальника крепости, да остатки отряда Людовика Бурбона.

— Сзади! — кричит ей кто-то с лилией на кирасе, перемазанный землей и кровью, и Жанна с трудом оборачивается.

Сталь встречает сталь, мелькают чужие, английские глаза и зубы, безымянный противник на секунду превращается в горбатого карлика, и из ее горла вырывается крик, а меч вдруг раскалывается на две части. Рукоять с верхним, пятым крестом остается в ее маленькой руке, а лезвие плашмя падает на землю. И ей кажется, словно она сама раскалывается надвое вслед за мечом: ликующая под Орлеаном Жанна падает на красно-серую землю, а отчаявшаяся и покинутая остается в руках.

Все, что Жанна успевает сделать — из последних сил ударить нападающего ногой, и он неуклюже падает на колени, но тут же встает. Жанна пятится назад, сжимая обрубок меча в ставшей ледяной ладони, чувствуя, как горячий едкий пот прошибает спину и виски, и видит занесенный над головой меч.

Она не может умереть вот так. Не может. Она еще должна помочь родине, помочь королю, помочь…

Падая на спину, Жанна не закрывает глаз. В воздухе, теплом и нежном, пахнет мокрой землей, кровью, смертью, и вдруг перед ней, высоко, оказывается вечернее небо с тусклыми звездами. Может быть, там уже ждут? Именно ее, а не этих мужчин, среди которых есть совсем мальчики? А может быть — Бог оставил ее? Уверенная в своей правоте, полная гордыни, она ринулась на Шуази, мечтая о столице, действуя от имени Бога — и святые отвернулись от нее? Она заявляла, что через нее говорит Бог, слишком часто, выдавая свои желания спасти Францию за его волю.

Горячая кровь капает на лицо, и Жанна, перестав дышать, хочет закрыть глаза, чтобы не видеть потухающий взгляд чужого, но несомненного, не зверя, а человека, каким она сама является — и не может. Тяжело дыша, она просто смотрит ввысь, все еще сжимая рукоять. Текут минуты. Шум битвы сменяется пением птиц в соседней роще. Все, что создал Бог на земле, так далеко от войн и королевств, от герцогов и пап, и так прекрасно в своей неподражаемой простоте. На мгновение ей хочется оказаться дома, у старенького очага, где мать выпекает душистый хлеб... В хлеву мычит корова, и едко, сладко пахнет сеном, а там, над пшеницей, машут крыльями стрекозы. Жанна часто моргает, и кровь на щеке из горячей становится теплой и смывается чистыми слезами.

А потом она выдыхает — и время снова несется безумным потом, как вода в горной реке.

Жанна поднимается на ноги и долго смотрит сверху вниз на мертвого англичанина, проткнутого французским копьем. Кто спас ее — человек или Бог? С трудом передвигая усталыми, словно железными ногами, Жанна идет вперед, к остаткам разбросанного по полю войска. Теперь, когда оно отброшено на пол-лье от крепости, англичане не станут его преследовать — во всяком случае, сегодня. Они выступят завтра, с новыми силами и новой надеждой. Оглушенная поражением, оглушенная раздавленной надеждой, Жанна останавливается на пригорке и, сглотнув, смотрит на свои руки, спрятанные в латных рукавицах. Под Орлеаном она сжимала железный кулак — и англичане падали со стен, разбиваясь о ее веру. Теперь у нее нет сил согнуть и палец.

Она находит брата с трудом, прошагав полчаса или час по разбитому подковами и сапогами полю. Вокруг нее — раненые, умирающие и живые, и кто-то знакомый машет ей рукой, но Жанна забывает лица. Разве она еще нужна? Она — пешка в игре. Пешками жертвуют. У пешек нет языка.

Пьер остервенело чистит старый меч, и на лбу у него крупными каплями блестит пот. Жанна садится рядом с ним прямо на землю и, отбросив в сторону рукавицы, отчаянно трет пальцем уцелевший пятый крест. Тот звон — тот оглушающий вскрик ломающейся стали стал знаком, пришедшим с безмолвных небес. Жанна приподнимает рукоять меча, позволяя заходящему солнцу кровавыми бликами играть на кресте.

Жанна понимает, что говорит ей Бог: Париж закрыт для нее, и даже ее собственная судьба теперь только в человеческих руках. Поднимая рукоять все выше, она замечает, как та дрожит. Путь ее теперь не освещает небесный свет, путь ее теперь — темен и страшен, и не повернуть назад. И горбатый карлик не убит в этой битве, лишь затаился и ждет, облизывая жирные пальцы. А четыре рубежа, четыре креста позади, и остается только пятый. Если не Париж — то что?

— Там они нас не достанут, — заверяет Пьер спокойно и кивает куда-то в сторону. — Там мы покажем им, на что способны.

Жанна медленно оборачивается: вдалеке горделиво высятся мощные крепостные стены с черными зияющими воротами.

Там — Компьень.