Knight Errant (джен)

Он был твёрдо уверен, что проигранный бой с терентатеком был финалом его никчёмной, в общем-то, жизни. Как оказалось, твёрдая уверенность — одна из самых зыбких на свете вещей.

Кинжальный свет ламп заставлял зажмуриться.

В темноте было спокойнее; в темноте меньше болело. Ему чудилось, что воздух пахнет душной явинской сладостью, чудились голоса знакомых и друзей, которых давно забрала Тьма. Но нет; это был кто-то чужой. Мужчина и женщина обсуждали чью-то судьбу со спокойствием людей, решающих философские задачи на первом курсе Академии:

— Мне кажется, было ошибочным приносить этого человека сюда, тем более — оказывать первую помощь. Наши ученики не должны позволять гуманности брать верх над разумом. Если на то пошло, гуманность — последнее, что они должны себе позволять...

— Гуманность? Но речь идёт об уважении к великой воле жить, ректор! Воле, превосходящей мою или вашу. Долго ли вы смогли бы продержаться там, раненый и растерзанный? Я полагаю, вы просто забылись на миг, и не проявляете тотальной некомпетентности. Я надеюсь на это.

— Но он наш враг. Такова его природа. Мне странно, что я должен напоминать об этом вам, милорд.

— Враг, друг... ректор, вы меня пугаете. На свете нет друзей и врагов, тем более, природных. Речь может идти лишь о союзниках или противниках. Как ни жаль, мне кажется, ревизия пришлась как нельзя кстати. Если вспомнить, что она выявила торговлю незарегистрированными артефактами...

Когда он очнулся снова, над ним снова совещались два голоса.

«Как в той повести, — вспомнил он. — В той повести, о художнике, и о саде, и о путешествии...». Но название повести ускользало из памяти, да и читал ли он её в самом деле? Или только слышал о ней от кого-то из старших? «От Сабина, наверное. Он любил всё, связанное с садами». В конце, он помнил, там осталось одно-единственное нарисованное яблоко, и в этом был какой-то смысл. «Или не Сабин, а Экзар? — подумал он. — Экзар любил книги с глубинным смыслом».

Он попробовал открыть глаза, но всё было слишком размыто — настолько, что он даже не мог с уверенностью сказать, какая из двух одетых в длинное платье фигур была женской. Впрочем, со слухом всё было ещё хуже: он только начинал хоть сколько-то разбирать слова.

— Я не уверен, милорд, что сейчас уместно об этом говорить. Кажется, наш пациент очнулся.

— Тем лучше, — женщина, может быть, та же, что и в прошлый раз. — Разве нам есть, что скрывать от него?

— Как пожелаете, милорд. Пациент, кивните, если вы меня слышите.

Он попробовал и даже не понял, получилось у него или нет. Одна из размытых фигур — та, что в синем — присела рядом, так что её лицо оказалось прямо напротив его.

Красивое нечеловеческое лицо. Красное — рыжевато-красного цвета обожжённой глины, с причудливыми золотыми узорами. От нижней губы вниз по шее свисают тонкие щупальца, глазные впадины окружены похожими на лепестки цветка жёсткими наростами. «Ситх». Точнее, самка ситха — как её правильно назвать, он сообразить затруднялся.

Он видел похожие лица на Явине — только каменные и изуродованные. Отбитые головы некогда горделивых статуй, валяющиеся на земле или лежащие на дне глубоких тихих озёр; черты лиц, сглаженные водой или обгрызенные лианами и лесной живностью. Он никогда не думал, что увидит их наяву, живыми и дышащими. Ведь ситхи исчезли пять сотен лет назад — так же непонятно зачем, как и появились, чудовищные дети Тёмной Стороны, порождённые ею и пожранные вскоре после рождения...

— Как твоё имя, охотник? — спросила женщина. — Я лорд Беата Тайрелл, наречённая Дарт Крейвен.

— Дарен, — ответил он.

Здесь надо было добавить много уточнений — «принц», например, или «мастер», или фамилию, но в сущности, какое значение всё это имело здесь и сейчас?

— Хорошо, Дарен. Ты сражался за свою жизнь с яростью истинного воина, — сказала она одобрительно. — Поэтому мы пришли тебе на помощь.

— Я джедай, — сказал он нечто очевидное.

— Это хорошо, — спокойно ответила женщина. — Но это мы обсудим позднее. Сейчас скажи, как ты себя чувствуешь?

— Как-то, — подумав, ответил он. — Я не сказал бы, что мне плохо... но я не сказал бы, что я чувствую хоть что-то. Мне кажется, у меня не хватает половины тела.

— Ты тяжело ранен, — вмешался второй человек. — Пришлось применить мощную анестезию.

— Скажи, ты хочешь остаться здесь, Дарен? — спросила женщина. — Если нет, мы можем доставить тебя к республиканскому посту в Садах Армис.

Он не знал, где находятся эти Сады — не знал, что на Коррибане вообще может существовать сад. Он думал, здесь есть только мёртвецы, чудовища и красная пыль.

— При условии, что я ни слова о вас не скажу? — догадливо уточнил он. — Но ведь я могу нарушить слово.

— Мы тоже. Рано или поздно, любой договор сводится или к паранойе, или к доверию, — философски ответила женщина. — Что ты выберешь, Дарен?

— Жизнь.

Он выбрал жизнь на Явине, он выберет её сейчас. Настоящий джедай... настоящий джедай поступил бы иначе. Но он-то всю жизнь был фальшивкой, так зачем меняться на пороге смерти?

— Хороший выбор. Но неконкретный.

— Доставьте меня к республиканцам, и я не скажу о вас ни слова. Хотя бы потому, что это будет означать большую угрозу для меня, чем для вас.

Она поднялась на ноги и снова превратилась в размытую тень.

— Вы слышали его выбор, доктор.

* * *

Он шёл по следу, азартно и целеустремлённо, как никогда в жизни. Тысячи глаз обшаривали за него бескрайние просторы Пустоши: мелкие зверьки и здоровенные тук'аты, летучие ящерицы, мерзкие к'лор-слизни и даже одинокий терентатек. Он был ими всеми. Он оставался собой. Он искал ситхов. Он искал ответ: кто они, откуда они, зачем они спасли его.

Зачем они сдержали слово, если они — тёмные твари, которые давным-давно сгинули во тьме?

«Экзар не простил бы мне, если бы я отказался от поиска», — подумал он и улыбнулся. Экзар не верил, что ситхи совсем исчезли; он говорил, они просто спрятались. Говорил, где-то на окраинах он знает планету, бывшую арканианскую колонию, где всё ещё живут семьи с ситхской кровью в жилах.

Юлик, в редкую минуту задумчивости, рассуждал, что официальная версия — вот это всё с "Тьма породила, Тьма поглотила" — слишком похожа на пропаганду, прикрывающую какую-то некрасивую истину. Что полуразумный тёмный народ, существовавший считаные десятки лет, едва ли успел бы понастроить столько всего. Он призывал на помощь их алдераанскую религию: разве не учит она, что Тьма неспособна творить, а может лишь уродовать и искажать чужую работу? «Нет, не надо вот только повторять чушь о том, что ситхи просто присвоили работу каких-то там ракатанских предтеч, — важно говорил он, потрясая указательным пальцем. — Даже если вычесть архитектуру, остаются скульптурные портреты. Их одних достаточно, чтобы признать в ситхах способность творить. Например, Печальная Принцесса...»

Это они так её назвали — Принцессой. Может быть, она была королевой, а может, просто богатой горожанкой, эта женщина из красного песчаника, прижимавшая к щеке край длинного плаща. Но она была прекрасна и печальна в своём одиночестве на высокой колонне в пещерном храме на Амбрии. Когда-то рядом с ней стояли ещё многие, но их сбросили с постаментов и стёрли в каменную пыль — кто-то, кто потрудился заодно сбить со стен барельефы и смыть фрески.

— Наверное, это были восставшие рабы, — предположил Тотт. — Или те, кто пережил чудовищное преступление Колдуньи.

Амбрия была похожа на Коррибан, как две капли воды. Неужто и здесь была своя Колдунья?..

* * *

Наконец, след привёл его в подземный храм-гробницу — одну из множества в этой огромной долине. Она даже значилась на картах как Долина Погребений. Привёл — и повёл всё ниже, всё глубже, туда, куда не заходили ни грабители могил, ни те же безжалостные существа, которые на Коррибане, как на Амбрии, сбрасывали статуи с постаментов, сбивали барельефы и смывали лица с фресок.

Здесь, в глубине, по стенам вились процессии из людей, экзотов и ситхов, написанные яркими красками. Под потолком тоже что-то было, но света от фонаря хватало только разглядеть золотые облака и невнятные фигуры — должно быть, богов.

И статуи, множество статуй и барельефов! Мужчины и женщины, люди и ситхи, одиночки и группы. Они поддерживали потолки, выглядывали из углов, горделиво стояли в центре круглых комнат. Дарен смотрел на них с сотни углов разом, глазами летучих пещерных ящериц, пауков и к'лор-слизней, и отчаянно жалел, что у него нет времени остановиться и задуматься, сосредоточиться на каждой из них в отдельности.

Он спешил... куда-то. Он сам не знал, куда. А потом он налетел на духа.

Дух посмотрел на него долгим и печальным взглядом.

— Джедай, — констатировал он. — Ещё один джедай.

— А были другие?

— Были многие, — ответил дух. — Я, в том числе.

На Явине тоже были духи. Большинство, правда, совсем не говорящие или говорящие только на какой-то древнеситской тарабарщине. И даже те, кто знал бейсик, отчего-то держались в стороне от своих самозваных наследников из шоблы Экзара Куна.

— Ты не знаешь, как мне найти ситхов? — спросил он.

— Ситов, — поправил дух. — Правильно говорить: "ситов". Зачем ты их ищешь?

— Я не знаю. Я ищу правду, на самом деле. И немного — себя.

— И ты тоже, — покачал головой дух. — Ищем себя и правду, а находим ситов — забавна судьба джедаев, не так ли?

— Я плохой джедай, — пожал плечами Дарен.

— Ты ищешь ситов, чтобы убить их? Чтобы сдать своим властям?

— Нет, нет. Я ищу их... чтобы найти. Их, ответы... себя. Понимаешь?

— Наверное, — дух кивнул. — Расскажи мне о себе? Я провожу тебя к привратнику. Тут есть привратник, он сидит у лестницы наверх. Сторожит проход и молится Леворукому[1] о спасении и счастье своего народа, и о том, чтобы Коррибан вернулся в руки своих любящих детей.

* * *

— Меня зовут Дарен и я, знаешь, всегда был третьим братом, — начал он, сам не зная, зачем.

— В сказках третьему брату везёт, — хмыкнул дух.

— То в сказках. А я был просто не пришейте жабры ронто. Старший... старший был героем, злодеем, всем на свете. Теперь он кающийся грешник, например. Средний хотя бы сумел красиво и осмысленно умереть. А я... я жил, как лист по ветру — чтоб не сказать, "как говно в проруби". Куда несло, туда и несло. Лишь бы жить. Старший сказал оставаться — я остался, Экзар Кун сказал идти — я пошёл. Вроде никуда и не падал, все эти кровавые оргии — не моё... но знаешь, вроде и неоткуда было падать. И некуда подниматься снова. Просто существование.

На самом деле, он знал, что врёт. Решение присоединиться к Экзару могло быть продиктовано просто привычкой слушаться тех, кто говорит уверенно и убеждённо, но само проведённое с бунтовщиками время... это время было прекрасно. Тогда он узнал больше, чем за всё время обучение, он сделал больше, чем за всю свою жизнь, он был нужным и ценным, как никогда. Он даже смог, на краткий срок, почувствовать себя принцем — позабытое ощущение. И главное, тогда у него, пусть совсем ненадолго, появилось чувство смысла.

— Они называли себя ситхами?

— С тем же успехом они могли называть себя Архитекторами, как по-моему. Если не считать психопатов вроде кратов, дикарей-массасси и мандалорцев, это была просто банда очумительно знатных и совершенно не умеющих жить молодых идиотов, искавших способ придать осмысленность беспорядочным потрахушкам и желанию кого-нибудь убить.

— А как же "Империя"?

— Без закона, без правительства, без подданных и, по сути, без территории? Хороша была Империя. Просто у Экзара поехала крыша от собственной значимости, вот и всё. Он хотел, чтоб его звали Солнцеподобным. Или Императором. Или Добрым, Злым, Безумным Богом. По-моему, одного порядка требования.

«Сабин дразнил его Солнечным Богом-Императором, а Экзар не понимал и аж лоснился от восторга и самодовольства. Неудивительно, что Юлик предпочёл раскаяться».

— Значит, ты не верил в Тёмное Братство?

— Нет, знаешь... я не верил в ситхов. В Империю. Во всю эту золотую чушь. Я верил в Тёмное Братство, верил! Но его быстро не стало, осталась только чушь. Мы больше не говорили, как раньше, мы не сражались друг за друга, мы цеплялись за жизнь и вцеплялись друг другу в глотки...

— Так бывает всегда, когда падаешь. Братство умирает первым, — тихо сказал дух. — Мы тоже верили, знаешь. А потом начали прикидывать, как бы ловчее устранить друг друга и оставить себе всю полноту власти. Тьма первым делом отнимает доверие. Потом она забирает границы. И, наконец, разум.

— Я слышал, первой пропадает ясность взора.

— О, нет. Это остаётся всегда, до самого конца. Тьма жестока, джедай Дарен. Ясно видеть своё падение, ясно видеть его последствия и перспективы — что может быть больнее?

И правда — что? Дарен мог бы назвать с десяток вещей. Например, валяться на полу пещеры после неудачной встречи с терентатеком. Или процесс приживления имплантов, не поддержанный анальгетиками. Или когда ты — змей тёмной стороны, и тебя утыкали стрелами, как игольницу, но смерть всё не наступает... Но, оглядываясь назад на Явин, он не мог отрицать, что ясно видеть процесс падения — как минимум, тоже больно.

— В любом случае, я вовремя раскаялся. Утешил одну симпатичную вдовушку, был принят в её дом на правах искупающего грехи приживала... говорю же, и падать было неоткуда, и подниматься некуда.

— И какое отношение ко всему этому имеют ситы?

Вопрос был тот ещё, на самом деле. Он и сам не знал точного ответа; скорее, это было наитие, ощущение, чем логическое осознание. Ситхи несли в себе какую-то тайну, отличную от простого "где они были все эти века"; встреча с ними могла что-то изменить в его судьбе, и этого изменения он жаждал, как воды и хлеба.

— Никакого, — наконец ответил он. — Просто иду своим путём, и на этом пути мне часто попадается что-нибудь ситское. И, что важнее, я чувствую, что я должен идти этим путём, должен найти их и говорить с ними. И это первый раз за долгие годы, когда я что-то почувствовал.

* * *

Ребенком, когда он ещё не сделал свой Выбор, он часто участвовал в диспутах — скучных диспутах о разных абстрактных материях, которые должны были приучить юных детей Алдераана к тому, что диалектика и риторика не имеют отношения к предмету спора. Как учил магистр Корнеас, надо быть готовым сегодня полностью опровергнуть то, что проповедовал вчера.

И одной из любимых тем на этих диспутов было: есть ли у ситхов душа. Есть, уверяли они в один день, потому что Сила рождает души, и ничто в Галактике не может, таким образом, быть совершенно бездушным. Нет, возражали они назавтра, ведь ситхи порождены Тьмой, а Тьма не может создать настоящую душу.

И уже тогда ему, ребенку, хотелось понять: почему эти существа, пять сотен лет назад возникнувшие и тут же сгинувшие, как страшный сон, до сих пор имеют такую власть над людьми, что их именем называют себя самозваные владыки тьмы, а родители пугают ими детей? Снова и снова он спрашивал, и ни один ответ не казался ему удовлетворительным.

«Дело в тайне», — отвечал ему учитель. Тайны привлекают внимание, заставляют биться над их разгадкой. «Не исчезни эти чудовища без следа, останься они, как остались дикари-массасси в джунглях Явина — кому они были бы интересны?..».

«Дело в красоте», — отвечал ему Экзар. Красота картины завораживает и не позволяет отвести от неё взгляд. «Они явились из ниоткуда, едва не обрушили привычный нам мир и сгинули без следа. Разве это не прекрасно? Это ведь как миф или сказка, но это случилось на самом деле».

«Дело в зле», — отвечала ему Кринда. Любой будет помнить столкновение с абсолютным злом. «Как ты не понимаешь, они были воплощением зла, Тьмы, всего дурного на свете. Неудивительно, что всё дурное спешит назваться их именем».

«Мне кажется, дело не в ситхах, а в вас», — возражал Сабин. Республика что-то увидела в ситхах — что-то своё, что-то напугавшее её на сотни лет вперёд. «Красота, она ведь в глазах смотрящего. И чудовищ порождает сон нашего разума — не так ли?..»

* * *

— Знаешь, дух, последний раз меня так позвало на Амбрии. Мы зашли тогда в пещерный храм и увидели её. Она стояла на невысокой колонне и смотрела, словно бы прямо на нас — печально и спокойно, словно знала, что мы враги её и прощала нас за это, — к груди она прижимала складки своего длинного плаща, как будто в них был обёрнут ребенок, а другой рукой она куталась в плащ, словно от холода. — И мне захотелось узнать, кто она? Как её звали? Почему, кто бы не разрушил остальные статуи, он оставил её стоять? Но брат сказал мне: почём ты знаешь, а вдруг это была Колдунья? И я испугался, и заткнул уши, и больше не слушал зов. Я не хочу снова так струсить.

— Колдунья?

— Ну, амбрийская колдунья. Она была ситхом, угнетала местное население. У неё был артефакт, с которым она не справилась, и Амбрия превратилась в пустыню. Ты не знал?

— Артефакт? — переспросил дух. — Как интересно. А здесь, джедай Дарен? Здесь тоже был какой-то артефакт?

— В смысле?

Дух повёл рукой, указывая на потолок:

— Ну как же, там ведь тоже пустыня. Скажи, как это объясняют в Республике?

— А... а разве там когда-нибудь было что-нибудь другое? — он сморгнул, и вместе с ним сморгнули одновременно все звери, бывшие его глазами. — Коррибан же и есть пустыня, нет?

— Действительно, — ответил дух. — Действительно, разве там когда-нибудь было что-нибудь другое?

В его голосе было много горькой иронии... и ведь не зря, не зря! Охотники часто натыкались в своих странствиях на то, что не вязалось с этой идеей. Многие поместья явно строились с расчётом на большой сад, их окружали каменные беседки и скамьи. И откуда в пустыне взяться нужде в ажурных каменных мостиках?.. Да и фауна здесь была довольно странная. Не может быть такого, чтоб на планете жили одни только чудовища и твари Тёмной Стороны.

Но ведь это Коррибан, это же родина ситхов. Здесь и должно было быть именно так?

— А было? Было другое?

— Были времена, когда поля и леса Морабанда соперничали лишь с полями Медриааса и лесами лун Явина, — сурово ответил он. — Были времена, когда в этих небесах царили плащеносные вороны, и царственные елени носились по степям, преследуемые тук'атами и леонами. Были.

Дарен вздрогнул. Как всегда, видение пришло непрошеным и невовремя, заставив отшатнуться к стене и опереться на неё: рыже-голубые небеса, в которых кружат гигантские птицы; алая трава по пояс человеку, сквозь которую робко, с оглядкой пробирается легконогий, увенчанный ветвистыми рогами красавец; реки с розоватой водой, в которых плещется рыба... ситхи, ситхи, ситхи. Юные и старые, мужчины и женщины, смеющиеся и плачущие, и срывающие с ветвей тяжёлые спелые плоды.

— Но что с ними случилось? Почему оно перестало быть?

«Это наш долг», — голос разорвал ушные перепонки свистом падающих снарядов, и Дарен ощутил, как его тело медленно — и вместе с тем нестерпимо быстро — плавится. Боль нарастала, и вот он уже был тем самым мертвецом, у которого он забрал когда-то красивую шкатулку с секретом. Он сидел за столом и читал книгу, и знал, что гибель близко, и ждал её, надеясь встретить с достоинством. Но когда за спиной поднялась волна, он не выдержал, он вскочил и побежал к окну — увидеть, что же всё-таки его ждёт. «Скверна должна быть очищена». Он был женщиной, которая тоже знала о неизбежном — человеческой женщиной. Он поднялся на крышу своего дома и увидел, как небо стало из рыжего золотым, а потом — тёмно-лиловым, и пошёл дождь, и поднялась страшная пыльная буря. Он крепко обнял себя за плечи и утешал себя мыслью о том, что дети уже далеко. Что они спаслись. Он был еленем, тщетно бежавшим от смерти в скалы. Он был рыбами, задыхавшимися, когда воды вдруг не стало. Птицей, крыльями осенившей своих детёнышей. Ребенком, закрывшим своим телом игрушки. «Вот, воистину, теперь я — смерть, разрушитель миров». Он был учёным-джедаем, стреляющим себе в висок. Он был генералом, ошарашенно и детски-восторженно глядящим на дело рук своих. Он был солдатами, нажимавшими кнопки на пульте. «Но ведь у нас не было выбора?»

— ..."агент оранж", — договаривал дух. — Он уничтожает все формы жизни, тронутые витриолью[2]. А витриолью тронуто всё, что жило на Морабанде — на Коррибане — дольше месяца. Даже ты, охотник. Ты замечал, что твоя кожа отливает красным на солнце?

Он сглотнул и почувствовал солёный привкус во рту.

— Но ведь это преступление? — сказал он почти неуверенно. — Ведь это означает, что мы уничтожили ситов. И не только их.

«Это наш долг», — эхом откликнулось в ушах.

— Неужели мы сами всех убили, а потом сотни лет лгали себе о том, что всё случилось само собой?

Дух смотрел на него с жалостью и сочувствием.

— Но... что-то с этим надо сделать? Разве нет?

— А что?

— Рассказать правду?

— И кто её услышит?

— Кто-нибудь всегда слышит. Если хоть один человек...

— Ты ведь понимаешь, что тебя запрут в психиатрическую лечебницу куда раньше, чем ты докричишься до этого "хоть одного"?

— Но я не могу ведь сделать вид, что я этого не знаю.

Дух покачал головой.

— Ты честен, джедай Дарен, и неравнодушен. Но ты всего один. Что может один человек?

Смешно, сейчас он почти забыл, что он всегда был трусом.

— Покажи мне дорогу к ситам, и я узнаю.

[1]Леворукий бог (Typhojem) — один из титулов Аджанты Полла.

[2] Витриоль — от древнего Visita Interiora Terrae Rectificando Invenies Occultum Lapidem (Посети внутреняя земли, обретёшь камень таинства) — алхимический агент, использовавшийся во всех высших трансмутациях ситской алхимии. Выглядел как порошок тёмно-красного цвета, имевший несколько железистый вкус.