Плохой вкус (джен)

Если жизнь кажется тебе идеальной, то это повод для беспокойства.

Июль в Литтл Уингинге стоял жаркий, и это не могло не сказываться на настроении его жителей. Не проходило и дня, чтобы из какого-нибудь дома не раздавались звуки очередного семейного скандала, или кто-то из жильцов не выкидывал вдребезги разбитый сервиз. Люди ходили нервные, напряжённые и будто бы только и искали возможность выплеснуть свое недовольство на так же изнывающих от жары соседей.

Все это, естественно, не ускользало от внимания Петунии Дурсль, которая со своего “наблюдательного пункта” в гостиной прекрасно видела и слышала, что происходит на Тисовой улице. И звуки чужих ссор, надо сказать, были для нее лучше любой музыки, поскольку в доме номер четыре, не в пример соседям, царили мир, гармония и запах свежих яблочных пирогов, которые так любил Дадлик.

Впрочем, скоро и этому оазису спокойствия суждено было исчезнуть.

А началось все, как водится, с письма…

Письмо это, предназначенное Гарри Поттеру, пришло из Хогвартса и содержало в адресной строке весьма неприятное уточнение, касающееся некоего чулана под лестницей. Едва только увидев роковое послание, Петуния будто наяву услышала крик Вернона и уже приготовилась горячо поддержать негодование любимого супруга, однако тот, против всяких ожиданий, повертел конверт в руках и просто сказал: “Пусть едет”. И эти два слова произвели эффект разорвавшейся бомбы — никакая предвыборная речь, никакие воззвания политиков со сцены, никакие, даже самые сногсшибательные сплетни не вызывали у миссис Дурсль такого эмоционального отклика, как эти два слова, произнесенные вопиюще равнодушным тоном.

Потом Петуния и сама не могла сказать, что же ее так возмутило в словах Вернона — но в тот момент на маленькую кухню вылилось все негодование вышедшей из себя женщины. А женщины, как известно, воистину страшны в гневе. Посуда носилась в воздухе, точно по волшебству, осколки разлетались во все стороны, кастрюли гремели, скалка так и норовила пройтись по спине не ожидавшего такого поворота Вернона Дурсля, который в этот миг был бесконечно благодарен своему племяннику, под шумок умыкнувшему сковородку со свежеподжаренным беконом.

После продолжительных раздумий осознав, наконец, всю несправедливость этого мира, к матери присоединился Дадли — он топал ногами, швырялся тем, что еще не успела швырнуть в мужа Петуния, вопил, что тоже может творить волшебство, и требовал отправить его в Хогвартс. Впервые в жизни он завидовал кузену.

В тот день у скорой помощи в Литтл Уингинге было много работы — помимо залечивания синяков и ссадин семейства Дурслей, им пришлось латать ещё и снесенных звуковой волной соседей, а вернее, соседок, в гостиных которых тоже были организованы вполне приличные наблюдательные пункты. Ничуть не хуже, чем у самой Петунии. Одна из вышеупомянутых соседок в пылу наблюдения даже ухитрилась сломать ногу, неудачно запнувшись о не вовремя подвернувшийся под домашний тапочек пылесос — но даже ее трагедия не могла сравниться с трагедией Дурслей.

Вернёмся же в дом номер четыре по Тисовой улице, в котором к концу дня не осталось ни одной целой фарфоровой тарелки или чашки, и даже сервиз, подаренный на свадьбу тётушкой Мардж, пал жертвой разъяренной Петунии. Хотя, если уж говорить совсем откровенно, как раз его она расколотила с невероятным удовольствием — благо, он и раньше оскорблял ее чувство прекрасного.

Так вот, о чем это мы? Когда вся посуда была разбита, а скалка конфискована слегка озверевшими врачами скорой помощи, вынужденными побывать на Тисовой аж трижды, настало время для самого главного и самого болезненного — для разговоров. Ведь всем прекрасно известно, что слова ранят сильнее всего.

Семейство Дурслей собралось в гостиной — наиболее уцелевшей комнате на первом этаже — и, попивая воду с валерьянкой из бумажных стаканчиков, решило все же обсудить свои проблемы. Час истины неумолимо приближался.

— Дадли, сбегай наверх, принеси мою фляжку из тумбочки в спальне, — Вернон нервно поглядывал на часы, что в совокупности с произнесенной фразой делало его похожим на заправского алкоголика.

Петуния лишь поджала губы и пнула только что собранную гору осколков, которые снова разлетелись по полу разноцветными блёстками, что в целом можно было счесть за своеобразное согласие, или, по крайней мере, за отсутствие возражений на просьбу мужа.

Дадли вернулся из родительской комнаты в разгромленную гостиную, стараясь ступать как можно тише, на цыпочках — но, несмотря на все титанические усилия, его шаги все равно заставляли немного подрагивать свисающие с единственной сохранившейся люстры подвески. Он отдал отцу флягу и поспешил ретироваться, поскольку и дальше находиться в эпицентре ссоры ему категорически не улыбалось. Завистливо покосившись на подслушивающего из чулана кузена, он пошел наверх, рассудив, что, в конце концов, его игровая приставка явно интересней.

— Я ухожу, — голос Петунии звучал устало. Как настоящая женщина, она решила перевести ссору на новый уровень.

Вернон лишь устало вздохнул в ответ и, скривившись, сделал глоток из фляжки. Его лицо и вся поза выражала один простой и банальный вопрос: “Опять?”

Но Петуния, судя по всему, была настроена решительно — она села возле Вернона и сбивчиво заговорила:

— Это не поспешное решение, я уже давно об этом думаю. Я уверена, ты сам поймешь, что так будет лучше для всех. К тому же, знаешь... Дадли... он не совсем твой сын, вернее, не “не совсем”... — скорость, с которой говорила Петуния, постепенно возрастала, а вздохи, издаваемые Верноном, становились все громче, так что вскоре они заглушили слова Петунии.

— Ну надо же! Слава Богу, призналась, наконец! — Вернон еще раз громко, облегченно вздохнул и опять с ненавистью покосился на фляжку, которую сжимал в руке.

— Что значит “Слава Богу”!? — проявила чудеса женской логики Петуния, снова встав в боевую позицию. Она принялась оглядываться по сторонам, судя по всему, в поисках того, что можно было бы разбить о голову Вернона. — Ты совсем не думаешь обо мне и Дадлике!

— Успокойся! — рявкнул Вернон. С трудом поднявшись с кресла, он прошелся по комнате.

— Но Дадлик… — лишь продолжала разводить руками Петуния, кажется, сама забыв, в чем, собственно, призналась минуту назад. А заодно и о том, что в свете этого самого признания Вернон с полным моральным правом может теперь плевать на благополучие “Дадлика” с любой угодной ему высоты.

— Абсолютно на меня не похож, — спокойно закончил Вернон. В воцарившейся тишине был отчетливо слышен удивленный писк из чулана под лестницей.

— Но как же… — Петуния захлопала глазами, переводя глаза с мужа на неизвестно как уцелевшую фотографию, стоящую на камине.

— Все дело в чертовой оборотке. На самом деле я маг и выгляжу абсолютно иначе — скривившись, заявил Вернон и с силой швырнул фляжку о стену, видимо, решив, что в царящем вокруг бардаке это уже не имеет значения. — Редкостная гадость, скажу я тебе.

— Но зачем?! — в свете открывшихся обстоятельств Петуния поумерила свой пыл. Она давно уже убедилась на собственной шкуре, что споры с магами плохо сказываются на здоровье.

— Какой-то очередной тайный план Дамблдора, — пожал плечами Вернон.

Но всего этого соседки услышать уже не могли. Разговор, наконец, перестал вестись на повышенных тонах, и даже самым заядлым сплетницам Тисовой улицы пришлось идти спать. А Петуния тем временем собрала свои вещи и вещи сына — на завтра у нее была запланирована встреча с тем самым “отцом”, на которого на самом деле и был похож Дадли.

“Вернон” же только посмотрел ей вслед и покачал головой. Какой же у Петунии плохой вкус на мужчин... Впрочем, и эти мысли не задержались у него в голове надолго. Надо было думать, как теперь разговаривать с Дамблдором, чем объяснить произошедшее — не жарой же, в конце-то концов.