Белая улыбка, красный смех (джен)

Революция

отшвырнула

тех, кто

рушащееся

оплакивал тысячью родов,

ибо знает:

новый грядет архитектор —

это мы,

иллюминаторы завтрашних городов.

Мы идём

нерушимо.

(В. Маяковский)

Декабрь — окаянный месяц. Промозглый, пронизывающий, отнимающий надежду. Из всех месяцев года Варя больше всего ненавидит декабрь. Месяц темноты и безвременья. Цепкий ветер с Невы залезает всюду — сколько не кутай шею, а солнце, едва упав на лицо, тут же исчезает в хороводе сизых, бешено летящих туч.

Варвара сквозь пыльный тюль смотрит на пустынную улицу, вдоль которой летят листовки и обрывки газет, и тяжело вздыхает. Каменноостровский совсем не узнать: там, где ездили экипажи и конки, где бегали гимназисты и розовощекие прачки — подгоняется ветром мусор, да изредка бредут бесцветные люди.

Страшно. Как же страшно!

Город словно исчез, и вместо прежнего выстроили новый.

Варя медленно выпускает тюль из пальцев и поправляет выбившуюся из прически прядь каштановых волос.

— Маша! Идем к Березиным, ты готова? — Варя нащупывает в кармане пальто маленький револьвер.

«Идем к Березиным» — раньше под этим понималась неспешная прогулка в экипаже до самого начала Каменноостровского, в платье, расшитом бисером, и теплой вязаной накидке. Погода всегда была хорошей, солнце — приветливым, а мать сидела рядом и листала модный журнал.

Сейчас Варя почти бежит бок о бок с горничной, не поднимая глаз, кутаясь в теплый платок, накинутый на голову — и кажется самой себе раненой птицей. Быстрее, быстрее — ветер сбивает дыхание, залетает в рот — лишь бы не заметили. Рука поминутно трогает холодный револьвер, и улица, недавно казавшаяся такой родной, сжимается до мельтешащих носков ботинок.

— На собрание? — две высоких плечистых фигуры в серых шинелях преграждают им путь, и Варвара, не поднимая глаз, отчаянно сжимает пальцами револьвер, пытаясь найти курок.

Сперва она видит только огромные черные, с некрасивыми царапинами, мужские сапоги — и только потом медленно поднимает взгляд вверх. Грубые усатые лица с маленькими черными глазами смотрят на них выжидающе, и ружья задиристо торчат из-за спин.

— На собрание! — выговаривает Маша с ее вологодским «о» и зачем-то улыбается. — Боимся опоздать!

Варя кивает, как заведенная рождественская игрушка, но замерзшие губы кривятся.

— Бегите, бегите! — то ли рабочие, то ли солдаты пропускают их, жадно вглядываясь в лица — и от их взглядов у Варвары по спине бегут крупные мурашки. — Во славу равенства, товарищи!

К двери в квартиру Березиных предусмотрительно приколочены доски, чтобы создавать впечатление, будто никто в ней не живет. Маша стучит — три раза, потом еще два — коротко-коротко.

Разноцветная раньше — теперь серая и неживая Варя стряхивает снег с ботиночек, дрожа и стуча зубами, и снова с горечью рассматривает бывшую залу. Лепнина расколота, люстра выдрана с корнем, парчовые портьеры висят клочьями, всюду — пыль.

Потеряно. Ушло. Растворилось в дымке выстрелов. Не вернуть.

Паша Березин в потрепанном коричневом костюме стоит у ломберного столика и задумчиво чертит мелом непонятные символы. Лицо его, худое и бледное, с нитями соломенных бровей, выглядит посмертной маской.

— Ты один? — Варвара устало садится в первое замеченное свободное кресло, снимает вязаные перчатки и видит свое блеклое отражение в стеклянных дверцах буфета. Маленькие губы на столь же маленьком круглом лице, вздернутый нос и волосы, убранные в высокий пучок. Ничем не примечательная — такая же, как и сотни других.

— Остался тебя ждать, чтобы не запирать, — Паша целует ее руку и мимоходом кивает оставшейся у дверей Маше. — Сейчас все вернутся. У меня для тебя огромный сюрприз.

Варя смотрит в его улыбающиеся голубые глаза и не понимает, как вообще можно считать что-то сюрпризом, когда улица сжимается до носка ботинка, когда куски лепнины валяются по углам, когда ломберный столик больше не нужен, когда липкий страх плащом ложится на плечи — стоит лишь проснуться.

Варя с каждым часом все больше чувствует одиночество и потерянность. В ее жизни наступает осень, почти зима — и она кажется самой себе маленьким кленовым листочком, из последних сил держащемся на родном дереве. Еще немного — и ветер с силой оторвет ее от ветки, швырнет в огромный неприветливый мир и будет носить, носить, носить, пока она не захлебнется от невозможности вздохнуть.

Вот и Паша с бывшими однокурсниками совсем скоро побежит на Дон. Бежать ли ей с ними? Как плохо жить в своем мирке — не знаешь, что и творится вокруг, не знаешь, кто прав, за кого вступаться… В политике Варя всегда была несведуща, и всеобщее ликование о отречении императора не разделила. Оно просто прошло мимо нее, пока она писала труд о первой ссылке Пушкина.

— Варвара Алексеевна, — бурчит несмело Маша.

Варя тут же вскакивает.

— Я сама! — громко произносит она и тут же стыдливо краснеет. — Паша…

Тот хмурится и откладывает мелок.

— Что такое?

— У твоей матери была ваза. Китайская, — Варя торопливо рисует очертания в воздухе оттаявшими пальцами. — Синяя, с розовыми астрами. Можно… можно я ее заберу?

Паша недоуменно смотрит на нее несколько секунд, потом громко, от души, смеется.

— Бери, что хочешь, если не разбили, — он распахивает поцарапанную дверь, открывая вид на длинную анфиладу комнат. — Хоть кому-то пригодится.

Березин с Машей остаются в зале, и Варвара одна, чуть дыша и на цыпочках, вступает в мертвое царство канувшей в небытие жизни. Видно, что дом покидали в спешке: в кабинете и спальнях — незакрытые ящики, разворошенные постели, как потревоженные гнезда, разбросанное на полу белье и задернутые шторы, пытающиеся сохранить эту погибшую жизнь от посторонних глаз.

Варвара осторожно касается пальцем лиц на развешенных в спальне фотографиях — строгих, но удовлетворенных своим положением, абсолютно уверенных в завтрашнем дне. Как же ошибались эти глаза и эти губы!

Ваза оказывается целой, только пыльной и спрятанной в самом дальнем ящике высокого комода рядом с резным шифоньером. Варя нежно протирает ее шторой и радостно рассматривает. Теперь есть, что рисовать — дома уже все предметы давно нарисованы.

В зале слышатся голоса, оханье Маши и взрыв смеха. Варя поспешно бежит назад, бережно держа вазу за горлышко, и распахивает дверь.

Высокий человек в потертой шинели, наклонившись к Паше, что-то горячо и быстро шепчет ему на ухо. Ваза выскальзывает из Вариных пальцев и падает на грязный пол. Один из осколков, кружась, замирает у самых Машиных ног.

— Варя!

Володя — живой, настоящий Володя, не тот неосязаемый призрак из ее снов и кошмаров, к которому прикоснешься — растает, а улыбающийся и счастливый. Варя не может выговорить ни слова и только стискивает пальцы.

Повисает неловкая тишина, в которой каждый пытается что-то сказать, но не может.

Да и что говорить?

— Сегодня большой улов, да, наверное, последний, — Молчанов, низенький брюнет в треснутых очках, протягивает ей продукты. — Васильева арестовали еще вчера, а Михальченко забрали на моих глазах, стоило нам проститься. Еле сам ноги унес.

— Ты решилась? — Паша поворачивается к Варе, но та не слышит.

Все ее естество охвачено мыслями о Володе.

В пришитые к подкладу пальто карманы прячутся колбаса, серый хлеб и кусок вяленого мяса — а Маша запихивает за пазуху завернутый в толстую бумагу творог. В серых глазах Володи вдруг мелькает хищная ненависть — и исчезает, но Варя успевает вздрогнуть.

Обратно, по покрытому декабрьским льдом Каменноостровскому, они возвращаются втроем. Сердце Вари то замирает, то бешено бьется, и к щекам приливает кровь: Володя видит ее такой — в старом пальто, в потрепанной юбке, с колбасой в кармане — и отчего-то ей становится так жаль себя, так жаль ушедшей жизни, что на глаза наворачиваются слезы. И совсем не хочется замечать, что Володя здоровается с проходящими мимо солдатами, и что на его плечах больше нет погон.

Гулкие шаги в пустой парадной, бесконечные ступени, темная прихожая, рука в руке. А потом, на последней ступени — губы, прижимающиеся к ее губам, и горячее сбивчивое дыхание поцелуя, и нежный шепот замерзшей, но оживающей любви.

— Володя, — Варвара прижимается к нему всем телом, и они в обнимку входят в квартиру. — Как ты оказался здесь? Неужто война закончилась?

Нежность исчезает, и обнимавшие ее руки вдруг разжимаются.

— Для меня, — отзывается он и оглядывается по сторонам. — Ничего не изменилось. Неужели ты здесь одна живешь? Березин утверждает, что одна.

Варя пытается разгладить смявшиеся рукава бумазейной блузы.

— Я пыталась закончить курсы. Бестужевские, помнишь? Вчера их закрыли.

— Березин говорит, их превращают в университет.

— А как же вся моя работа! — Варя обхватывает плечи руками и хмурится. — Меня там не ждут: преподаватели иные, да и настроение — совсем иное. Я в этом во всем ничего не понимаю, вот в чем беда. Вокруг все бурлит — революция, переворот, убиенные офицеры, грабежи — а я в комнатах сижу, Пушкина читаю. У меня по нему работа… Смешно, наверное.

Владимир пожимает плечами и, сняв шинель, вешает ее на металлический крючок. Варя быстро проводит рукой по лицу и громко произносит:

— Маша! Будь добра, подай чаю в гостиную, да печенье не забудь.

Владимир смотрит на нее странно, словно с неодобрением, и от этого нового для нее взгляда Варя совершенно теряется. Переминаясь с ноги на ногу, она понимает, что знает Володю только внешне, что вся его сущность словно разом стала другой. Варя отчаянно прижимает руки к худенькой груди и замечает:

— Ты подожди, Володя, я переоденусь.

— К чаю? — он приподнимает тонкие брови. — Да ты словно в империи еще живешь.

— Это Машины вещи, — голос у Вари дрожит, и в жестких непрощающих глазах она видит мысли, которые не хочет замечать. Страшные мысли. — Я их одеваю для улицы.

Владимир хмурится и достает из кармана сигару.

— Зачем ты вообще выходишь?

— С Машей. За продуктами — пока Березин еще успевает их доставать, но кажется, и они скоро закончатся, — Варя сжимает белые пальцы. — Маша ходила сама, пока к ней… пока ее… Не могу сказать, Володя, не могу.

Он не отвечает, только проходит мимо нее в комнаты — гостиную, спальни и кабинет — и кругами ходит в каждой из них по очереди, беспрестанно дымя. Берет фотографии в круглых рамах, трогает книги, выдвигает и задвигает ящики письменных столов. Варя смотрит на него с нескрываемым ужасом, чувствуя, что внутри нее звенит натянутая до невозможности струна осознания утекшего прошлого.

— А почему чай делает Маша? — Владимир вдруг останавливается и пристально смотрит на Варю. — Ты не умеешь? Разве вы теперь не равны?

Варя вспыхивает.

— Я плачу Маше жалованье. И делю с ней хлеб.

— Физически. Физически — делишь, но морально? — Владимир подвигает стул к большому овальному столу из красного дерева. — Как быть с тем, что в голове?

Варя опирается на стену спиной и закрывает лицо руками.

— Ты меня больше не любишь? — тихо спрашивает она, и в это мгновение Маша входит в гостиную с подносом в руках. Не вовремя. В жизни все стало не вовремя, путано и истерто.

Они молча пьют чай. Тепло робко разливается по замерзшему телу и покалывает в пальцах. Владимир зачем-то отодвигает масло и колбасу от себя резким презрительным жестом и ест только хлеб — вприкуску со слабым чаем. Варя исподлобья разглядывает его посуровевшее лицо с проступающей щетиной и мрачными, потерянными глазами. Вроде бы Володя, а при этом — другой человек.

— Это все из-за войны? — тихо спрашивает Варя и кладет свою ладонь поверх его. — Я пыталась работать в лазарете, пока не принесли офицера с обугленной ногой и торчащей костью вместо руки. Он был так похож на тебя, что мне на мгновение показалось… Я лишилась чувств, и с тех пор не могу видеть кровь.

Владимир с силой сжимает ее пальцы.

— Идет другая война, Варя. Она уже на пороге. Тебе нужно уезжать как можно скорее.

Варя поднимает на него полные надежды глаза.

— С тобой?

— А ты захочешь уехать со мной?

— Я ведь люблю тебя…

Владимир с резким, неприятным звуком отодвигает стол, царапая паркет, и кругами ходит по комнате. Сунувшаяся было в гостиную Маша тотчас же, пятясь, исчезает в кухоньке.

— Ты живешь прошлым или будущим? — он останавливается и закладывает руки за спину.

Варя недовольно морщит нос.

— Настоящим.

— Э, нет, — Владимир насмешливо качает головой. — Не существует в России настоящего. Не понимаешь?

Варя нервно касается волос, проверяя, не растрепалась ли прическа.

— Ты вот вроде на русском языке говоришь, а ничего не понимаю.

— Мария! — кричит Владимир громко, и от неожиданности Варя подпрыгивает на стуле. — Мария, скажите, пожалуйста, вы о чем чаще думаете: о завтрашнем дне или о прошедшем?

Маша, невысокая девушка с веснушчатым лицом, растерянно вытирает мокрые руки о передник и переводит взгляд с Вари на Владимира и обратно.

— О завтрашнем, вестимо, — медленно отвечает она, и Варю передергивает от ее правильного «о». — Ведь завтра все равно лучше будет, чем сегодня. Так в газетах пишут, мне дворник давеча говорил.

Владимир картинно разводит руками. Варя снова вспыхивает.

— Я тоже о завтрашнем думаю.

— Тогда почему ты зовешь свою горничную «Маша»? — Владимир усмехается, и у Вари по спине и плечам бежит холодок. — Как вас, Мария, по батюшке?

— Ивановна, — бормочет Маша и незаметно, бочком, отступает на кухню.

— Видишь? — Владимир поворачивается к Варе. — Почему же ты не зовешь ее Марией Ивановной? Или, напротив, отчего ей не обращаться к тебе как к «Варе»? Хмуришься? Я отвечу: потому что ты в прошлом живешь, Варя. И окружение твое — тоже. А есть другие, они в будущем живут, завтрашним днем. У вас — царь, генералы, вазы китайские. У них — Ленин, герои без погон и земля. Вы на разных языках говорите, вот в чем беда.

Варя поднимается со стула и становится напротив него. Хрупкая и бледная, она походит на стебель камыша с маленькой темной головкой.

— Ты, стало быть, завтрашний человек?

— Я считаю, что нам всем нужно прекратить деление и стать новыми людьми. Совершенно новыми. Каждому из нас. И мне, и тебе, и Марии, и Березину. Вычеркнуть прошлое, выкинуть все до последнего гвоздя. Только для этого нужно принести жертву, Варя. Ты вроде бы делаешь шажок к будущему — Машины юбки носишь, а я — погоны сорвал. Жертва нужна.

Варя прижимает ладони к пылающим щекам. Не такой должна была быть встреча. А другой и быть не может.

— Не хочу никаких жертв, — громко говорит она. — Нет никаких новых людей, Володя. Ты сам себя обманываешь. Думаешь, этот твой новый человек — какой-то исключительный? Всего лишь революционер с окровавленными руками. Что в этом нового? Я не хочу завтра, я не хочу вчера. Я хочу, чтобы сейчас, в эту самую минуту, как я себя осознаю, я была счастлива. Но счастья нет.

Владимир молча смотрит на нее — и вдруг сникает, как затушенная выдохом спичка.

— Варюша, ты прости меня. Я тебе потом объясню. Два года не виделись — а я все о другом, не о нас. Мысли у меня путаются, понимаешь? Одна каша в голове. Черт знает, что вокруг творится! Ты и не знаешь, наверное, все здесь сидишь. Но я тебе клянусь — на фронте, посреди этой грязи, крови, смерти, вони — только о тебе думал. Думал, как же выжить посреди этого хаоса, как к тебе вернуться.

Варя робко и недоверчиво улыбается, глядя на него с трепетом. Ей всего девятнадцать, и юное сердце просит любви, какими бы темными не были времена вокруг.

— Правда?

Он кивает и осторожно касается ладонью ее лица. Варя прикрывает глаза — и ей кажется, что не ушли эти года, что скоро ей пришлют приглашение на рождественский бал, что родители тихо разговаривают в кабинете, что модистка придет с выкройками нового платья…

— Давай новыми людьми сделаемся, заново себя напишем. Все забудем, отпустим Машу, уедем в другой город, ты научишься делать чай и печь пироги, я буду на заводе работать, квартиру снимем крохотную, с печкой, сожжем все фотографии, все бумаги, выкинем все твои платья, купим новые, настоящие. Все, все, все новое купим. Заживем…

Варя широко распахивает глаза и смотрит на него, тяжело дыша.

— Заживем? — говорит она едва слышно и слабо улыбается. — Обвенчаемся? Володя…

— Венчаться! — он обнажает белые зубы, и из его красного горла вдруг вырывается жестокий смех. — Бога ведь нет, Варя. Отменили Бога. Теперь все дозволено, все можно — просто так.

Варя инстинктивно пятится к дверям спальни, хватаясь пальцами за пуговицы блузы. Реальность, от которой она так долго пряталась и у себя, и у Паши, ядом просачивается в ее вены. Не отгородиться.

— Я не могу, — шепчет она и отчаянно трясет головой. — Не могу.

Владимир умоляюще смотрит на нее, маленькую и хрупкую девушку с чистыми глазами, полными еще живых мечтаний и надежд.

— Я тоже мечусь, я тоже не могу, Варенька. Мы оба застряли, чувствуешь? Нужно, нужно шагать! Нельзя в наше время любить китайские вазы, понимаешь? Ты можешь отступать назад, далеко-далеко, устроить там свою империю, которой нет, повесить фотографии и поклеить обои в цветочек — но здесь все так же будут летать грязные листовки и отбивать шаг безжалостные солдатские сапоги. Революция растет и крепнет — мы ничего не можем изменить.

Варя, побледнев, спрашивает едва слышно:

— Ты хочешь, чтобы я стала большевичкой?

— Разумеется, нет, — Володя обнимает ее за плечи. — Я тебе предлагаю новым человеком стать, на котором не висят ярлыки. Не большевик и не доброволец. Сам за себя живущий. Полезный. Пойми, я с разными людьми в окопах лежал и вшей давил. Никто из них не уступит другому. Выбирать — бесполезно, нужно просто стараться выжить. Как-нибудь перетерпеть, пережить — все пройдем. Только это я тебе и предлагаю, понимаешь? Я знаю, что Березин зовет тебя с собой. Не езди. Погибнешь ты там.

Варя устало проводит рукой по лицу. Мысли кружатся внутри головы, как листья в листопад. Паша действительно зовет ее с собой, и она уже было решилась — но теперь снова не знает, как быть. Остаться с Володей? Ради еды придется идти и работать — а там издеваться будут, барыней называть, унижать или… Варя почти заставила себя забыть, как рыдала мать Нины, одной из курсисток, когда бездыханное тело ее дочери кинули ей под окна…

Варя закрывает лицо руками. Как хорошо не знать! Как блаженно не помнить!

— Отдыхай, ты совсем не в себе, а от меня только хуже сейчас, — Володя берет со стола листок серой бумаги, нервно рвет его пополам и красивым ровным почерком что-то пишет. — Это мой адрес. Я буду тебя ждать. Сюда приходить опасно — для нас обоих.

Варя запирает за ним дверь и остается стоять в прихожей с зажатым в кулачке обрывком бумаги.